Текст книги "Человеческое познание его сферы и границы"

Автор книги: Бертран Артур Уильям Рассел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

Если это так, то встает вопрос, нужны ли имена для качеств и пространственно-временных отношений. Возьмем, например, цвета. Можно сказать, что их можно обозначать с помощью длины волн. Это ведет к утверждению Карнапа, что в физике нет ничего, чего не мог бы познать слепой. Что касается теоретической физики, то это, конечно, правильно. До известной степени это правильно также и в отношении эмпирической физики. Мы видим, что небо – голубое, что же касается слепых, то они могли бы поставить эксперименты, показывающие, что с неба идут волны определенной длины, а это и есть как раз то, что обычный физик, в качестве именно физика, стремится установить. Физик вовсе не стремится, а слепой не в состоянии утверждать истинность предложения:

«Когда свет определенной частоты попадает в нормальный глаз, он вызывает ощущение голубого цвета». Это утверждение не является тавтологией; оно было открытием, сделанным много тысяч лет после того, как слова, обозначающие «голубое», были уже во всеобщем употреблении.

Вопрос, может ли быть определено слово «голубой», не так прост. Мы могли бы сказать: «голубой» есть название цветового ощущения, вызываемого светом такой-то частоты. Или могли бы сказать: «голубой» есть название тех оттенков цвета, которые в спектре находятся между фиолетовым и зеленым цветами. Каждое из этих определений может помочь нам воспроизвести для себя ощущение голубого цвета. Но если бы это произошло, нам пришлось бы сказать: вот это – голубой цвет. Это было бы открытием, которое может быть сделано только в результате действительного восприятия голубого цвета. И в этом утверждении, по-моему, слово это есть в известном смысле собственное имя, хотя и того особого вида, который я называю «эгоцентрическим».

Мы обычно не даем имен запахам и вкусовым ощущениям, но мы могли бы делать это. Перед тем как ехать в Америку, я знал предложение: «Запах скунса отвратителен». Теперь, побывав в Америке, я знаю два предложения: «Это – запах скунса» и «Это – отвратительно». Вместо слова «это» мы могли бы употребить имя, положим «фу», и делали бы это, если бы нам часто приходилось говорить о запахе без упоминания скунсов. И для всякого, кто не имел бы соответствующего опыта, это имя служило бы в качестве сокращенного названия, а не имени.

Я прихожу к выводу, что имена должны применяться к тому, что испытано в опыте, а то, что испытано в опыте, не имеет, по существу и с необходимостью, такой пространственно-временной уникальности, которой обладают пространственно-временные области в физике. Слово должно обозначать то, что может быть узнано, а пространственно-временные области вне их качеств – не могут узнаваться, поскольку все они похожи друг на друга. В действительности они – логические фикции, но сейчас я не буду касаться этого.

Существуют явления, которые я переживаю в моем опыте, и я убежден в том, что существуют другие явления, находящиеся вне моего опыта. Явления моего опыта сложны и могут быть разложены на качества и пространственно-временные отношения. Наиболее важными из этих отношений являются сосуществование, смежность и следование. Слова, которые мы употребляем для обозначения качеств, не точны; все они страдают той неопределенностью, которая присуща таким словам, как «лысый» и «жирный». Это верно даже в отношении слов, о точности которых мы очень заботимся, таких, как «сантиметр» и «секунда». Слова, обозначающие качества, должны определяться наглядно, если мы только способны выражать то, что наблюдаем; как только мы заменяем такое определение вербальным, мы перестаем выражать то, что наблюдаем. Слово «голубой», например, значит «цвет, подобный этому», где этот есть голубое пятно. В какой степени он, подобно этому, является голубым, мы не можем установить с точностью.

Все это очень хорошо, но как обстоит дело с такими словами, как «этот» и «тот», без которых мы никак обойтись не можем? Мы думаем о слове «этот» как о слове, обозначающем нечто уникальное, могущее появиться только однажды. Однако, если «этот» обозначает совокупность сосуществующих качеств, то, по-моему, нет логических оснований для того, чтобы эта совокупность качеств не повторялась. Я допускаю это. Другими словами, я считаю, что не существует эмпирически познанного класса объектов, в отношении которого, если x – член класса, утверждение «x предшествует х» было бы логически невозможным.

Мы привыкли думать, что отношение «предшествует» является асимметричным и транзитивным. То есть, если А предшествует В. то В не предшествует А и если А предшествует В, а В предшествует С, то А предшествует С. «Время» и «событие» являются понятиями, изобретенными для сохранения этих свойств за отношением «предшествует». Большинство людей отказалось от «времени» как чего-то отличного от временной последовательности, но не отказалось от «события». Считается, что «событие» занимает некоторый непрерывный отрезок пространства-времени, в конце которого оно исчезает и не может повториться вновь. Ясно, что качество или комплекс может повторяться; поэтому «событие», если только неповторяемость логически необходима, не является совокупностью качеств. Что же оно такое и как оно познается? Оно имеет традиционные черты субстанции и является субъектом качеств, но не определяется, когда все его качества определены. Кроме того, как мы узнаем, что существует какой-то класс объектов, члены которого не могут повторяться? Если мы все-таки узнаем это, то может показаться, что это случай синтетического знания априори и что если мы отвергнем синтетическое знание априори, то должны отвергнуть также и невозможность повторения. Мы, конечно, признаем, что в случаях достаточно большой совокупности качеств не встречается эмпирических примеров повторяемости. Неповторяемость таких совокупностей может считаться законом физики, но не чем-то безусловно необходимым.

Мое мнение сводится к тому, что «событие» может быть определено как законченная совокупность сосуществующих качеств, то есть как совокупность, имеющая два свойства: (1) что все качества совокупности сосуществуют и (2) что ничто вне совокупности не сосуществует с каждым членом совокупности. Я считаю эмпирическим фактом, что никакое событие не повторяется; другими словами: если а и b – события и если а предшествует b, то существует качественная разница между a и b. Для предпочтения этой теории той, согласно которой событие неопределимо, имеются все основания, обычно выдвигаемые против субстанции. Если бы два события были совершенно одинаковыми, то ничто не могло бы привести к предположению, что их два. Производя перечень, мы не могли бы учесть одно отдельно от другого, но поскольку мы делаем это, то, значит, между ними есть разница. И с точки зрения языка, слово должно обозначать то, что может быть опознано, а для этого требуется какое-либо распознаваемое качество. Это приводит к заключению, что такие слова, как «Наполеон», могут быть определены и поэтому являются теоретически не необходимыми и что то же самое было бы верно о словах, обозначающих события, если бы мы захотели изобрести такие слова.

Я думаю, что если мы сведем наш эмпирический словарь к минимуму и тем самым исключим все слова, определяемые вербально, то мы все-таки будем нуждаться в словах для обозначения качеств, сосуществования, следования и наблюдаемых пространственных отношений, то есть тех пространственных отношений, которые могут различаться в пределах одного чувственного комплекса. Является эмпирическим фактом, что если мы образуем комплекс из всех сосуществующих друг с другом качеств, то, насколько наш опыт позволяет заключить, этот комплекс не предшествует самому себе, то есть не повторяется. Мы обобщаем этот эмпирический факт в идее временного ряда.

Ближайшим эквивалентом собственных имен в таком языке будут слова, обозначающие качества и комплексы сосуществующих качеств. Эти слова будут иметь синтаксические признаки собственных имен и не будут иметь других признаков, которых мы обычно ожидаем: например, того признака, что они обозначают какую-то область, непрерывную в пространственно-временном отношении. Будут ли при этом такие слова называться «именами» – дело вкуса, о котором не спорят. То, что обычно называется собственным именем например «Сократ» – может, если я прав, быть определено в терминах качеств и пространственно-временных отношений, и это определение есть настоящий анализ. Большинство субъектно-предикатных предложений, вроде «Сократ был курносым», утверждает, что определенное качество, выраженное в предикате, есть одно из совокупности качеств, выраженных в субъекте, причем эта совокупность является уникальной в силу сосуществования и причинных отношений. Если это верно, то собственные имена в их обычном понимании вводят только в заблуждение и выражают ложную метафизику. Примечание. Приведенное рассмотрение собственных имен не является окончательным. Вопрос этот будет снова рассматриваться в других контекстах, особенно в главе VIII части четвертой.

ГЛАВА 4
ЭГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ СЛОВА

Я называю «эгоцентрическими словами» те слова, значение которых изменяется с переменой говорящего и его положения во времени и пространстве. Четырьмя основными словами этого рода являются «я», «это», «здесь» и «теперь». Слово «теперь» каждый раз, когда я его употребляю, обозначает какой-либо отдельный момент из серии следующих друг за другом моментов времени; слово «здесь» обозначает какую-либо отдельную область пространства, в которой я оказываюсь после всякого передвижения; слово «я» обозначает любое лицо, в зависимости от того, кто его произносит. Тем не менее очевидно, что в некотором смысле слова имеют постоянное значение, которое и является основанием для их употребления. Здесь возникает проблема, но прежде чем заняться ею, рассмотрим, какие другие слова являются эгоцентрическими и, особенно, какие слова являются действительно эгоцентрическими, хотя и не считаются таковыми.

Такими явно эгоцентрическими словами являются: «близко» и «далеко», «прошлое», «настоящее» и «будущее, «было», «есть» и «будет» и вообще все формы глаголов, изменяющихся по временам. «Этот» и «тот» явно эгоцентричны; действительно, слово «этот» есть единственное эгоцентрическое слово, не имеющее номинального определения. Мы могли бы сказать, что «я» обозначает «лицо, испытывающее это», «теперь» обозначает «время этого» и «здесь» обозначает «место этого». Слово «этот» является в каком-то смысле собственным именем, но оно отличается от настоящих собственных имен тем, что его значение непрерывно изменяется. Это не значит, что оно по значению неопределенно, как, скажем, «Джон Джоунз», которое в любое время является собственным именем многих различных людей. В противоположность словам «Джон Джоунз» слово «этот» в каждый момент является именем только одного объекта в речи говорящего. У данного говорящего, в данное время значение слова «этот» недвусмысленно, но когда говорящий и время речи неизвестны, мы не можем сказать, какой объект оно обозначает. По этой причине это слово больше на месте в устной, а не в письменной речи. Если вы слышите, что кто-то говорит: «Это век прогресса», то вы знаете, о каком веке он говорит; но если вы прочитаете это же утверждение в книге, то вы не узнаете, произнес ли его Адам, когда изобрел лопату, или какой-нибудь другой, более поздний оптимист. Вы можете решить, что это утверждение значит, только узнав, когда оно было написано, да и в этом случае его значение не будет ясным из него самого, а будет нуждаться в посторонней информации.

Целью как науки, так и обыденного здравого смысла является замещение изменчивой субъективности эгоцентрических слов нейтральными общественными терминами. Слово «я» заменяется моим именем, «здесь» – широтой и долготой, а «теперь» – датой времени. Допустим, что я иду с приятелем темной ночью и что мы потеряли друг друга. Мой приятель кричит: «Где вы?», – а я отвечаю: «Я здесь». Наука не признает такого языка; она скажет: «В 11.32 пополудни, 30 января 1948 года Бертран Рассел находился в пункте 4°3′29» западной долготы и 53°16′14» северной широты». Это выражение безлично: оно дает указание, при помощи которого квалифицированный человек, имеющий секстант и хронометр и обладающий достаточным терпением, чтобы дождаться солнечного дня, сможет определить, где я бы, и сообщить об этом словами: «вот где он был». Если вопрос этот достаточно важен, как бывает, например, в судебном разбирательстве по обвинению в убийстве, то вся эта процедура стоит того, чтобы ею заниматься. Но ее кажущаяся полная безличность отчасти обманчива. В ней участвуют четыре элемента: мое имя, дата, широта и долгота. В отношении каждого из них имеется элемент эгоцентричности, скрытый тем обстоятельством, что для большинства целей он не имеет практического значения.

С практической точки зрения безличность здесь полная. Два компетентных человека, если им дадут время и самый факт, оба или примут, или отвергнут утверждение по форме:

«В момент t А был в пункте долготы В и широты С». Назовем это утверждение «P». Существует процедура определения даты, широты и долготы, которая при правильном наблюдении приводит разных людей к одному и тому же результату в том смысле, что если они оба говорят: «Он был здесь пять минут назад», то, значит, они оба присутствуют. В этом существенная заслуга научной терминологии и научной техники. Но когда мы тщательно исследуем значения наших научных терминов, то мы находим, что та субъективность, от которой мы старались избавиться, изгнана не полностью.

Начнем с моего имени. Мы подставляем «Бертран Рассел» вместо «я», или «вы», или «он», смотря по обстоятельствам, потому что «Бертран Рассел» есть общественное имя, имеющееся в моем паспорте и моем удостоверении личности. Если полисмен спросит: «Кто вы?» – я могу ответить:

«Посмотрите! Вот я», но это не то, чего надо от меня полисмену; тогда я покажу ему мое удостоверение личности, и он будет удовлетворен. Но ведь я только заменил одно чувственное впечатление другим. Во время знакомства с моим удостоверением личности полисмен получает определенное чувственное впечатление, которое позволяет ему сказать: «Имя обвиняемого – Бертран Рассел». Другой полисмен, посмотрев в то же самое удостоверение личности, произнесет то, что мы назовем «тем же самым» предложением; то есть он издаст серию шумов, очень сходных с теми, которые издал первый полисмен. Вот это сходство, ошибочно принимаемое за тождество, и является положительной стороной имени. Если бы эти два полисмена должны были описать мою внешность, то первый, задержав меня после того, как я шел целый день под дождем, мог бы сказать: «Это был разъяренный бродяга с красной физиономией», – тогда как другой мог бы сказать:

«Это был приличный пожилой джентльмен в вечернем платье». Имя имеет то положительное свойство, что оно менее изменчиво, но при этом все же остается нечто такое, что познается только через чувственное впечатление от индивидуума и в чем никакие два человека не бывают вполне сходны друг с другом. Мы всегда возвращаемся к мысли: «Это – его имя», где это есть то, что переживается в настоящем. Или точнее: «Его имя есть класс чувственных событий, очень похожих на это». Посредством такой процедуры мы обеспечиваем себе способ получения серии очень похожих состояний, но мы полностью не освобождаемся от «этого».

В этом участвует принцип, более подробным рассмотрением которого ввиду его большой важности мы и должны сейчас заняться.

Начнем с примера из обыденной жизни. Допустим, что вы знакомы с некоей миссис А и что вы знаете, что ее мать, которую вы никогда не видели, зовут миссис 5. Какое значение для вас имеет имя «миссис 57 Не такое, какое оно имеет для тех, кто ее знает, и еще менее похожее на значение, которое оно имеет для нее самой. Оно должно для вас значить нечто определимое в терминах вашего опыта, как и всякое слово, которое вы осмысленно употребляете. Ибо каждое слово, которое вы понимаете, должно иметь или номинальное определение с помощью слов, определяемых наглядно, или же должно само иметь наглядное определение; а наглядные определения, как явствует из процесса их получения, возможны только в отношении событий, которые вы имели в своем опыте. Таким образом, имя «миссис Б «есть нечто вошедшее в ваш опыт; поэтому, когда вы говорите о миссис Б, вы мысленно определяете ее как «даму, чье имя – миссис 5» Или, если бы было известно (что, впрочем, не совсем точно), что вы знакомы с миссис А, вы могли бы определить «миссис Б» как «мать миссис A». В этом случае, хотя миссис Б и находится вне вашего опыта, мы можете истолковать предложения, в которых встречается ее имя, таким образом, что ее отсутствие в вашем опыте не будет служить для вас препятствием к познанию, если эти предложения истинны.

Мы можем теперь обобщить полученное в результате анализа этого примера. Допустим, что имеется некий объект a, известный вам по вашему опыту, и допустим, что вы знаете (безразлично, каким способом), что существует только один объект, к которому а имеет известное отношение R, но что в вашем опыте этого объекта нет. (В приведенном примере о – миссис А, а R – отношение дочери к матери.) Вы в этом случае можете дать имя объекту, к которому а имеет отношение R; пусть этим именем будет b (в нашем примере «миссис Б»). При этом становится легко забыть, что b вам неизвестно, хотя вы можете знать множество истинных предложений о b. Но фактически, строго говоря, вы не знаете предложений о b; вы знаете предложения, в которых имя b замещается фразой: «объект, к которому а имеет отношение R». Вы знаете также, что существуют предложения о действительном объекте b, которые словесно тождественны с известными вам предложениями об объекте, к которому а имеет отношение R, – предложениями, произносимыми другими людьми, в которых b встречается как имя, – но хотя вы и можете описать эти предложения и знаете (в пределах обыденного здравого смысла), какие из них истинны, а какие ложны, вы все-таки не знаете самих этих предложений. Вы можете знать, что мать миссис А богата, но вы не знаете, что имеет а виду миссис Б, когда она говорит: «Я богата».

Результат такого положения вещей тот, что наше познание кажется идущим гораздо дальше за пределы нашего опыта, чем это есть на самом деле. В случаях, похожих на только что нами рассмотренный, мы, возможно, можем различать то, что мы можем утверждать, и то, что мы намереваемся утверждать. Если я говорю: «Миссис 5 богата», то я намереваюсь сказать нечто о самой миссис Б, но на самом деле я утверждаю только, что миссис А имеет богатую мать. Другой человек может знать о миссис Б не как о матери миссис А, а как о матери другой дочери, миссис В. В этом случае, когда он говорит: «Миссис Б богата», он имеет в виду: «Миссис В имеет богатую мать», а это не то, что имел в виду я. Но мы оба намереваемся сказать что-то о самой миссис Б, хотя и делаем это безуспешно. В практике это не имеет значения, так как то, что мы говорим – если говорим верно – и о матери миссис Л и о матери миссис В, будет одинаково верно о миссис Б. Но если это и не имеет значения в практике, то в теории познания имеет большое значение. Фактически каждый, кроме меня самого, находится по отношению ко мне в положении миссис Б, в таком отношении ко мне находится Солнце и Луна, мой дом и мой сад, моя собака и моя кошка. Все они известны мне только благодаря описанию, а не благодаря знакомству. А описание осуществляется в терминах моего собственного опыта. То же самое происходит и с именами. Теперь, для того чтобы разобраться в нашем утверждении R, мы должны рассмотреть даты.

Когда я получаю знание какой-либо даты, встает вопрос, как можно определить дату в терминах моего собственного опыта, или, другими словами, в терминах, которые получают для меня наглядное определение? Для начала возьмем определение «1948 года». Общественное определение таково:

«1948 лет после официально признанной даты рождения Христа». Все согласны, что это не может быть действительной датой рождения Христа, так как Геродот умер в 4 году до нашей эры Таким образом, «1948» на самом деле значит: определенное число лет с момента установления христианской эры. Это то же самое, что сказать, что если в каком-то определенном году было решено, что этот год должен считаться годом новой эры n, то «1948» значит «1948 минус n лет после этого года». Это, как мы сказали, общественное, а не мое личное значение, поскольку я не знаю, какой это был год. Все, что я знаю по своему личному опыту, это то, что в газетах, в моем дневнике и письмах и вообще везде, где указывается дата, этот год называется «1948»; я могу также вспомнить, что прошедший год назывался «1947». Я знаю, какое значение имеет «нашей эры», и знаю, таким образом, что эта дата считается связанной с определенными историческими событиями, о которых я знаю из Библии. Нашей эры (новая эра) – христианская эра. В западноевропейских языках обозначается буквами A. D. от латинского anno Domini – год рождения Господа (Христа).

Анализируя субъективное значение даты, мы приходим в конце концов к какому-то элементу своего опыта, данному нам или в настоящем восприятии, или по памяти. Иногда этот процесс очевиден: я, например, хочу узнать, какой сегодня день недели; мой дневник говорит мне, что я обедал с тем-то в среду, а моя память говорит мне, что я обедал с этим человеком вчера, из чего я заключаю, что сегодня четверг. Или я могу услышать церковный звон и заключить, что сегодня воскресенье. Когда я убеждаюсь, что сегодня 30 января 1948 года, я убеждаюсь в этом потому, что я видел эту дату в сегодняшней газете, или потому, что вспомнил, что вчера было 29-е, или по какому-нибудь другому такому же основанию.

То же самое можно сказать о широте и долготе. Даже слова, которые мы больше всего хотим сделать научно-безличными, требуют для своего истолкования личного опыта самого истолкователя. Это скрыто от нашего внимания тем, что мы можем назвать «словесной» мыслью. 1948 год – трудный для мысли объект, а слово «1948» – легкий. Я не могу никоим образом пережить 1948 лет, но я переживаю «1948» всегда, когда я слышу или читаю это выражение. То, что я называю «словесной» мыслью, характеризуется употреблением имени объекта как средством его описания. Когда мы думаем о Наполеоне, мы подставляем описание: «Человек, имя которого было «Наполеон». Мы можем иметь в опыте имя «Наполеон» и часто не сознаем, что подставляем: «Человек, которого звали Наполеоном» вместо «Наполеон». Благодаря этой неосознанной подстановке мы никогда не сознаем, что, собственно, о самом Наполеоне мы не знаем буквально ничего, поскольку с ним не знакомы.

Возвращаясь к эгоцентрическим словам, надо сказать, что проблемы, связанные с ними, особенно важны в отношении пространства и времени. Качество, скажем, «красного» не так уж субъективно; можно, конечно, сомневаться, что ощущение, которое я называю словом «красное», во всем похоже на ощущение, которое другой человек называет тем же словом, но все-таки нет никакого положительного основания предполагать здесь большую разницу. Но то, что я называю словом «здесь», необходимо отличается от того, что кто-нибудь другой называет словом «здесь»; и то, что я в данное время называю словом «теперь», необходимо отличается от того, что я назову «теперь» в другом случае, и от того, что другой человек назовет «теперь» в другое время. В языке этот пункт существенной субъективности опыта каждого индивидуума. Подобно лейбницевским монадам, каждый из нас отражает мир со своей личной точки зрения. Но Лейбниц не довел свою монадологию до конца, развив ее только пространственно.

Человек есть нечто отдельное не только по отношению к другим людям, но и по отношению к своему собственному прошлому и будущему. Субъективно не только «здесь», но и «теперь»; фундаментальным фактом нашей настоящей проблемы является «здесь – теперь». Я здесь – теперь кое-что знаю; в какой-то степени, хотя и не адекватно, я отражаю вселенную посредством настоящего содержания моего мышления. Но разве это возможно? Как это возможно? И до какого предела это возможно? Это основные проблемы, которыми я занимаюсь в данной книге. Последовательный анализ постепенно ведет нас от астрономических высот вселенной к мышлению астронома и от мышления всей его жизни к его мышлению в отдельный момент. Но с этого острия булавки, из этой крошечной камеры-обскуры, если (как мы все в этом убеждены) астроном действительно познает то, что нам кажется доступным его познанию, мы можем бросать свет познания на широкие просторы времени и пространства и можем убедиться в нереальности стен нашей предполагаемой субъективной тюрьмы. В этом процессе нашего избавления от субъективности истолкование эгоцентрических слов представляет собой один из существенных шагов.

Прежде чем приступить к тщательному анализу эгоцентрических слов, попробуем обозреть картину мира, к которой приведет нас последующее рассмотрение.

Существует одно общественное пространство, именно – пространство физики, и оно занято общественными физическими объектами. Но общественное пространство и общественные объекты не являются чувственными данными; мы приходим к ним посредством выводов и логических конструкций. Чувственное пространство и чувственные объекты различны у разных людей, хотя и имеют родовое сходство как между всеми этими индивидуальными различиями, так и с тем, что в них есть общественного.

Существует одно общественное время, которым измеряются не только физические события, но и психические. В связи с относительностью это надо понимать с известными ограничениями. Но так как язык и теория познания имеют отношение к обитателям Земли, на это можно не обращать внимания, поскольку никакие два человека не могут иметь относительную скорость, сравнимую со скоростью света. Существует также личное время в личной памяти и ожиданиях.

Все мое личное пространство есть «здесь» в физическом пространстве, и все мое личное время есть «теперь» в общественном времени. Но существуют также личные «здесь» и «теперь» в личном пространстве и времени.

Когда ваш приятель зовет вас в темноте: «Где вы?», а вы отвечаете ему: «Я здесь», это «здесь» – одно в физическом пространстве, поскольку вы хотите дать информацию, которая помогла бы другому найти вас. Но если, будучи в одиночестве, вы ищете потерянную вещь и, найдя её, восклицаете:

«Она здесь!», то это «здесь» может быть или в общественном, или в вашем личном пространстве. Конечно, обычная речь не различает общественное и личное пространство. В широком смысле слова «здесь» есть место, в котором находится мое тело – мое физическое тело, если я имею в виду «здесь» в физическом пространстве, и мое восприятие моего тела, если я имею в виду «здесь» в моем личном пространстве. Но «здесь» может быть локализовано гораздо точнее – например, если вы показываете на колючку, воткнувшуюся в ваш палец. Можно было бы сказать (хотя это и не вполне согласуется с обычным употреблением), что «здесь» есть место, в котором чувственный объект привлекает мое внимание. Это, будучи не совсем обычным значением слова, является понятием, которое очень нуждается в анализе в связи со словом «здесь».

«Теперь» имеет сходное двойственное значение – субъективное и объективное. Когда я обозреваю свою жизнь по памяти, одни события вспоминаются мне как бывшие очень давно, другие – как бывшие сравнительно недавно, но все вспоминаются как прошлые по сравнению с настоящим моментом. Эта их «прошлость», однако, субъективна: то, что я вспоминаю, я вспоминаю теперь, и все мое воспоминание есть факт настоящего. Если моя память меня не обманывает, то, значит, действительно существовал факт, к которому мое воспоминание имеет определенное отношение, отчасти причинное, отчасти по сходству; этот факт был объективно в прошлом. Я думаю, что в добавление к объективному отношению «до и после», посредством которого события располагаются в общественную временную последовательность, существует и субъективное отношение «более или менее далекое», которое имеет место среди воспоминаний, существующих в одном и том же объективном времени. Личная временная последовательность, порожденная этим отношением, бывает различна не только у разных лиц, но и в разные моменты жизни одного и того же лица. В личной временной последовательности имеется также и будущее, которое является будущим ожидания. И личное и общественное время имеют в каждый момент жизни воспринимающего один особый пункт, который называется в этот момент «теперь».

Следует заметить, что «здесь» и «теперь» зависят от восприятия: в чисто материальной вселенной нет ни «здесь», ни «теперь». Восприятие не беспристрастно, а идет от какого-то центра; наш воспринимаемый мир является (так сказать) перспективой общего мира. Близкое по времени и пространству обычно порождает более живые и ясные воспоминания и восприятия, чем далекое. Общественный мир физики не имеет такого центра освещения.

При определении эгоцентрических слов мы можем взять «этот» в качестве основного слова в том его смысле, в каком «этот» не отличается от «тот». Я попытаюсь дать наглядное определение слова «этот», а затем номинальное определение других эгоцентрических слов.

Слово «этот» обозначает то, что в момент употребления слова занимает центр внимания. То постоянное, что выражается неэгоцентрическими словами, есть нечто постоянное в самом обозначаемом предмете, слово же «этот» в каждом случае его употребления обозначает новый объект; постоянным в этом случае является не обозначаемый объект, а его отношение к данному частному случаю употребления этого слова. Всякий раз, когда употребляется это слово, лицо, его употребляющее, обращает свое внимание на что-то, и слово указывает на это что-то. Когда слово не эгоцентрическое, нет надобности различать разные случаи его употребления, но мы обязаны проводить это различение при употреблении эгоцентрических слов, поскольку то, на что они указывают, есть нечто, имеющее отношение к данному частному случаю употребления слова.

Мы можем определить слово «я» как слово, обозначающее «лицо, обращающее внимание на это», а слово «здесь» – как слово, обозначающее «место обращения внимания на это». С таким же успехом мы могли бы считать основными слова «здесь – теперь», тогда «это» определялось бы как обозначающее «находящееся здесь – теперь», а «я» – как обозначающее того, «кто воспринимает это».