Текст книги "Случай Эренбурга"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

ЧЕМ МЫ ПЕРЕД МИРОМ
ВИНОВАТЫ?

В 1945 году Маргарита Алигер опубликовала поэму «Твоя победа». И были там у нее, в этой поэме, строки, которые, как видно, произвели на меня тогда довольно сильное впечатление. Недаром же я запомнил их с той поры на всю жизнь:

 
Разжигая печь и руки грея,
Наново устраиваясь жить,
Мать моя сказала:
– Мы – евреи.
Как ты смела это позабыть?
 

Но тут надо сказать, что впечатление, которое на меня произвели эти строки, и то обстоятельство, что они так надолго (больше чем на полвека) врезались в мою память, связано не с поэтической их мощью, а с тем, что поэма эта тогда вызвала много разговоров и откликов, один из которых приписывали даже самому Эренбургу.

Гневный возглас, обращенный матерью лирической героини к дочке, которая «смела позабыть» о своей принадлежности к еврейской нации, задел тогда многих. Видать, не одна она посмела об этом позабыть, а теперь вот вспомнила.

От меня все это было довольно далеко, хотя бы потому, что моим родителям – ни отцу, ни маме – никогда и в голову бы не пришло обратиться ко мне с таким упреком. Они и сами – так, во всяком случае, мне тогда казалось – не больно часто вспоминали о своем еврействе.

Героиня поэмы Маргариты Алигер в ответ на этот суровый материнский вопрос разражалась бурным монологом:

 
Да, я смела! Понимаешь, смела!
Было лучезарно все вокруг…
 

Дальше не помню. Но помнить и не обязательно. Смысл этого ее ответа не вызывал ни малейших сомнений: она напрочь забыла о своей принадлежности к гонимому народу именно потому, что все «в нашей юной прекрасной стране» было так лучезарно, что никому никогда даже и в голову не пришло бы напомнить ей о ее еврействе.

Я был существенно моложе автора этой поэмы (на целых двенадцать лет). Но даже я в свои тогдашние восемнадцать уже точно знал, что не так уж лучезарно «было все вокруг». И поэтому от тех ее строк – уже тогда – повеяло на меня какой-то фальшью. Этаким фальшивым советским оптимизмом.

«Страна Гайдара», в которой прошли мои детские годы, к тому времени если еще и не пошла ко дну, как Швамбрания, то, уж во всяком случае, дала серьезную течь.

Тем не менее в неискренности автора «Твоей победы» я тогда не подозревал. Ну, забыла она, что «мы евреи». Совсем забыла. И никто ни разу ей об этом не напомнил. И вот теперь, когда напомнили, она в растерянности восклицает:

 
Чем мы перед миром виноваты,
Эренбург, Багрицкий и Светлов!
 

Как я уже сказал, поэма Алигер – точнее, именно вот эта, «еврейская», ее глава – вызвала тогда бурную реакцию. Появились разные отклики, самым популярным из которых был стихотворный «Ответ Маргарите Алигер», написанный от имени Эренбурга.

В том году, когда «Твоя победа» Маргариты Алигер была опубликована, до запрета на еврейскую тему в печатных советских изданиях оставалось еще несколько лет. Но свобода слова в Советском Союзе и тогда была не настолько велика, чтобы этот «Ответ» мог появиться в печати. Это был – самиздат.

Слова этого мы тогда еще не знали, но явление, как видим, уже существовало.

Стихотворный «Ответ Эренбурга» Маргарите Алигер распространился со скоростью лесного пожара, и тираж этого самодельного «издания», я думаю, не уступал тиражу самой поэмы.

Поэтесса, видать, этим своим отрывком попала в нерв, в болевую точку. Зацепила какие-то важные струны в сердцах еврейской части своих читателей.

«Ответ Эренбурга» был довольно многословен. Написан он был из рук вон плохо: бросалось в глаза, что стихом самодеятельный автор владеет довольно слабо. Да и по смыслу он был весьма далек от того, что мог бы сказать на эту тему – если бы у него вдруг возникло такое желание – сам Эренбург.

Из всего этого длинного «Ответа» в памяти моей удержалось лишь несколько строк. Но к ним, в сущности, и сводилось все его, как пишут в школьных учебниках, идейное содержание.

Нет, это, наверное, все-таки не так. Главным в том «Ответе», как я теперь понимаю, была реакция на подымающуюся волну бытового, «народного» антисемитизма. На глумливые насмешки над евреями, которые «в тылу сражались за Ташкент». На злобные выкрики: «Мало вас били!», «Жаль, что Гитлер не успел вас всех уничтожить!».

Но это все я помню лишь «в общем», не конкретно. А дословно запомнились мне там совсем другие строки. Запомнились, как видно, потому, что вызвали у меня резкое отторжение и даже возмущение.

На вопрос автора поэмы – «Чем мы перед миром виноваты, Эренбург, Багрицкий и Светлов?» – вопрос чисто риторический, а стало быть, не требующий никакого ответа, этот мнимый Эренбург отвечал:

 
Мы виноваты в том, что мы евреи,
Мы виноваты в том, что мы умны.
 

И в полном соответствии с этим тезисом заключал свой «Ответ» таким патетическим восклицанием:

 
И я горжусь! Горжусь, а не жалею,
Что я еврей, товарищ Алигер!
 

Сейчас я вспоминаю эти строки с улыбкой. Беспомощная их наивность (род самозащиты) уже не вызывает у меня былого раздражения. А тогда…

Убеждение, что евреев гонят и преследуют за то, что они «умны» (то есть – умнее других), не только возмущало и оскорбляло мои чувства пламенного интернационалиста. Эта еврейская спесь, помимо всего прочего, была в моих глазах ярчайшим доказательством того несомненного факта, что самодовольных дураков среди евреев ничуть не меньше, чем среди представителей других наций.

Будь евреи (так сказать, среднестатистические евреи) и в самом деле так умны, как это им представлялось, они не только не сочинили бы ничего похожего на этот «Ответ Маргарите Алигер», но и ни за что не поверили бы, что автором этого «ответа» мог быть Илья Эренбург. Мне-то было до смешного ясно, что Эренбург ничего похожего сочинить не мог. И не только потому, что стишки были совсем слабенькие, графоманские.

Начать с того, что он не раз повторял (я хорошо это помнил), что гордиться своей принадлежностью к той или иной национальности по меньшей мере глупо. Ведь в том, что ты родился евреем (или русским, или французом, или каракалпаком), нет никакой твоей личной заслуги. Это все равно что гордиться тем, что у тебя голубые (или черные) глаза, светлые (или темные) волосы.

И чтобы он сочинил всю эту рифмованную чушь насчет того, что он гордится своей принадлежностью к еврейской нации? Какая чепуха!

Неизменно настаивая на своей принадлежности к гонимому племени, Илья Григорьевич так же неизменно подчеркивал, что связан с еврейством не той кровью, что течет в жилах, а той, что течет из жил.

Формула эта принадлежит Юлиану Тувиму.

Я – поляк, потому что мне нравится быть поляком! – писал он в своем обращении, озаглавленном «Мы – польские евреи», которое Эренбург любил вспоминать и цитировать. – Я – поляк, потому что в Польше я родился, вырос, учился, потому что в Польше узнал счастье и горе, потому что из изгнания я хочу во что бы то ни стало вернуться в Польшу, даже если мне будет в другом месте уготована райская жизнь… Я – поляк, потому что по-польски я исповедовался в тревогах первой любви, по-польски лепетал о счастье и бурях, которые она приносит. Я – поляк еще потому, что береза и ветла мне ближе, чем пальма или кипарис, а Мицкевич и Шопен дороже, нежели Шекспир и Бетховен, дороже по причинам, которых я опять-таки не могу объяснить никакими доводами разума… Я слышу голоса: «Хорошо. Но если вы – поляк, почему вы пишете „мы – евреи“?» Отвечу: «Из-за крови». – «Стало быть, расизм?» – «Нет, отнюдь не расизм. Наоборот. Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил. Первая – это сок тела, ее исследование – дело физиолога. Тот, кто приписывает этой крови какие-либо свойства, помимо физиологических, тот, как мы это видим, превращает города в развалины, убивает миллионы людей и в конце концов, как мы это увидим, обрекает на гибель свой собственный народ. Другая кровь – это та, которую главарь международного фашизма выкачивает из человечества, чтобы доказать превосходство своей крови над моей, над кровью замученных миллионов людей… Кровь евреев (не „еврейская кровь“) течет глубокими, широкими ручьями; почерневшие потоки сливаются в бурную, вспененную реку, и в этом новом Иордане я принимаю святое крещение – кровавое, горячее, мученическое братство с евреями…»

Под этими словами Эренбург мог бы подписаться, что называется, обеими руками. Разве только заменив слова «я – поляк» на «я – русский», а имена Мицкевича и Шопена на имена Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Толстого, Чехова…

Да он, в сущности, и подписался под этими словами Тувима. Процитировав их, добавил:

Эти слова, написанные кровью, «той, что течет из жил», переписывали тысячи людей. Я прочитал их в 1944 году и долго не мог ни с кем говорить: слова Тувима были той клятвой и тем проклятьем, которые жили у многих в сердце. Он сумел их выразить.

В другой своей статье Эренбург выразился на этот счет даже еще определеннее. Прямо сказал, что евреев, разбросанных по всему миру, роднит совсем не то, что они евреи:

Если бы завтра нашелся какой-нибудь бесноватый, который объявил бы, что все рыжие или все курносые подлежат гонению и должны быть уничтожены, мы увидели бы естественную солидарность всех рыжих или всех курносых. Неслыханные зверства немецких фашистов, провозглашенное ими и во многих странах осуществленное поголовное истребление еврейского населения, расовая пропаганда, оскорбления сначала, печи Майданека потом – все это родило среди евреев различных стран ощущение глубокой связи. Это солидарность оскорбленных и возмущенных.

Солидарность оскорбленных и возмущенных, а не кровная связь, не родственная близость детей одной нации, одного народа.

Высказав эту идею, Эренбург – казалось мне тогда – был искренен. Ведь я и сам тогда думал точно так же.

В действительности, однако, дело обстояло намного сложнее.

ГОЛОС КРОВИ

21 сентября 1948 года в «Правде» появилась большая статья Эренбурга. Называлась она – «По поводу одного письма».

Может быть, это как раз над ней плакал мой друг Шурик Воронель, поскольку приведенная выше цитата – насчет рыжих и курносых – взята именно из нее. То есть утверждал в ней Илья Григорьевич, в сущности, то же, что Сталин, давным-давно объявивший, что евреи – не нация, что никакой такой еврейской нации на самом деле не существует.

Эта эренбурговская статья была как бы ответом на письмо некоего Александра Р., студента-еврея из Мюнхена, который обратился к нему, Эренбургу, с жалобами на антисемитизм в Западной Германии и доказывал, что единственное спасение для всех евреев от этой их общей беды – эмиграция в Израиль.

Если не всем, то многим читателям этой статьи уже тогда было ясно, что никакого Александра Р. в действительности не существует, что фальшивое это письмо было состряпано в недрах советского агитпропа, а так называемый ответ Эренбурга этому несуществующему германскому студенту был Илье Григорьевичу заказан. И не кем-нибудь, а, конечно, самим Сталиным.

Сейчас эта нехитрая догадка подтверждена обнаруженными (сравнительно недавно) документами.

В архивах отыскалась записка Маленкова Сталину, отправленная ему 18 сентября вместе с оттиском эренбурговской статьи:

Перед отпуском Вы дали указание подготовить статью об Израиле. Дело несколько задержалось из-за отсутствия в Москве Эренбурга. На днях Эренбург прибыл. Мы с Кагановичем, Поспеловым и Ильичевым имели с ним разговор. Эренбург согласился написать статью, и высказался против того, чтобы статья вышла за несколькими подписями.

Советско-израильские отношения.

Сборник документов.

1941–1953. Т.1, Кн. 1. С. 375–383.

На оттиске посланной Сталину эренбурговской статьи – сделанная рукой Поскребышева пометка: «Товарищ Сталин согласен».

Итак, сомнений нет: статья Эренбурга «По поводу одного письма» писалась по прямому указанию Сталина.

Но – как ни странно покажется это современному читателю, – сочиняя эту свою статью, Эренбург не кривил душой. Он был искренен. И – мало того! – он писал ее с сознанием выполняемого не только общественного, но и личного нравственного долга, личной своей ответственности перед теми, к кому обращался. Именно поэтому и «высказался против того, чтобы статья вышла за несколькими подписями».

…Начать с того, что он никогда не сочувствовал идеям сионизма. Точнее – идее воссоздания еврейского национального очага, самостоятельного еврейского государства.

Идея эта его не только не привлекала: чем-то она его даже отталкивала.

Эта «антисионистская» позиция Эренбурга в умах некоторых его критиков сейчас прочно связалась с оголтелым антисионизмом официальной советской пропаганды. Но «антисионизм» Эренбурга не имел ничего общего с этой советской идеологической фобией.

К мечте о создании «маленького, но своего» еврейского государства Эренбург относился примерно так же, как к еврейской литературе на языке идиш.

Книги еврейских писателей, которые пишут на идиш, иногда доходят до нас. Это – книги как книги, нормальная литература, вроде румынской или новогреческой. Там идет хозяйственное обзаведение молодого языка, насаждаются универсальные формы, закрепляется вдоволь шаткий быт, проповедуются не бог весть какие идеи.

Это из статьи «Ложка дегтя», написанной в 1925 году. Статья эта вошла в его книгу «Белый уголь, или Слезы Вертера», которую я хорошо знал. (Не забывайте, я ведь защищал диплом и собирался писать книгу о публицистике Эренбурга.)

Можно предположить, что этот высокомерный, снисходительный тон – порождение великодержавного, великорусского шовинизма: с вершины русского Парнаса, где обитают такие гиганты, как Гоголь, Толстой, Достоевский, даже звезд первой величины какой-нибудь там румынской, новогреческой или идишистской литературы можно разглядеть разве что в микроскоп.

Но естественное предположение это сразу же опровергается следующей фразой:

Может быть, этот язык слишком беспомощен, слишком свеж и наивен для далеко не младенческого народа.

Нет, великорусским шовинизмом тут и не пахнет. Это не русская, а именно еврейская гордыня:

Ведь без соли человеку и дня не прожить, но соль едка, ее скопление – солончаки, где нет ни птицы, ни былинки, где мыслимы только умелая эксплуатация или угрюмая смерть.

Я не хочу сейчас говорить о солончаках – я хочу говорить о соли, о щепотке соли в супе…

Критицизм – не программа. Это – состояние. Народ, фабрикующий истины вот уже третье тысячелетие, всяческие истины – религиозные, социальные, философские, фабрикующий их миролюбиво, добросовестно, не покладая рук, истины оптом, истины сериями, этот народ отнюдь не склонен верить в спасительность своих фабрикатов…

Шестьсот лет тому назад поэт Раби Сан-Тоб преподнес испанскому королю Педро Жестокому книгу, озаглавленную: «Советы». Стихи докучливого еврея должны были утешать короля в часы бессонницы. Книга начиналась следующим утешением: «Нет ничего на свете, что бы вечно росло. Когда луна становится полной, она начинает убывать». Конечно, трудно утешить короля подобными истинами. Однако Педро Жестокий, будучи светским кастильцем, ответил поэту не менее мудрой пословицей: «Как хорошее вино иногда скрыто в плохой бочке, так из уст иудея порой исходит истина».

Это показывает, что король не дошел до девятой страницы «Советов», – там он прочел бы нечто весьма подозрительное об устах и вине: «Что лучше? Вино Андалузии или уста, которые жаждут? Глупец! Самое прекрасное вино забывается, а жажда, ничем не утоленная, остается».

Мир был поделен. На долю евреев досталась жажда. Лучшие виноделы, поставляющие человечеству романтиков, безумцев и юродивых, они сами не особенно-то ценят столь расхваливаемые ими лозы. Они предпочитают сухие губы и ясную голову.

При виде ребяческого фанатизма, начального благоговения еще не приглядевшихся к жизни племен усмешка кривит еврейские губы. Что касается глаз, то элегические глаза, классические глаза иудея, съеденные трахомой и фантазией, подымаются к жидкой лазури. Так рождается «романтическая ирония».

Да, Эренбург действительно без восторга относился к идее создания еврейского национального государства. Но не потому, что был сторонником ассимиляции. Он не стал патриотом Израиля, потому что был и навсегда остался патриотом еврейской диаспоры. Он был убежден, что только в диаспоре евреям дано сохранить свою сущность, свою (воспользуемся словцом современного философского жаргона) экзистенцию. Создав свое государство, они не приобретут, а потеряют. Нет, кое-что, может быть, и приобретут, но потеряют себя.

* * *

В одной из глав романа Фазиля Искандера «Сандро из Чегема» рассказывается о еврее Самуиле, которого занесло (куда только суровый ветер рассеяния не заносил евреев) в высокогорный Чегем.

Чегемцы, впервые столкнувшиеся с представителем странного народа, живущего не на своей земле, засыпают его вопросами, на которые он отвечает легко, не задумываясь. Но один из вопросов чуть было не поставил его в тупик.

– Ответь нам на такой вопрос, Самуил, – спросили чегемцы, – еврей, который рождается среди чужеродцев, сам от рождения знает, что он еврей, или он узнает об этом от окружающих наций?

– В основном от окружающих наций, – сказал Самуил и добавил, удивленно оглядывая чегемцев: – Да вы совсем не такие простые, как я думал!..

Вопрос и в самом деле свидетельствует о том, что чегемцы – совсем не такие простаки, какими могли показаться. Этим вопросом они попали, что называется, в самую точку. Ухватили самую суть.

Это на самом деле очень глубокий, если угодно, – метафизический вопрос.

Мартин Бубер (в статье «Еврейство и евреи», 1911 г.) приводит слова некоего, увы, неведомого мне, Морица Геймана, который, оказывается, сказал по этому поводу следующее:

То, что еврей, занесенный на необитаемый, непосещаемый остров, представляет себе как еврейский вопрос, – только это и есть еврейский вопрос.

Предполагается, очевидно, что еврей, оказавшийся на необитаемом и непосещаемом острове, узнает (если узнает!) о том, что он еврей, не «от окружающих наций».

Во всяком случае, там он уж точно не услышит того, что в обитаемом мире ему приходилось слышать постоянно:

 
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют.
Евреи рано лысеют,
Евреи много воруют…
 
 
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею.
Но все никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
 

Борис Слуцкий

От всего этого, пожалуй, и в самом деле можно спрятаться только на необитаемом острове. Но если только это считать еврейским вопросом, придется признать, что смысл процитированной Бубером реплики Морица Геймана целиком и полностью сводится к знаменитой реплике одного персонажа Ильфа и Петрова, утверждавшего, что в Советском Союзе никакого еврейского вопроса нету. «Как это так? – недоумевая, спрашивал у него корреспондент иностранной (сионистской) газеты. – Ведь евреи у вас есть?» – «А вот так, – отвечал, он. – Евреи есть, а вопроса нету».

Но и Мориц Гейман, и цитирующий его Мартин Бубер, судя по всему, тоже уверены, что там, где есть евреи, непременно возникнет еврейский вопрос. Даже на необитаемом острове! Но только там, на необитаемом и непосещаемом острове, этот проклятый вопрос обретет наконец свой истинный смысл.

Именно там, освободившись от необходимости стесняться своего еврейства, отрекаться от него («отъевреиваться»), равно как и от противоположного комплекса, проявляющегося в стремлении подчеркивать свою кровную («не той кровью, что течет в жилах, а той, что течет из жил») связь с преследуемым, истребляемым народом, – только там, оставшись наедине с собой, еврей сможет докопаться до своей еврейской сути. Иными словами, только на необитаемом острове пресловутый еврейский вопрос предстанет перед ним как вопрос сугубо метафизический, экзистенциальный.

Это – довольно длинное – отступление понадобилось мне для того, чтобы объяснить, в чем все-таки состояла разница между отношением к «еврейскому вопросу» Ильи Эренбурга и лирической героини поэмы Маргариты Алигер «Твоя победа».

Лирическая героиня поэмы Алигер про то, что она принадлежит к иудейскому племени, узнаёт «от окружающих наций». На необитаемом и непосещаемом острове она и не вспомнила бы о том, что она еврейка.

Эренбург остался бы евреем и на необитаемом острове.

* * *

Про еврея на необитаемом острове был такой анекдот.

Близ его острова затонул корабль. Вся его команда и все пассажиры погибли. Спаслась только одна пассажирка – прелестная юная дама.

Встретившись с новоявленным Робинзоном, она спрашивает его, сколько времени он провел на своем острове в полном одиночестве. Тот отвечает:

– Двадцать лет.

– Ну что ж, – лукаво объявляет ему прелестница. – Сегодня вы наконец получите то, о чем мечтали все эти двадцать лет.

– Боже мой! – дрожа от восторга, восклицает наш новый Робинзон. – Неужели вы догадались захватить с собой мацу?

Над чем смеемся? Куда, как любил говорить Зощенко, направлено жало этой художественной сатиры?

Ну, во-первых, смеемся, конечно, над собой: ясно же, что анекдот этот сочинили о себе сами евреи. Но смеемся все же над вполне определенным свойством, над одним – якобы непременным – качеством еврея: над его упрямой приверженностью своему еврейству, своей вере, своему ритуалу, своей маце, которая для него превыше всего на этом свете.

При этом само собой подразумевается, что еврей, изменивший этим внешним атрибутам своего еврейства, – уже как бы и не еврей.

Эта точка зрения, в анекдоте выраженная в иронической, комической форме, по существу является общепринятой. Во всем цивилизованном мире слово «еврей» обозначает принадлежность к иудаизму. И только. Еврей, принявший христианство (католичество, лютеранство, православие), – уже не еврей.

Так же на это дело, насколько мне известно, смотрят и в Израиле.

ВДРУГ ВСПОМНИЛОСЬ

Позвонил мне как-то мой друг Эма Мандель (Наум Коржавин) и тоном, не терпящим никаких возражений, потребовал, чтобы я сейчас же, немедленно приехал к нему в Беляево-Богородское. Ехать в эту чертову глушь мне отчаянно не хотелось, но по тону взволнованного поэта мне показалось, что случилось что-то чрезвычайное. И я поехал.

В небольшой коржавинской квартире собралось довольно много народу – человек, наверно, двадцать. Все они сгрудились вокруг молодой пары откровенно иностранного вида, жадно глядели им в рот и засыпали их вопросами. Молодые люди, как оказалось, прибыли из Израиля, и были они, если не ошибаюсь, сотрудниками то ли Хиаса, то ли Сохнута. Попросту говоря, они агитировали – или, лучше сказать, просвещали – московских евреев, подумывающих об эмиграции, но еще колеблющихся.

Происходило все это в начале семидесятых, когда крохотная калитка в железной стене (железном занавесе) слегка приоткрылась. Отьезд был уже делом возможным, хотя и рискованным (Можно было просидеть в отказе несколько лет, да так и не получить долгожданного овировского разрешения.)

Друг мой Мандель к отъезду был тогда еще не готов. Окончательно подтолкнули его к роковому решению более поздние события, решающим из которых стал вызов в прокуратуру. Но голова у него тогда уже кружилась – от одного только сознания, что граница, которая так долго была на замке, вдруг обнаружила некую брешь. Он слегка тронулся, стал чуть ли не регулярно ездить в аэропорт, провожая даже не очень близких приятелей и знакомых, отправляющихся на «историческую родину». И вот теперь «докатился» до того, что устроил в своей квартире что-то вроде подпольной встречи с агентами вражеского государства, с сионистскими, так сказать, вербовщиками.

Сионисты меж тем оказались очень милыми ребятами. Они честно отвечали на все задававшиеся им вопросы, среди которых были и не имеющие никакого отношения к существу обсуждаемых проблем, и просто глупые.

Один из не самых умных вопросов задал я. Меня в то время очень возмутил дошедший до нас слух, что евреем в Израиле признается далеко не каждый из тех, кто числится таковым у нас.

Да, ответил мне молодой сионист. Евреем в Израиле считается лишь тот, кто рожден еврейской матерью. Или же человек любого этнического происхождения, принявший и исповедующий иудаизм

Когда я услыхал, что какой-нибудь Григорий Исаакович Фогельсон, рожденный русской матерью от еврейского отца и полной мерой хлебающий все прелести, связанные с нашим анкетным «пятым пунктом» (в том числе, кстати, и мой собственный сын), в Земле обетованной евреем признан не будет, возмущение мое поднялось до самого высокого градуса. И тогда я пошел дальше.

– Ну а если, – задал я коварный вопрос, – сын, рожденный еврейской матерью, крестился? Принял, скажем, православие? Как тогда?

– Если он стал христианином, – пожал плечами молодой сионист, – значит, он уже не еврей.

Гул негодования прошел по рядам внимавших ему московских евреев, среди которых, как я понял, многие уже сделали свой выбор в пользу Иисуса Христа. Но юноша из Сохнута даже не понял, чем, собственно, вызвано это всеобщее негодование. Его ответ казался ему не просто само собой разумеющимся, но и единственно возможным.

И тогда я спросил:

– Ну а если человек, рожденный еврейской матерью, равно далек и от иудаизма, и от христианства?

– То есть если он атеист? – уточнил сохнутовец.

– Да, – подтвердил я.

– Тогда он, безусловно, является евреем, – последовал ответ.

– Но почему?! – искренне удивился я. – Ведь он тоже отошел от иудаизма! Не все ли равно, ушел человек от веры своих отцов в другую веру или в безверие?

– О, это совсем не все равно! – терпеливо объяснил мне, немолодому уже человеку, этот израильский юнец. – Еврей, принявший христианство, уже сделал свой выбор. А атеист еще сам не все про себя знает.

Илья Эренбург по всем этим параметрам подпадает вроде под эту последнюю категорию.

Не принадлежа к иудаизму, так сказать, конфессионально, он не примкнул и ни к какой другой конфессии.

Но однажды он был близок к такому решению.

В автобиографии, опубликованной в 1928 году, рассказывая о раннем, парижском периоде своей жизни, он вспоминает:

Предполагал принять католичество и отправиться в бенедиктинский монастырь. Говорить об этом трудно. Не совершилось.

Писатели. Автобиографии и портреты

современных русских прозаиков.

М., 1928. С. 385.

Поскольку «не совершилось», у него остаются все законные основания продолжать считать себя евреем.

Но вся штука в том, что, даже если бы это и совершилось, Эренбург (для себя, в собственных своих глазах) продолжал бы не только считать себя, но и на самом деле быть, оставаться евреем. Потому что еврей для него – категория не этническая, не конфессиональная и даже не религиозная, а – экзистенциальная.

Примерно в то же время, когда он был готов (под влиянием Франсиса Жамма, стихами которого был тогда очарован) принять католичество, вылились у него из души такие стихотворные строки:

 
Евреи, с вами жить не в силах,
Чуждаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз…
Отравлен я еврейской кровью,
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
Я к вам таю любовь сыновью,
И в час уныний, в час скорбей,
Я чувствую, что я еврей!
 

О строке «отравлен я еврейской кровью» уже не скажешь, что речь в ней идет о той крови, «что течет из жил». Нет, это о той крови, что течет в жилах.

Так что же все это значит?

Чем была для него и как проявляла себя в нем, в его душе, в его ощущениях, словах и поступках эта «отрава»?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к главной книге Эренбурга – к его знаменитому роману «Необычайные похождения Хулио Хуренито».

* * *

Как я уже говорил, роман этот замечателен во многих отношениях. Но более всего поражает он сегодняшнего читателя высказанными в нем – на тот момент казавшимися совершенно невероятными, но вскоре сбывшимися – пророчествами.

Иные из этих пророчеств были достаточно просты. Но и они поражают. Не столько даже тем, что полностью подтвердились дальнейшим развитием событий, сколько своей потрясающей конкретностью.

– Чтобы не забыть, я заготовлю текст приглашений, а ты, Алексей Спиридонович, снесешь их завтра в типографию «Унион».

Пять минут спустя он показал нам следующее:

В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы

УНИЧТОЖЕНИЯ ИУДЕЙСКОГО ПЛЕМЕНИ

В БУДАПЕШТЕ, КИЕВЕ, ЯФФЕ, АЛЖИРЕ

и во многих иных местах

В программу войдут кроме излюбленных

уважаемой публикой традиционных

ПОГРОМОВ

также реставрирование в духе эпохи: сожжение

иудеев, закапывание их живьем в землю,

опрыскивание полей иудейской кровью

и новые приемы, как-то: «эвакуация»,

«очистки от подозрительных элементов»

и пр. и пр.

– Учитель! – воскликнул в ужасе Алексей Спиридонович. – Это немыслимо! Двадцатый век – и такая гнусность! Как я могу отнести это в «Унион» – я, читавший Мережковского?

– Напрасно ты думаешь, что сие несовместимо. Очень скоро, может быть, через два года, может быть, через пять лет, ты убедишься в обратном. Двадцатый век окажется очень веселым и легкомысленным, а читатели Мережковского – самыми страстными посетителями этих сеансов! Видишь ли, болезни человечества не детская корь, а старые, закоренелые приступы подагры. У него имеются некоторые привычки по части лечения… Где уж на старости лет отвыкать!..

Повторю еще раз: поразительно не то, что пророчество это сбылось. Застарелые болезни человечества действительно трудноизлечимы. Поразительно, что предсказания эти сбылись даже в деталях. Были и «эвакуации», и «депортации», и «очистка от подозрительных элементов», и многое другое. Разве только место читателей Мережковского заняли читатели Ницше, Гауптмана, Гамсуна, Эзры Паунда и Габриэля д’Аннунцио. Впрочем, читатели Мережковского тоже были там не в последних рядах. Да и сам Мережковский не побрезговал нанести почтительный визит одному из главных устроителей этих «сеансов» – сеньору Бенито Муссолини, пытаясь (кажется, впрочем, безуспешно) выклянчить у него пенсию.

Главное, однако, не в этих сбывшихся пророчествах, которые автор «Хулио Хуренито» вложил в уста своего героя, почтительно именуемого им Учителем.

Главное – то, что происходит непосредственно вслед за этим примечательным диалогом Учителя и Ученика.

– Учитель, – возразил Алексей Спиридонович, – разве евреи не такие же люди, как и мы?..

– Конечно, нет!.. Иудеев можно любить или ненавидеть, взирать на них с ужасом, как на поджигателей, или с надеждой, как на спасителей, но их кровь не твоя, их дело не твое. Не понимаешь? Не хочешь верить? Хорошо, я попытаюсь объяснить тебе это вразумительно. Вечер тих, нежарко, за стаканом легкого вуврэ я займу вас детской игрой. Скажите, друзья мои, если бы вам предложили из всего человеческого языка оставить одно слово, а именно «да» или «нет», остальное упразднив, какое бы вы предпочли?..

В «игре», затеянной «великим провокатором», участвуют все его ученики – мистер Куль, мсье Дэле, Алексей Спиридонович Тишин, Карл Шмидт, Эрколе Бамбучи, негр Айша и «русский поэт Илья Эренбург».