Текст книги "Человеческое познание его сферы и границы"

Автор книги: Бертран Артур Уильям Рассел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

Это обстоятельство оказывается важным при решении вопроса, что представляет собой объект, который, как мы полагаем, мы видим. Днем практически весь свет, попадающий в глаз, идет в конечном счете от Солнца, но мы не можем сказать, что видим только Солнце. Мы видим последнюю область, после которой свет распространяется фактически беспрепятственно, пока не достигает глаза. Когда свет отражается или рассеивается, мы считаем, как правило, что он позволяет нам видеть последний объект, от которого он отразился или начал рассеиваться; когда он преломляется, мы думаем, что все ещё видим прежний источник, хотя и не вполне отчетливо. Отраженный свет, однако, не всегда дает восприятие отражающего предмета; это бывает в случае очень отчетливого отражения, как например в зеркале. То, что я вижу в зеркале, когда бреюсь, я рассматриваю как мое собственное лицо. Но когда солнечный свет отражается от открытого ландшафта пейзажа, он дает гораздо больше сведений о составных частях этого пейзажа, чем о солнце, и я поэтому думаю, что я воспринимаю именно части пейзажа.

Несколько в меньшей степени все это относится к звуку. Мы различаем слышание звука от слышания его эха. Если бы солнце не только светило, но и издавало бы всю гамму звуков и если бы вещи на земле резонировали только на определенные звуки из всей их гаммы, мы сказали бы, что мы слышим не солнце, а вещи, когда они отражают эти звуки.

Другие чувства не дают такого восприятия отдаленных объектов или промежуточных звеньев в причинных цепях, потому что не имеют отношения к физическим процессам, имеющим своеобразную самостоятельность, характерную для волновых движений.

Из всего сказанного явствует, что отношение восприятия к физическому объекту, о котором мы думаем, что мы его воспринимаем, оказывается неясным, приблизительным и в какой-то мере неопределенным. Не существует точного смысла высказывания, утверждающего, что мы воспринимаем физические объекты.

Вопрос о восприятии как источнике познания может быть сделан частью более широкого вопроса; насколько и при каких обстоятельствах может какая-либо стадия физического процесса стать основанием для вывода о более ранней стадии этого процесса? Ясно, что это может происходить только постольку, поскольку такой процесс оказывается независимым от других процессов. Такая независимость процесса может показаться удивительной. Мы видим отдельные звезды потому, что свет, идущий от каждой звезды, хотя и проходит через области пространства, наполненные светом от других источников, но при этом все-таки сохраняет свою самостоятельность. Когда эта самостоятельность утрачивается, мы видим какое-то неясное пятно, вроде неясных очертаний Млечного Пути. О Млечном Пути, однако, надо сказать, что эта утрата самостоятельности происходит потому, что мы ещё не достигли определенной ступени физиологического развития; что касается самого Млечного Пути, то телескопы вполне могут выделять в нем различные звезды. Но самостоятельность световых лучей, исходящих от различных частей одной и той же звезды, не может быть восстановлена телескопами; вот почему звезды не имеют поддающейся измерению видимой величины.

Физик в какой-то мере может игнорировать физиологический аспект нашего воспринимающего аппарата, потому что этот аппарат можно рассматривать как относительно постоянный. На самом деле он, конечно, не является постоянным. Скосив глаза по отношению друг к другу, я могу видеть два солнца, но при этом я не воображаю, что я совершил астрономическое чудо. Если я закрою глаза и поверну лицо к солнцу, я увижу неопределенный красноватый блеск; это изменение в наружном виде солнца я припишу себе, а не солнцу. Вещи выглядят по-разному, когда я вижу их уголком своего глаза и когда они находятся в фокусе моего зрения. Они выглядят различно для близорукого и для дальнозоркого. И так далее. Но обыденный здравый смысл научается отличать эти субъективные источники изменений в восприятии от тех изменений, которые вызваны изменениями в самих физических объектах. Пока мы не научились рисовать, мы думаем, что треугольный объект всегда выглядит треугольным; и мы правы в том смысле, что анимальный вывод заставляет нас считать его треугольным.

Наука решает эти вопросы, вводя нормального наблюдателя, который до некоторой степени, подобно нормальному человеку в экономике, является фикцией, но не настолько, чтобы стать практически бесполезным. Когда нормальный наблюдатель видит разницу между двумя объектами, например, что один выглядит желтым, а другой – голубым, эта разница приписывается различию в самих объектах, а не изменению в субъективном воспринимающем аппарате наблюдателя. Если в каком-либо случае это допущение оказывается ошибочным, то признается, что увеличение наблюдений посредством увеличения наблюдателей исправит эту ошибку. С помощью таких методов физик может трактовать наш воспринимающий аппарат как источник постоянной ошибки, которой, именно потому, что она постоянна, можно пренебречь для многих целей.

Принципы, оправдывающие вывод от восприятий к физическим объектам, не были изучены достаточным образом. Почему, например, когда какое-то количество людей видит солнце, мы должны верить, что вне их восприятия имеется солнце, и не должны думать, что просто существуют законы, определяющие обстоятельства, при которых мы испытываем переживание, называемое «видением солнца»?

Здесь мы наталкиваемся на принцип, который используется как наукой, так и обыденным здравым смыслом и который гласит, что, когда какие-то явления в отдельных частях пространства-времени отчетливо причинно взаимосвязаны, в промежуточных областях должен иметь место непрерывный процесс, связывающий все эти явления вместе. Этот принцип пространственно-временной непрерывности должен быть ещё раз проверен после того, как мы рассмотрим вывод от перцептуального пространства к физическому. Пока же он может быть принят по крайней мере как первый шаг на пути к формализации вывода от перцептуальных объектов к физическим объектам.

Подведем итоги этой главы.

Нашим основным вопросом является: если физика истинна, то как это можно установить и что, помимо физики, должны мы знать, чтобы её вывести? Эта проблема встает благодаря физическому причинению восприятия, которое делает вероятным допущение, что физические объекты значительно отличаются от восприятии; но если это действительно так, то как мы можем выводить физические объекты из восприятий? Более того, поскольку восприятие рассматривается как «психическое» событие, в то время как его причина считается «физической», мы сталкиваемся со старой проблемой отношения между духом и материей. Мое собственное мнение таково, что «психическое» и «физическое» не так отделены друг от друга, как обычно думают. Я определил бы «психическое» событие как такое, которое познается без помощи вывода; поэтому различие между «психическим» и «физическим» относится к теории познания, а не к метафизике.

Одной из трудностей, приведших к путанице, было неразличение перцептуального пространства и физического пространства. Перцептуальное пространство состоит из воспринимаемых отношений между частями восприятия, тогда как физическое пространство состоит из выведенных отношений между выведенными физическими вещами. То, что я вижу, может быть вне моего восприятия моего тела, но не вне моего тела как физической вещи.

Восприятия, рассматриваемые в причинном ряду, возникают между событиями, происходящими в центростремительных нервах (стимул) и событиями в центробежных нервах (реакция), их положение в причинных цепях то же самое, что и положение определенных событий в мозгу. Восприятия как источник познания физических объектов могут выполнять свое назначение только постольку, поскольку в физическом мире существуют отдельные, более или менее независимые друг от друга причинные цепи. Все это только приблизительно, и поэтому вывод от восприятий к физическим объектам не может быть вполне точным. Наука в значительной мере состоит из средств для преодоления этого первоначального недостатка точности на основе предположения, что восприятие дает первое приближение к истине.

ГЛАВА 5
ВРЕМЯ В ОПЫТЕ

Целью этой главы является рассмотрение тех черт грубого опыта, которые образуют сырой материал для понятия о времени, которое должно было пройти через долгий процесс обработки, прежде чем оно стало пригодным для физики или истории. Есть два источника нашей веры во время: первым является восприятие изменения в пределах являющегося настоящего, другим является память. Когда вы смотрите на часы, вы видите движение секундной стрелки, но только память говорит вам, что минутная и часовая стрелки передвинулись. Часы Шекспира не имели секундной стрелки, как это видно из строк:

Увы! Красота незаметно, как стрелка часов, покидает его.

«Расе perceiv'd» (буквально «заметный шаг») возможен только тогда, когда движение бывает настолько быстрым, что, хотя начало и конец вполне различимы, промежуток времени между нами настолько короток, что оба являются частями одного ощущения. Ни одно ощущение, даже ощущение вспышки молнии, не является абсолютно мгновенным. Физиологическое возбуждение затормаживается постепенно, и промежуток времени, в течение которого мы видим вспышку молнии, гораздо больше, чем промежуток времени, занимаемый физическим явлением молнии.

Отношение «предшествования», или «раньше – позже», является элементом переживания как восприятия изменения, так и воспоминания. Строго говоря, мы должны включить сюда также и непосредственное ожидание, но оно имеет меньшее значение. Когда я вижу быстрое движение, например падение метеора или движение тени облаков по ландшафту, я осознаю, что одна часть движения предшествует другой, несмотря на то, что все движение в целом охватывается одним являющимся настоящим; если бы я этого не осознавал, я не мог бы узнать, было ли движение от А до В, или от В до А, или даже было ли вообще какое-либо изменение. Когда движение совершается достаточно быстро, мы не воспринимаем изменения: если вы очень сильно будете крутить монету, она примет вид прозрачного шара. Для того чтобы движение могло быть воспринятым, оно не должно быть ни слишком быстрым, ни слишком медленным. Если оно удовлетворяет этому условию, оно дает переживание, на основе которого можно получить наглядные определения слов, обозначающих временные отношения: «предшествование», «следование за», «до», «после», «раньше», «позже». Когда эти слова становятся понятными, мы начинаем понимать такие предложения, как «A предшествует В», даже тогда, когда А и В не представляют собой части одного являющегося настоящего, если только при этом мы знаем, что обозначают А и В.

Но являющееся настоящее есть очень маленькая часть жизни человека, и для охвата более продолжительных периодов времени в пределах нашего опыта мы должны полагаться на память. В действительности мы, конечно, опираемся, кроме памяти, и на многое другое. В отношении прошедших событий, написанных в моем дневнике, я могу делать выводы о их хронологическом порядке и удаленности от настоящего на основании дат, под которыми они записаны. Это, однако, является процессом, предполагающим значительные знания, поскольку речь идет о данных, на которых основывается наше познание времени. В известных пределах и со значительным риском ошибки мы можем располагать во временном порядке наши воспоминания так сказать «ощупью». Допустим, что мы только что имели разговор, который начался вполне дружественно, но закончился большой ссорой, и допустим, что лицо, с которым происходил этот разговор, стремительно вышло из комнаты в состоянии крайнего раздражения. Мы можем восстановить ход разговора, припоминая, например, что «в этот момент я сказал нехорошо», – или «в тот момент он позволил себе сделать непростительное замечание». Наше воспоминание представляет собой не кучу, а последовательность событий, и часто бывает, что нет никаких оснований сомневаться в том, что хронологический порядок, устанавливаемый нашей памятью, вполне правилен.

Здесь, однако, имеется осложнение, которое слишком часто упускали из виду. Все мои воспоминания совершаются теперь, и не только тогда, когда вспоминаемые события имели место. Хронологический порядок прошедших событий, насколько я могу знать о нем благодаря памяти, должен быть связан с качеством моих воспоминаний: некоторые из них должны ощущаться как недавние, а другие должны ощущаться как далекие. Когда я опираюсь только на память, я располагаю события в определенной последовательности, руководствуясь ощущением близости или удаленности событий. Когда я отправляюсь от восприятий в «темные глубины и пучины времени», элементы настоящего содержания моего сознания находятся в порядке, который, как я верю, соответствует по крайней мере приблизительно-объективному хронологическому порядку событий, к которым относятся мои воспоминания. Этот порядок в настоящем содержании моего сознания, который через ожидание может быть распространен и на будущее, может быть назвать «субъективным» временем. Его отношение к объективному времени представляет собой очень трудный вопрос, требующий особого рассмотрения.

Блаженный Августин, которого углубление в смысл греха привело к чрезмерной субъективности, довольствовался подстановкой субъективного времени на место времени истории и физики. Согласно ему, память, восприятие и ожидание составляют все, из чего состоит время. Однако ясно, что это не так. Все его воспоминания и ожидания имели место приблизительно в период падения Рима, тогда как мои воспоминания и ожидания имеют место приблизительно в период крушения технической цивилизации, в силу чего они не могли быть частью его ожиданий. Субъективного времени достаточно для солипсиста, признающего только данный момент, но его недостаточно для человека, верящего в реальность прошедшего и будущего, даже если они только его собственные. Каждый момент моего опыта содержит а себе пространство восприятия, которое не является пространством физики, и время восприятия и воспоминания, которое не является временем физики и истории. Мое прошлое, каким оно было в свое время, не может быть отождествлено с моим воспоминанием о нем, и моя объективная история, которая имела место в объективном времени, отличается от субъективной истории моих настоящих воспоминаний, которые объективно имеют место теперь.

То, что воспоминание в основном заслуживает доверия, является, по моему мнению, одной из предпосылок познания. Эта предпосылка утверждает или, говоря вообще, предполагает, что настоящее воспоминание, как правило, коррелятивно с прошедшим событием. Ясно, что эта предпосылка не является логически необходимой. Я мог бы начать существовать пять секунд назад со всеми теми воспоминаниями, которые я в тот момент имел. Если и весь мир начал существовать тогда же и таким, каким он в тот момент был, то никогда не будет никаких доказательств, что он не существовал раньше; действительно, мы имели бы тогда все те же доказательства, которые имеем и сейчас, в пользу его существования до этого. Это иллюстрирует то, что я имею в виду, когда говорю, что воспоминание является предпосылкой, так как никто из нас не может сейчас поддерживать предположение, что мир начал существовать пять минут назад. Мы не поддерживаем этого предположения, потому что убеждены, что, как правило, когда мы вспоминаем нечто сходное с нашими настоящими воспоминаниями, имело место во время, которое объективно является прошедшим.

Я только что сказал, что вообще доверие к воспоминанию является предпосылкой человеческого познания. Далее мы убедимся, что эта предпосылка может быть подведена под более широкую предпосылку, но сейчас мы можем об этом не говорить. Теперь же нужно поговорить об отношении уверенности в отдельном воспоминании к постулату, что воспоминание заслуживает доверия вообще или по крайней мере при некоторых определенных обстоятельствах.

Когда я что-нибудь вспоминаю, я отнюдь не отмечаю сначала настоящее состояние моего сознания, не размышляю затем о том, что воспоминание обычно правдива, и не вывожу, наконец, что нечто подобное тому, что я вспоминаю, случилось в прошлом. Наоборот, то, что имеет место, когда я вспоминаю, есть вера в то, что нечто произошло в прошлом. В этой главе я займусь (а) анализом такой веры и (b) выяснением того, что имеется в виду, когда такую веру считают истинной. Оба эти вопроса не столь просты, как это, по-видимому, обычно думают.

Воспоминания часто текут в сознании как чистые образы, не сопровождаемые верой, но я буду рассматривать только такие воспоминания, которые сопровождаются верой в них. Возьмем конкретный пример. Допустим, что я видел, как на моего ребенка чуть не наехал автомобиль, и предположим, что ближайшей ночью я вижу кошмарный сон, в котором мой ребенок оказывается убитым. Когда я просыпаюсь, я с невыразимым облегчением думаю: «Случилось не это, а то».

Необходимо достичь полной ясности, прежде чем мы сможем добраться до существа проблемы, встающей в связи с этим примером. Для начала отметим, что когда мы говорим: «Этот не случилось», мы не отрицаем, что кошмар имел место; поскольку мы вспоминаем кошмар как некий частный опыт, постольку наше воспоминание вполне правильно. Однако кошмар не имел того контекста, который имеют переживания наяву: он не имел никакого контекста вообще в жизни ребенка или кого-либо ещё, кроме меня и тех лиц, которым я рассказывал о нем, да и в моей жизни его контекст резко оборвался, когда я проснулся, а вовсе не тянулся, причиняя мне горе на долгие годы. Все это мы и имеем в виду, когда говорим, что кошмар был только сном.

Но все это не имеет отношения к нашей проблеме воспоминания, и я упомянул об этом только для того, чтобы было ясно, что относится к проблеме, а что – нет. Когда я вспоминаю кошмар, мое воспоминание правдиво; я только буду введен в заблуждение, если допущу, что кошмар имел такой же контекст, какой имеет сходное переживание наяву. Ошибка памяти возникает только тогда, когда мы поверим, что в прошедшем мы имели какое-то переживание, которого на самом деле не имели, и когда, далее, мы поверим в это тем специфическим способом, который называется «воспоминанием», в противоположность тому, что имеет место, когда мы читаем записи о забытых событиях или слушаем рассказы наших тетушек о наших шалостях, когда мы были детьми. Такие ошибки памяти, несомненно, случаются. Я не буду останавливаться на том, что Георг IV вспоминал, что он был при сражении у Ватерлоо; из собственного опыта я знаю, что, когда мне приходит в голову какая-нибудь остроумная мысль, хотя уже и слишком поздно, я нахожу в себе тенденцию вспоминать, что эту мысль я в действительности высказал, и мне приходится применять значительное моральное усилие, чтобы не поддаться этому соблазну. Когда два человека независимо друг от друга рассказывают о происшедшем между ними резком и ядовитом разговоре, то обычно каждый будет искажать истину, с тем чтобы выставить себя в лучшем свете. И даже воспоминания, содержащие в себе мало эмоционально интересного, довольно часто оказываются не вполне правильными.

Но самые убедительные примеры искаженных воспоминаний даются сновидениями, хотя не кошмаром, который только что я рассматривал. Изменим этот кошмар: пусть будет, что мне не снится, будто я вижу, как ребенка давят, а снится, что после того, как я увидел это, я будто должен сообщить матери ребенка о том, что случилось. Это тоже кошмар, но теперь ложная вера в моем сне относится не только к контексту моего опыта, но к самому моему прошедшему опыту. Когда во сне я вижу перебегающего улицу ребенка, я на самом деле имею определенное переживание, хотя оно и не имеет своих обычных сопутствующих обстоятельств; но когда я вижу во сне, что я видел, как ребенок перебегал улицу, то я никогда не имел переживания, которое я во сне вспоминаю. Это подлинный случай ложного воспоминания, показывающий, что одна память не может удостоверить, что то, что вспоминается, действительно имело место, сколько бы мы не старались свести вспоминаемое к чисто личному опыту.

Я надеюсь, что этот пример сделает ясным, что я имею в виду под словом «субъективное» время и в чем заключается проблема его отношения к объективному времени. В сновидениях, как и наяву, имеется разница между восприятием и воспоминанием. Процессы восприятия и воспоминания действительно имеют место в сновидениях, и в отношении процесса восприятий мы не должны думать, что сновидения обманывают нас по отношению к нашему собственному опыту: то, что мы видим и слышим в сновидениях, мы действительно видим и слышим, хотя вследствие необычного контекста то, что мы видим и слышим, возбуждает ложную веру. Точно так же то, что мы вспоминаем в сновидениях, мы действительно вспоминаем; другими словами, переживание, называемое «воспоминанием», действительно имеет место. В сновидении это воспоминание имеет качество, отличное от качества восприятия во сне, и в силу этого своего качества воспоминание относится к прошедшему. Но это качество не есть качество подлинной прошедшести, принадлежащей событиям истории; оно есть качество субъективной прошедшести, в силу которой воспоминание, переживаемое в настоящем, оценивается (ложно) как относящееся к чему-то объективно прошедшему.

Это качество субъективной прошедшести принадлежит воспоминаниям наяву, так же как и воспоминаниям сновидений, и является тем, что делает их субъективно отличными от восприятий. Это качество способно иметь степени: наши воспоминания ощущаются как более отдаленные или как менее отдаленные и могут быть благодаря этой качественной разнице упорядочены в последовательности. Но поскольку все наши воспоминания происходят сейчас с точки зрения истории, этой субъективный временной порядок совершенно отличен от объективного временного порядка, хотя мы и надеемся, что между ними имеется какая-то степень соответствия.

Я могу воспринимать воспоминание, но не могу воспринимать вспоминаемое. Процесс воспоминания состоит из воспоминания «чего-то». Я хочу сейчас проанализировать воспоминание и особенно рассмотреть это его отношение к «чему-то». Короче: что мы имеем в виду, когда, думая о каком-либо прошедшем событии, утверждаем, что «то, что я вспоминаю, было». Чем может быть это «то, что я вспоминаю?»

Трудность здесь заключается в том, что для того, чтобы знать, что мы имеем в виду под словами «то, что я вспоминаю, было», нужно, Чтобы слово «то» относилось к какому-то настоящему состоянию сознания, и вместе с тем, если только слово «было» действительно выражает то, что было, это слово «то» должно относиться к чему-то, имевшему место в прошлом. Таким образом, выходит, что слово «то» должно относиться к чему-то такому, что одновременно является и настоящим и прошедшим. Но мы привыкли думать, что прошедшее уже ушло и что никакое прошедшее не может быть также и настоящим. Что же в таком случае имеем мы в виду, когда утверждаем, что «то, что я вспоминаю, было»?

На этот вопрос возможны два ответа, связанные с двумя различными теориями собственных имен, рассмотренными нами в одной из предыдущих глав. Если мы считаем, что в описании структуры мира употребляемые термины, обозначают «события», которые однозначно определяются из пространственно-временным положением и с логической точки зрения не могут повторяться, тогда мы должны сказать, что слова: «То, что я вспоминаю, было» не точны и должны быть заменены словами: «Что-то очень похожее на то, что я вспоминаю, было». Если же, с другой стороны, мы считаем, что «событие» может быть определено как совокупность каких-то качеств, каждое из которых как поодиночке, так и в совокупности с остальными может повторяться, тогда слова: «То, что я вспоминаю, было» могут быть вполне правильными. Если, например, я вижу радугу в двух случаях и притом в одном случае около её середины вижу такой-то оттенок цвета, то я вправе думать, что я, вероятно, видел этот же самый оттенок и в другом случае. Если затем, вспоминая более раннюю радугу во время наблюдения за второй, я скажу о цвете, который я вижу (во втором случае): «То же было и в первый раз», – то мое утверждение может быть вполне истинным.

Каждый из этих ответов способен по-своему разрешить указанное затруднение, но сейчас я не буду пытаться сделать выбор между ними. Она они оставляют открытым вопрос о значении слова «было»; я вернусь к этому, когда буду рассматривать вопрос об общественном времени.

Следует заметить, что то, что мы имеем в виду под словом «прошедшее» в его историческом смысле, понимается нами благодаря переживанию следования в течение одного являющегося настоящего. Благодаря этому переживанию мы оказываемся в состоянии понимать слово «предшествует». Мы понимаем это следующим образом: «Если у имеет место в являющемся настоящем, то x предшествует у». Мы, следовательно, понимаем, что значит высказывание, что x предшествует всему в являющемся настоящем, то есть понимаем, что x есть нечто прошедшее. Существенным моментом здесь является то, что время этого являющегося настоящего есть не субъективное, а объективное время.

Подведем итоги этой главы.

Имеются два источника нашего познания времени. Одним из них является восприятие следования в течение одного являющегося настоящего, другим является воспоминание. Воспоминание может восприниматься и имеет качество большей или меньшей отдаленности, благодаря чему все мои настоящие воспоминания располагаются в хронологическом порядке. Но это – субъективное время, и его следует отличать от исторического времени. Историческое время имеет к настоящему отношение «предшествования», которое я знаю как переживания изменения в течение одного являющегося настоящего. В историческом времени все мои настоящие воспоминания имеют место теперь. Но, если они правдивы, они указывают на события, имевшие место в историческом прошлом. Нет никаких логических оснований считать, что воспоминания должны быть правдивы; с логической точки зрения можно доказать, что все мои настоящие воспоминания могли бы быть совершенно таким же и в том случае, если бы никогда не было никакого исторического прошлого. Таким образом, наше познание прошедшего зависит от некоего постулата, который не может быть раскрыт простым анализом наших настоящих воспоминаний.