Текст книги "Операция «андраши»"

Автор книги: Бэзил Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Неожиданно Корнуэлл улыбнулся.

– Кажется, они проснулись, – сказал он. – Наконец-то. Ну а у вас все в порядке?

– Нормально.

Крутой подъем кончился. Он начал думать о Корнуэлле. Да, ты из порядочных, только в голове у тебя не все дома. Тебе приспичило сделать что-то выдающееся. И ничто другое тебя не интересует. Даже медали и девушки тебе ни к чему, а только сумасшедшая твоя идейка. А потому с тобой шутки плохи… Да, ты опасен, как бомба с часовым механизмом. И ты вот-вот взорвешься. А твоя милая старая мамочка долгие одинокие годы будет пить чай с тартинками, сидя в кресле на ухоженном газоне и глядя на твою фотографию – ту, на которой ты снят перед отъездом из Каира: аккуратно причесанные волосы, новая форма и лицо двадцатипятилетнего джентльмена, безупречно хладнокровное и корректное – нос, правда, коротковат, и выражение чуть-чуть наивное, а вообще-то воплощение порядочности, высочайшей порядочности и чистоты. И она будет в летние вечера показывать эту фотографию детям твоей сестры – если, конечно, у тебя есть сестра. Но Корнуэллу он сказал, и вполне искренне: «А знаете, я рад вас видеть». Каждый человек несет бремя собственного риска. И у него это Корнуэлл.

Он смотрел на тупые бурые уши своей лошади, слушал Корнуэлла и думал о том, как главицкая десятка ждет и смотрит на торчащие в отдалении трубы Митровицы, зловещие и близкие. Он думал о долгих проведенных вместе ночах, о ледяном ветре, о кромешном мраке и о зимнем снежном безмолвии. Милай, Милован, Станко – когда еще будут подобные им? Задавать этот вопрос не имело смысла. Да никто его и не станет задавать. Они там и ждут того, что должно произойти. Сегодня ночью они заберутся в глухую чащу на Венаце и будут ждать там. Они уже ждали так. И будут ждать еще. Все это уже бывало прежде. Он устало сгорбился в седле.

Корнуэлл объяснял:

– … а потому мне придется немедленно вернуться на тот берег.

Все, что Корнуэлл говорил раньше, он прослушал.

– И пожалуй, вам лучше будет поехать со мной. Раз приемник работает.

Он понял не сразу, все еще какой-то частью сознания сосредоточенно и спокойно следя за тупыми бурыми ушами, чуть наклоненными вперед. Теперь хотя бы ясно, что должно произойти – во всяком случае с ним.

Глава 3

Но пока еще было не время думать об этом: сначала им предстояло добраться до Дуная. Легче всего было бы добраться туда напрямик, через леса Плавы Горы. Но Марко решил иначе.

– Мы поедем по равнине. На Грегоровац и через митровицкое шоссе.

Огромный крюк, как будто совсем ненужный, и прямо на глазах у врага.

Марко отмел их возражения, высмеял их. Зачем они, собственно, прячутся в горных лесах? Спасают свои драгоценные шкуры? Сейчас, когда готовится наступление? Когда трусы разбежались?

– И чего это он так расходился? – проворчал Бора, поворачивая коня.

– Дурак проклятый, – согласился Том. Однако он рассердился еще больше, когда Корнуэлл добавил язвительно:

– Вовсе нет. Это же искусство ведения партизанской войны, как вы не понимаете?

Они повернули прямо на юг и скоро были уже на равнине у подножья Плавы Горы. Лес остался позади, и они ехали теперь по широким полям, еще хранившим слабые следы борозд, оставленных плугом мирного времени и затертых бездельем войны. Вокруг в холодном предвечернем полусвете простиралась серая равнина. Они ехали молча, втягивая ноздрями сырой воздух.

Они проезжали через деревни, куда через день-два вновь нахлынут враги. Там властвовал страх. В бесформенных развалинах еще держался запах гари. Прошло ровно пять месяцев с тех пор, как враг в последний раз был здесь, но запах гари способен сохраняться долго. Он способен сохраняться до следующего раза.

Когда их окутала ночная мгла, Марко сказал вызывающе:

– Ну, спать мы, во всяком случае, будем в постелях.

Они ничего не ответили, но про себя обрадовались.

В смоляном мраке они въехали еще в одну деревню. Марко остановился, и они тоже остановились, прислушиваясь. Марко разговаривал с крестьянином.

– Не хочет нас впускать, – сказал Корнуэлл.

– Ну, я его не виню, – пробормотал Том. Но он винил крестьянина. Винил ожесточенно. Завтра… ладно, завтра это начнется. Но ведь пока не началось! И до тех пор ему отчаянно хотелось хоть несколько часов проспать в постели.

Они прислушивались, не сходя с лошадей.

– Вы что, с гор?

– Нет, мы здешние.

– Вы в горы уходите?

– Нет, мы отсюда никуда не уйдем.

– И теперь тоже? – настойчиво спросил крестьянин, – Остаетесь, значит?

Это был решающий вопрос. Они слушали и содрогались от холода, но не только от холода – страх давил эту деревню, как ледяная рука. Если тысячам, сжимающим кольцо вокруг Плавы Горы, будет дан бой, тогда, и только тогда деревни на равнине поверят, что их жертвы не напрасны. Вот что думал крестьянин, говоривший с Марко, – пусть даже вопреки рассудку, и все они знали это.

Марко ничего не ответил. У отряда сейчас была другая задача: не оставаться тут, чтобы дать бой, а помогать добраться до гор людям, которые хотели вступить в армию, – зеленым юнцам и тем, кто никогда не держал в руках винтовки. И на этот раз отряд не останется и не даст боя. Но они знали, что Марко этого не скажет. Они даже знали, что крестьянин и не ждет от него ответа.

– До зари, – повторил Марко.

– Уж и не знаю, – сказал крестьянин хриплым дрожащим голосом.

И тут вперед выступила женщина, высокая красивая женщина – ее черные волосы были закручены в тугой узел, а рукава на красивых руках закатаны по плечи. Ночевали же у них раньше, так и сегодня переночуют.

– Только вот, люди добрые, вши у вас есть?

Они услышали, что напряжение в голосе Марко исчезло. Конечно, вши у них есть. Да и найдется ли на всей Плаве Горе хоть один живой человек, который ответил бы «нет» и не солгал бы? Найдется ли в черноте ночи хоть одно ухо, которое не различало бы шороха множащихся и множащихся ног? Откуда взялись эти твари? Да о чем тут спрашивать, черт подери! Они явились вместе с бедой и всякой пакостью, но время ли сейчас гербам плакаться на это? Они тут, эти, твари, точно бесчисленные полчища звезд.

– А теперь нам нужно уничтожить их. Чтобы все стало лучше. Лучше, чем было.

– Ой, да когда же это будет? – И женщина смеялась вместе с Марко. – А мы, женщины, что мы тогда получим?

– Свободу, вот что! – Марко ткнул рукой в крестьянина. – Мы не позволим ему бить тебя.

Теперь они смеялись уже втроем.

– Всего-то? Нет уж, мы потребуем чего-нибудь еще. Меня бить! Как бы не так! Этим вы не отделаетесь. Если только такое время придет.

– Оно придет.

– Говорят, в Митровице немцев полным-полно. Даже в сараях спят.

– В сараях, говоришь? Какой позор! Разве же так принимают гостей! И где? В Сербии!

– Так люди рассказывают.

Принимать приглашение сразу не полагалось.

– Черт побери, правду они рассказывают. Эти немцы хотят нас изловить.

– А они знают, что вы поехали сюда?

– А как же – то-то мы стоим сейчас у вашего порога!

Теперь страх был уже почти подавлен – по крайней мере до утра. Том услышал, как Бора спросил, куда можно будет поставить лошадей. Марко говорил женщине:

– Какая тут может быть обида? И правильно, что вы боитесь. Никому не говори, что мы ночевали тут.

Предупреждение, собственно, было бессмысленным. Как будто в деревне можно что-нибудь скрыть. Достаточно отыскаться одному предателю, и тут нечего будет спасать. Но предатель не отыщется. Теперь предателей уже не было.

Бора возился с лошадьми, а Том вместе с остальными вошел в дом. Сразу за дверью была комната с низким потолком и пузатой железной печкой, которая тут же окутала его теплом. Вдоль трех стен стояли кровати, застланные вышитыми одеялами. А над ними были пришпилены две-три старые литографии, купленные когда-то на ярмарке в Илоке из-за их ярчайших красок и из уважения к давнему обычаю, – немножко религии и очень много чувства.

Они вошли, сели на кровати и стянули сапоги, а жена крестьянина стояла перед ними, полная любопытства, но все еще смущаясь. Только Бора нисколько не стеснялся.

– А ракия будет?

– Это ни к чему, – перебил Марко.

– Как же так, Марко? Чтобы в этой деревне да нашелся дом, в котором нет ракии?

– Я говорю…

Но хозяйку Бора совершенно очаровал. Уже по одному его голосу слышно, что он и родился и вырос на Плаве Горе, так ведь? Что верно, то верно: и деды его тут жили, и прадеды.

– Нет тут такой деревни, – объявил Бора, протирая маленькие глазки, блестевшие в тусклом свете керосиновой лампы, – где бы я не грел задницу у печи, попивая ракию. Ищите хоть от Брода до Румы, а такой не найдете…

– Ну, расходился наш Бора, – шепнул Марко. Вошел хозяин и сел возле них, словно так бывало каждый день, а хозяйка достала из шкафчика флягу с водкой и каравай, поставила их на стол, а потом принесла большой кусок холодного мяса. Бора благодарно махнул ей рукой, продолжая излагать свою генеалогию по отцовской и по материнской линии и подробно описывать семейные связи двоюродного брата по матери своего второго дяди с отцовской стороны – этот двоюродный брат, совсем никудышный человек, давным-давно уехал из Митровицы и, по слухам, разбогател на торговле зерном. Его никто не перебивал. Бора был великим знатоком семейного права. Ракия зажигала крохотные костры в их пустых желудках. Даже Марко был доволен тем, как все получилось.

– Ваше здоровье, капитан. И твое, Никола. Что скажете о нашем народе, а? Что скажете?

Том поднял свою стопку и ухмыльнулся Марко, одновременно не без удовольствия вспоминая невзгоды прошлого, кандалы, приковывавшие его к Гэллогейту и Скотсвуд-роуд, к вони сугубо городской бедности и грязных одеял. Но Корнуэлл ответил:

– Храбрый народ, Марко.

Бедняга Корнуэлл, благодушно подумал Тем, даже сейчас тебе нравится пережевывать эту жвачку, В Каире гордились бы тобой, будь у них хоть капля ума, – тем, как ты сидишь тут, памятуя о своем официальном положении, в кителе, при галстуке и аккуратно причесанный. Но дело-то в том, что они тобой не гордятся. Они даже не помнят, что ты существуешь. Они о тебе позабыли. Уехали на воскресенье в Александрию с оравой литературных типчиков из Британского совета. И нет им никакого дела, что ты добрался в оккупированной Европе до сорок пятого градуса десятой минуты северной широты и девятнадцатого градуса пятнадцатой минуты восточной долготы! Хозяйка спрашивала:

– А кто же он такой? Говорит вроде бы как-то не по-нашему.

– Из Англии он, – объяснил Бора, доверительно подмигивая. – Хороший народ англичане, только вот по-нашему говорить не умеют. Темные люди.

– Ой, да он же, видать, ученый человек.

– Ну, он-то образованный, – продолжал Бора. Он поднялся с кровати и, заполнив своим огромным телом все пространство между ними и столом, принялся неторопливо разливать ракию. – Большой книжник наш капитан.

– Красивый, видать, народ.

Бора чувствовал себя как рыба в воде. Он выжидательно покосился на Корнуэлла.

– Говорят, у него есть невеста. И пригожая, говорят.

– Да неужто? – Польщенная их смехом, хозяйка почти забыла про страх.

Том привалился к стене, давая отдохнуть усталому телу: мужчины и женщины, думал он, что бы там ни говорил Марко… Война не война – а тут ничего не меняется, и страх только подстегивает… Да и кто этого не знает? Он начал сонно перебирать собственные воспоминания…

Словно в тумане он услышал, как Бора сказал с хохотом:

– Черт побери, хозяйка, как же ты не понимаешь? Он будет спать с этим вот мешком костей, а я лягу с Марко.

Женщина засмеялась:

– Да разве нынче разберешь, что будет, чего не будет?

– А ведь, пожалуй, и так…

Голос Боры доносился откуда-то из неизмеримой дали.

Он проснулся через несколько часов – на кровати. Рядом с ним, подложив руку под голову, лежал Корнуэлл и широко открытыми глазами смотрел в потолок.

Глава 4

Руперт Корнуэлл лежал, ощущая рядом костлявое тело Блейдена, и думал о себе. Он думал – в сотый раз, если не больше, – о бесконечном, тягостном времени, которое вынужден был провести в этой стране. Бывали минуты, жуткие минуты, когда ему казалось, что он только тут и жил всегда. Но он научился справляться с ними. Заклятием служили факты: если быстро перечислить их про себя, они приводили прошлое в порядок. Они доказывали, что он все еще существует в мире других людей, – в мире Англии и армии. Возраст – двадцать восемь лет; взят в плен во время греческого фиаско в 1941 году (при обстоятельствах, не бросающих на него никакой тени… когда от его роты осталось меньше половины); интернирован на севере Греции; спрыгнул с поезда на пути через Сербию в немецкий лагерь для военнопленных; присоединился к отряду югославских партизан, после чего смог наконец сообщить о себе английской миссии связи с вышеупомянутыми партизанами, – официальной миссии, руководимой майором Уильямсом; получил приказ оставаться в распоряжении майора Уильямса впредь до дальнейших указаний.

Скорее кончай это перечисление, скорее кончай – унылые мили, бесплодные месяцы. «Позвольте заметить, – сказал Уильямс в самом начале, – что те, кто бежал из плена даже самым достойным образом, всегда испытывают чувство вины и стыда. Без всяких на то оснований, разумеется, но тем не менее это так. Смотрите на вещи проще». Но он не мог смотреть на вещи проще. Его терзало чудовищное нетерпение. А Уильямс не мог ничего ему предложить. «Вам приказано находиться тут, и все». Он чувствовал, что начинает сходить с ума: бесполезные дни, бессмысленно уходящее время. Война шла четвертый год, а он еще ничего не сделал.

Далеко отсюда, на базе, эти преданные своему делу люди (он же не мог считать их другими, ведь верно?) наконец обнаружили, в чем заключается его особая ценность. Задание в Венгрии. На его полную ответственность. Ни о чем подобном он даже не мечтал. Уильямс не тратил лишних слов – и не удивительно: к этому времени они уже неделями не разговаривали друг с другом. «Вы получите собственную связь. Вам высылают радиста. Мне приказано сообщить вам, что вы обязаны любой ценой установить контакт с этим Андраши и вывезти его из Венгрии. Они очень в нем заинтересованы. Важная персона, по-видимому».

«Да».

«В общем, обычное задание».

Может быть, и обычное для Уильямса, кадрового офицера из стрелковой бригады, чье место в жизни никто никогда не поставит под сомнение – и уж, во всяком случае, не он сам.

«Но придется немного подождать. Это вам не повредит. До конца еще далеко, можете не тревожиться. Приналягте пока на язык».

Язык он уже знал. «Здесь я бесполезен. Мне хотелось бы начать как можно скорее».

Уильямс смерил его ироническим взглядом:

«На войне ничто не обходится так дорого, как честолюбие».

После этого они с Уильямсом уже ни о чем не разговаривали.

Наконец поздней осенью они отправились в путь: они с Блейденом, эскорт из шести человек и комиссар, которого звали Марко, – малосимпатичный политработник, хромой, с болезненным, изможденным лицом. Ну, он поставит этого Марко на место. Так он думал вначале, но у него ничего не вышло.

«Через сколько дней мы доберемся до реки, как вы считаете?»

«До Дуная? Бог знает. Это зависит от многого».

«От чего именно?»

Они огрызались, прощупывая друг друга.

«Как от чего? От ситуации».

«Но мне казалось, что путь к Плаве Горе свободен. Ведь так сказал вчера майор Уильямс?»

«Разве? Возможно, он и был свободен – вчера».

«И это все, на что вы способны?»

Марко бросил скатку и тощий рюкзак на пол рядом со снаряжением Блейдена – тщедушный человек с несуразно большой головой.

«Мы обещали доставить вас на Плаву Гору? Обещали. И доставим».

«Я не могу терять время попусту».

Человек, которого звали Марко, не сводил с него глаз, тусклых, как сухая галька.

«Вы знаете, что мы в этих горах уже три года? – спросил он. – Нет, откуда же вам знать! А теперь вы являетесь к нам и говорите, что не можете терять время попусту».

Они смотрели друг на друга через баррикаду горечи и ожесточения.

Но дальше было еще хуже. Марко вдруг переменился и стал шумно добродушен. Он принялся рассказывать о людях, живущих на равнине, точно они обитали в стране молочных рек и кисельных берегов, где есть все, что душе угодно.

«Там, мой друг, вы станете толстым и веселым».

«Поймите же, мне не нужно…»

Но Марко только нетерпеливо махнул рукой и загремел, отметая всякие возражения:

«Знаю. Я знаю. Мы вас проверили. Мы разговаривали с вами, слушали вас. – Внезапно светлые глаза Марко заискрились, он торжественно прошел через комнату и обнял его. – Мы решили, что можем вам доверять».

Даже и сейчас он ощущал захлестнувшую его тогда волну гнева и смущения. Ему не нужно было их одобрение. И он сказал как мог суше:

«Я подчиняюсь только приказам моего начальника, вам это известно?»

«Само собой. Но тут наша страна. И мы не можем позволить себе проявить безответственность. Стоит немцам узнать, что вы находитесь на Плаве Горе, и они начнут вас разыскивать. И если найдут… – Марко вскинул руки, хлопнул себя по тощим бедрам, захохотал и докончил совсем мирным тоном: – Как видите, не очень-то все это просто».

Вероятно, ему следовало бы сразу заявить о своей полной независимости, чтобы все стало ясно, но он ничего подобного не сделал. Теперь он уже не помнил почему. И больше не считал, что это так уж важно. Дело было в том, что человек, которого звали Марко, стал его другом, – почти другом. Ну а теперь… теперь они завершат операцию – он и Марко. Доведут ее до конца. Одну из величайших операций такого рода. И одну из благороднейших.

К тому же Марко оказался очень полезным человеком. Вот, например, вопрос о лошадях. В этом горном краю каждая лошадь была на счету, и Уильямс наотрез отказался попросить хотя бы одну. Но Марко на второй же день раздобыл целых трех лошадей у командующего бригадой, который заявил было, что не имеет права распоряжаться ими по своему усмотрению. Однако Марко убедил его, что такое право у него есть. Что тогда сказал Блейден? «Оно правильно говорится, что все люди свободны. До тех пор, пока делают то, что им велят». Цинизм бывалого солдата – вот в чем беда Блейдена.

Они спустились с гор и поехали на север, совершая длинные переходы от одного партизанского отряда до другого. Потом ехать верхом стало опасно, и они пешком пробирались между вражескими патрулями. Они шли ночью. И не одну ночь, а несколько. И ускользнули от всех патрулей. Они заходили в деревни, замороженные страхом, безмолвные, вот как эта. Они прятались в тени сараев, пока Марко проверял, верно ли они идут. Они прихлебывали ракию, чтобы не свалиться от усталости. Они были вымотаны до предела. И тем не менее это было время торжества: ведь именно так ему прежде все и рисовалось – бесшумное проникновение в сокровенную твердыню врага, тайный поход в ночи, горстка надежных спутников, чье мужество было залогом их успеха.

Они переправились через реку Саву и укрылись в лесах на ее северном берегу, где можно было опять передвигаться от одного партизанского отряда к другому. Они немного задержались там, а потом двинулись дальше, – дальше через серую от ночной темноты равнину Сриема и вверх, к розовеющим буковым полянам Плазы Горы. Они достигли самой дальней границы партизанского края. Они достигли Дуная и наконец – как гремели в его ушах трубные зовы судьбы! – переправились через великую реку и проникли в задавленные ужасом равнины к северу от нее.

Он побывал на том берегу Дуная, и он вернулся. Это само по себе заслуживало строчки в свитках великих свершений. Но и это было еще не все. Он достиг своей цели. Он пробрался в захваченный врагом город, где его ждал Андраши. Он нашел того, кого искал. Выдающегося человека, ученого с мировой славой. Правда, Андраши отказался отправиться с ним… Он заворочался на узкой постели и, подложив руку под голову, вопросительно уставился на затянутый паутиной потолок. Никто не мог бы сказать, что это его вина. Ведь никто ни словом не обмолвился о трудностях, А трудности вовсе не были воображаемыми, это стало ясно сразу. «Вы, по-видимому, не понимаете, мой дорогой капитан, что я не могу прыгнуть в неизвестность». И Андраши, как выяснилось, не соглашался совершить такой прыжок даже с человеком, который был другом Найди и Маргит (но о них он пока думать не будет). Все новые и новые трудности. «Средства и цель, мой дорогой капитан, вот в чем заключается вопрос. У меня ведь тоже есть долг перед моей страной».

«Право же, профессор, – попытался он спорить, – я не вижу, почему… Ведь идет война…»

«Но чья война? Чья это война в конечном счете, позвольте вас спросить? Не в этом ли все дело?»

И еще – дочь! Вместе с политикой и этикой, о которых Андраши без конца говорил, в возбуждении расхаживая по изящно обставленной комнате, присутствие этой дочери смещало фокус и смазывало то, что было ясным и четким. Андраши привез ее в этот город, он намеревался взять ее с собой: такое отношение к тому, что им предстояло, мельчило операцию, принижало ее героичность – во всяком случае, сопряженную с ней опасность. «Я ни в коем случае не соглашусь… как это говорится?.. Ловить журавля в небе». Как будто его спасение, благополучное завершение операции было пустяком в сравнении с тем, решит ли он, Андраши, изъявить на то свое согласие или нет, Как будто вся заслуга принадлежит только одной стороне. Его это ошеломило. О нет, он ничего не сказал, но почувствовал себя… да, обманутым. И эта дочка – что ему с ней делать, черт бы ее побрал? Планом она не предусматривалась. Ей вообще не полагалось быть тут. Его бесило ее присутствие, и он постарался это показать, но она словно ничего не замечала, «Моя дочь и я», – то и дело повторял Андраши, а она слушала их бесконечный разговор, точно скучающая зрительница в театре, и делала какие-то свои выводы, которые не должны были иметь ни малейшего значения, и, однако (он скоро это почувствовал), могли в конечном счете сыграть решающую роль. В довершение всего она мучительно напоминала ему Маргит, – ту Маргит, какой она, наверное, была, когда Найди женился на ней: тоненькая свечка, исполненная тихой, бледной красоты, ждущая любви… Какая ерунда! Ему никогда не нравились молоденькие девушки.

На Андраши не действовало ничто – ни тщательно разработанные планы возвращения через Дунай на Плаву Гору, которые стоили Марко таких трудов, ни настойчивые просьбы поторопиться, которые исходили с самых вершин власти, ни даже удивительная благоприятность момента. «Но если ваши партизаны так сильны, как вы утверждаете, мой дорогой капитан, они в любую минуту могут опять привести все в боевую готовность, если я правильно выражаюсь». А пока Андраши требовал уточнений. Он ставил политические условия по праву, как он, по-видимому, считал, хотя бы своей репутации и всего того, что он представляет в мире – «даже в нынешнем ожесточенном расколотом мире», – во имя науки, во имя истины, во имя чести его несчастной, заведенной в тупик страны…

На обратном пути во время переправы Марко безжалостно повернул нож в ране.

«Ну, что мы вам говорили? Он не желает ехать».

«Он должен поехать».

«Легко сказать. – Марко, подчиняясь предостерегающему жесту Кары, понизил голос до еле слышного шепота. – Но где он? Не здесь. Не в этой лодке».

«Мы можем вернуться за ним».

«Можем-то можем. Но надо ли? Если учесть, какой это риск для других людей?..»

«У нас нет выбора. А он согласится. Просто он тревожится».

«Да неужели? Нет, вы подумайте! – Шепот Марко был беспощадным и злым. – Он тревожится!»

Они замолчали, напряженно прислушиваясь, но не услышали ничего, кроме легкого поскрипывания весел, когда Кара заносил их, опускал и погружал в лунное спокойствие реки. Вокруг струилась необъятная ширь серебряной воды. Они двигались вместе с ней, их нес серебряный поток.

Его в эту минуту почти не беспокоила мысль о темных горбах двух вражеских дотов, грозивших им в четырехстах ярдах выше и ниже по берегу. Он чувствовал себя обновленным и снова молодым, несмотря на отказ Андраши и на свои обманутые ожидания… Никому еще из служивших тому же делу, что и он, не удавалось так глубоко проникнуть в оккупированную Европу и продержаться там столько времени, хотя такие попытки и предпринимались. Казалось, судьба твердо избрала именно его, и теперь, что бы он ни предпринял, он может рассчитывать на успех. Лежа в лодке, подгоняемой веслами Кары, он плыл на гребне мощной волны рока. Он вновь ощущал себя сильным и уверенным. Он сделает то, что должен сделать. И чего бы это ни стоило, потом у него будет право гордиться. Он сможет вернуться к ним и сказать: я служил верно. И они скажут: да, ты служил верно. И примут его, и он будет жить среди них, как один из них, все благословенные грядущие годы.

Далеко к северу, над равнинами за рекой, над захваченными равнинами внутренней Европы, одинокая ракета выбросила облачко трепещущего света. Она медленно опускалась на невидимом парашюте в бесконечную ночь, на краткий срок обнажив мир, который принадлежал ему, арену для свершения подвига, единственного такого подвига среди серости слепо марширующих миллионов, и вскоре погасла. И во вновь сомкнувшейся мгле только бесшумные весла Кары поблескивали вогнутыми лопастями.

Он с удовольствием вспоминал все это, лежа рядом с костлявым телом Тома Блейдена.