Текст книги "Горящие огни"

Автор книги: Белла Шагал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Рассказывал же он однажды, что его когда-то укусила собака... ну вот и...

Меня душили слезы. Я поднесла руки к шее. И прикоснулась к платью, к стоячему воротнику. Ах да, это же кружево. Я забыла про желтый кружевной воротник.

– Да это кружево, желтое кружево! Вы что, не видите? А еще художник!

Ткнуть бы его носом в этот воротник. Пусть этот горе-художник разглядит, что желтое: воротник или шея.

– Мендель, пошли! – Я потянула брата за рукав. – Пошли домой!

Растерянный молодой человек остался один посреди улицы.

НА МОСТУ

Мост для нас – это рай.

Мы вырывались из тесных домишек с низкими потолками, чтобы взглянуть на небо. Улочки так узки, что неба не видно.

Церкви, острые крыши. А под мостом – река. Меж небом и водой просветляется воздух.

Ветер доносит цветочный аромат. Напротив, на левом берегу, большой городской сад. Днем на мосту толпа народу. Идут из одной части города в другую. По улицам шагаешь не спеша. А по мосту летишь стремглав. Несут вода и ветер. Сквозь деревянный настил поднимается прохлада. И совсем не хочется спускаться на землю, на мощеные улочки.

Вечером повисает легкая пепельная дымка. Опоры тонут в воде, зато белеет деревянное полотно моста. Меркнет, превращаясь из голубоватой в серо-стальную, река. По ней прокатываются глубокие, как борозды на пашне, складки. С рокотом бегут вперед и наискось. Иногда вдруг выплеснет волна сердитый вскрик реки. Кажется, за мной гонится толпа, но никого не видно и не слышно. И вдруг прямо передо мной взлетает шляпа.

– Добрый вечер! Это я! Не пугайтесь.

Приветливый взмах руки мне навстречу.

Опять он. Как он меня заметил? Я совсем одна. Закричать? Но кого звать на помощь? Да и голос отнялся. Что это, закачался мост? Нет, у меня задрожали ноги. Откуда он свалился? Он может подумать, что я его ищу.

Молчу, как будто в чем-то виновата.

Ну почему я не могу спокойно постоять одна на мосту? Он преследует меня. Подкарауливает, куда ни пойду.

– Чего вы боитесь? Вы гуляете? Я тоже. Пойдемте вместе.

Говорит так, будто мы с ним встречаемся каждый день. Видно, не робкого десятка. Уверенный, спокойный голос. И рука не чужая, а мягкая, теплая. Кажется, он не смеется. Я поглядела на него. Вьющиеся пряди выбиваются из-под шляпы. Шевелятся, треплются на ветру, хотят с ним улететь. Он смотрит прямо мне в глаза. Я отвожу взгляд.

– Давайте пройдемся по берегу. Там красиво. Не бойтесь. Места я знаю. Я живу вон там!

Я посмотрела на темный берег. Где-то там его жилье. В ночи теплится огонек. Значит, там он обитает...

Страшно хочется домой, к себе. А ноги не слушаются. Ведет он, и я иду с ним. Он не так нелеп, как мне казалось. Похоже, что со мною рядом шагает крепкий, налитый сталью, как река, мужичок.

Мы спустились с моста по высоким ступеням и словно очутились во рву. Мост повис в воздухе. Речная гладь поблескивает по-змеиному. Совсем рядом спят приземистые домишки.

Здесь он и живет? Ему и сестрам нет нужды ходить гулять на мост. Река сама приходит к ним, к самой двери.

Может, он оттого и не стоит на месте. Скользит и струится с рекою вместе.

– Пойдемте посидим вон там, на бревнах.

Он тут, на берегу, как дома, знает каждую чурку. И даже видит в темноте. Мы натыкаемся на кучу длинных и круглых поленьев. Садимся и тут же скатываемся вниз.

– Мы не упадем в воду?

Для него река – просто много воды. Он нисколько ее не боится. Вода бормочет. Я молчу. За меня говорит вода. Я бы хотела сказать, что не боюсь темной реки. И тоже люблю гулять по ночам.

Сколько раз поздно ночью стучалась, заглядывая в щелку между ставнями, в окно к подруге. Она меня узнавала. Кто же еще будет стучать в такое время! Она уже была в ночной рубашке, с распущенными косами, собиралась ложиться в постель. Мы долго болтали, пока она расчесывала волосы щеткой. И потом мне было нисколько не страшно возвращаться по темным улочкам. Я добиралась до дому одна.

А что творится у нас дома сейчас? Я так давно ушла. Уже закрылся магазин. Родители и братья ужинают за столом.

– Где же Белла?

Мама смотрит по сторонам. Проглатывает кусок и задумывается. Знала бы она, что я сижу на бревнах, в темноте, на берегу реки и даже не в компании друзей. Со мною рядом молодой человек, незнакомый. Тогда бы мамочка уже, наверное, ничего не смогла проглотить, а только укоризненно покачала бы головой. Представляю, как повлажнеют ее глаза, как она будет бранить меня, поучать.

Волна докатилась до самых моих ног. Бревно, на котором я сижу, покачнулось, и я чуть не упала.

– Что с вами? Почему вы все молчите? Или вас правильно прозвали Царевной-Тихоней?

А я-то думала, что столько ему рассказала!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Помнишь, как-то летним вечером мы сидели у реки недалеко от моста. Вокруг все цвело.

Скамейка стояла на краю обрыва. Внизу, сонно замирая, лениво текла река.

У наших ног в волнистой траве на крутом склоне росли цветы и кусты.

Скамейка маленькая, тесная. Мы оба, склонив головы, глядели на реку.

Сидели и молчали.

К чему слова?

Мы смотрели, как опускалось прямо на нас солнце.

Солнце садилось медленно. Шар сначала долго пульсировал, набирал красноту, сгущался. Потом скользил по небосклону, разбрасывая сполохи, заставляя пламенеть кресты на церквах и весь раскинувшийся вдаль город. Пока наконец, обессиленный, потускневший, не исчезал за горизонтом.

Мы глядели на закат с нашего обрыва, словно вознесенные над округой. Наш берег холмом вонзался в небо, а небо стелилось на другой, низкий. Едва скрывалось солнце, как начинался хоровод разбросанных на западе белых облачков. Они гонялись за робкими звездными искорками и отлавливали каждую. Но вскоре и сами тонули в широко раскинувшейся синей сфере. А мы все сидели, смотрели и ждали. Мы поджидали луну.

Когда же ее выпустят?

Она засияла, стоило чуть отвернуться. Внезапно прорвалась из темноты, сквозь тучи, и зажгла радужный нимб. Тут же все вокруг посветлело.

Но вот она снова спряталась, подернулась темной дымкой. И снова выглянула – сначала глазок, потом профиль – другой глаз так и пропал во тьме.

Лукавая луна жонглировала набегающими облаками и волнами реки, которая сцапала ее, как только она появилась, и все старалась запихнуть поглубже. А может, это она играла с нами? Луна ведь знала, что мы сидим тут ради нее одной.

Ночь становилась то светлее, то темнее. Говорят, каждый рождается под своей звездой... Я повернулась к тебе и неожиданно спросила:

– Скажи-ка, сколько тебе лет? Ты знаешь, когда ты родился?

Ты взглянул на меня так, будто я как раз с луны свалилась:

– Сколько мне лет? Я и сам часто задумываюсь. Отец говорил, что записал меня на два года старше, чтобы моего брата Давида не забрали в армию. Бога, мол, все равно не обманешь, а соврать чиновнику грех простительный. Лишь бы Давиду не забрили лоб.

– Когда ж ты все-таки родился?

– Хочешь, можно высчитать. Я – самый старший. Следом идет Нюта, старшая из моих сестер. Недавно мама сказала отцу за столом: "Почему ты не займешься Ханкой? – Так у нас зовут Нюту. – Обо всем должна думать я одна. Долго ей еще ждать? Ей же, с Божьей помощью, скоро семнадцать будет. Зайди к шадхену, ведь мимо ходишь". Если Нюте семнадцать, значит, мне не больше девятнадцати.

– А в какой день ты родился? Это известно?

– Зачем тебе все знать? Скоро состаришься.

– Почему все? Только когда ты родился.

– Кто это знает! Разве что мама. И то навряд ли: столько детей, поди упомни! Правда, когда мы с сестрами ругаемся, они кричат: "Дурак дураком! Кто в таммузе родился, тот в уме повредился".

Звезды, сбежавшиеся послушать твой рассказ, залились смехом вместе с нами.

– Знаешь, что я подумала? Ты скажешь, что я дурочка. Может быть, отец записал тебя тем годом, когда ты и в самом деле родился. Но ты страшно перепугался и понадобилось еще несколько лет, чтобы ты пришел в себя...

– Ты действительно так думаешь?

Ты затуманился. И в тот же миг потемнело небо.

– Я пошутила ты что, не понимаешь? – Боюсь и улыбнуться. – Ты обиделся?

Сама не помню как я в конце концов узнала, когда у тебя день рождения.

И когда этот день настал, я с утра пораньше побежала за город и собрала большой букет.

Помню еще что ободрала все руки, пока рвала в чужом саду через забор какие-то высокие синие цветы. На меня залаяла собака. Я еле ноги унесла, но цветы удержала. До чего ж они были хороши! Остальные я быстренько нарвала на лугу, выдирала с корнями и травинками, чтобы ты лучше почувствовал дух земли. Потом прибежала домой сгребла все свои цветные платки и шелковые косынки. Даже пестрое покрывало с кровати стащила и отправилась к тебе. И если ты думаешь, что мне было так уж легко тащить все это...

День был знойный. Солнце пекло с самого утра. Улицы раскалились. Камни мостовой источали жар. А чтоб дойти до тебя надо было пересечь полгорода.

Двери лавок открыты настежь, лавочницы сидят у порогов и дышат воздухом. Все они меня знают. Знают когда я иду и подмигивают друг дружке:

– Куда эта ненормальная помчалась с узлами?

– Не сбежала ли, сохрани Боже, из дому к своему ненаглядному? От нынешних девушек жди чего угодно!

Хорошо что ты живешь на другой стороне реки. Напрямик бегом через мост, а на том берегу я свободна.

Окна домиков вдоль реки закрыты и зашторены. Хозяйки не хотят пускать солнце. Они заняты стряпней, а кухонные окна смотрят во двор. Можно спокойно вздохнуть. Чистое небо. Прохладная вода. Река бежит, я тоже, небо догоняет. Опускается ниже, ниже, обхватывает меня за плечи и подталкивает сзади.

В то лето у тебя была своя комната. Помнишь? Ты снимал комнату неподалеку от родителей, у городового. В угловом доме, белом с красными ставнями, похожем на летнюю фуражку хозяина, тоже белую, с красным околышем. Напротив огороженный забором большой сад с церковью посередине.

Ты, наверное, думал, что городовой и Божий храм защитят тебя от всего на свете. И от себя самого. Так?

Я постучала в ставни, они у тебя часто даже днем бывали приоткрыты только самую малость. То ли для тени, то ли чтоб тебя не увидели с улицы.

Открывать выходил ты сам. Хозяин не должен был меня видеть – слишком часто я наведывалась. А тут еще с узлами. Пришлось подождать. Дверь у городового запиралась крепко-накрепко. Тяжелым засовом изнутри. Так быстро не откроешь.

Ты наконец впустил меня и вытаращил глаза:

– Что такое? Откуда ты?

– Думаешь, с узлами, значит, с вокзала? Ну-ка угадай, какой сегодня день?

– Спроси что-нибудь полегче. Я никогда не знаю, какой день.

– Да я не про то... Сегодня твой день рождения.

Ты оторопел. Так изумился, будто я сказала, что в наш городок приехал царь.

– Откуда ты знаешь?

Я мигом распаковала и развесила по стенам свои цветные платки. Один положила вместо скатерти на стол, покрывалом застелила твою кушетку. Ну а ты... ты отвернулся и стал перебирать подрамники с натянутыми холстами. Достал один, установил на мольберт.

– Стой, не двигайся!

Я все еще держала цветы. Сначала порывалась поставить их в воду. Завянут же. Но очень скоро про них забыла. Ты так и набросился на холст, он, бедный, задрожал у тебя под рукой. Кисточки окунались в краски. Разлетались красные, синие, белые, черные брызги. Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли и сам оттолкнулся ногой, как будто тебе стало тесно в маленькой комнатушке. Вытянулся, поднялся и поплыл под потолком. Вот запрокинул голову и повернул к себе мою. Вот коснулся губами моего уха и шепчешь...

Я слушаю музыку твоего голоса, густого и нежного. Она звучит и в твоем взоре, и вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх. Нам хочется на волю, сквозь оконные стекла. Там синее небо, облака зовут нас. Увешанные платками стены кружатся вокруг нас, и кружатся наши головы. Цветущие поля, дома, крыши, дворики, церкви все плывет под нами...

– Тебе нравится моя картина?

Ты вдруг опять стоишь на ногах. И смотришь то на холст, то на меня. То отстраняешься, то наклоняешься к мольберту.

– Еще доделать? Или можно оставить так? Скажи, где подправить?

Ты говоришь как будто сам себе. Ждешь и боишься моего ответа.

– Прекрасно. Ты так прекрасно взлетел... Мы назовем это "День рождения".

У тебя отлегло от сердца.

– А завтра придешь? Я напишу новую картину... И мы опять будем летать.

МОИ ТЕТРАДИ

УТРО

– Башутка! Уже поздно! Вставай! – Служанка Саша подходит к кровати и трясет меня за плечи. Я натягиваю на голову одеяло и отворачиваюсь к стенке. Глаз не открываю – ничего не вижу.

– Еще темно!

– Да ты что, Башутка? Мама давно в магазине. Папа читает молитвы. Вставай скорей, я тебя причешу, а то потом некогда будет.

– Ты мне вчера всю кожу гребнем расцарапала! Не хочу, чтоб ты меня причесывала!

– Не говори глупостей, ты что, собираешься весь день ходить нечесаной? Все скажут: какая растрепа!

– Ну и пусть говорят, мне все равно!

– Башенька! Вставай, вот увидишь, сегодня я тебе не сделаю больно.

Саша держит в руке мою растрепанную косу. Гребень впивается в волосы, дергает за спутанные прядки.

– Саша, хватит, больше не могу!

– Уже все! Не так уж и больно! И я ведь не нарочно – думаешь, легко расчесать такие кудлы, прямо как у барана!

Она слюнявит пальцы и снимает с гребешка застрявшие на зубчиках колечки.

– Злыдня! – Я вырываюсь и убегаю.

По спине у меня спускаются две косы, связанные одной лентой.

В столовой еще стоит самовар.

Родители встают рано. Папа пользуется утренним затишьем, чтобы спокойно заглянуть в священные книги. Он обычно позволяет себе поспать часок среди дня.

Мама же считает, что не имеет права на такую роскошь. Все на ее руках: дети, магазин, дом, служащие и так далее. Она и ночью-то почти не спит.

Ну а братья поднимаются, когда кому вздумается. Мама всю жизнь мечтала, чтобы мы вставали рано, как все люди!

– Вставали бы раньше, не были бы такими бездельниками! А так всю жизнь прозеваете!

– А что в ней можно прозевать?

Самовар кипит с раннего утра. Если он остывает, Саше велят подложить углей. Так что всегда можно попить горячего чаю.

– Саша, есть еще чистый стакан?

– Саша, дай ложечку!

Буфет у нас за спиной, но сам никто не шелохнется.

– Саша, это что такое? Кончилось кипяченое молоко!

Абрашка встает последним и не успокоится, пока кувшин с молоком не придвинут ему под нос. Тогда он снимает пальцами толстую коричневую пенку и, подмигнув нам, отправляет в рот.

Абрашка – первый в доме проказник.

– Мендель, что сегодня на обед?

Флегматичный Мендель принюхивается:

– Пахнет корицей!

– Пошли-ка посмотрим, что стоит на окне!

Оба брата страшные сластены. А Хая два раза в неделю, по вторникам и пятницам, вынимает из печи пухлые, щедро начиненные слоеные рулеты.

– Пусть немного остынут! – Хая осторожно кладет их между рамами. От них идет горячий дух.

Из одного выполз и запекся мак – будто черные песчинки прилипли к маслянистому тесту. На другом, облитом глазурью, поблескивает сахарная льдинка. Этот прослоен творогом, тот – разопревшими тоненькими яблочными ломтиками, и из него сочится золотистый сироп.

Я не успеваю и глазом моргнуть, как все рулеты надрезаны. Подоконник усеян крошками. А мальчишки уже добрались до буфета – там на большой жестяной коробке, полной пузатых сухих печеньиц с корицей и изюмом, разложены посыпанные снежно-искристой пудрой воздушные пирожные.

Они хрустят на зубах, липнут к пальцам. И всех этих лакомств не хватает и на неделю.

– Не напасешься на вас! – хватается за голову Хая, когда видит, как быстро опустошается широкий подоконник. – Обжоры! Оставьте хоть что-нибудь и другим!

Тогда братья бегут на улицу купить рогаликов или посылают горничную в польскую кондитерскую за дюжиной пирожков. Да еще и ссорятся из-за них:

– Дай мне, а то пожалуюсь ребе! Скажу, что ты ешь трефное!

Иногда по утрам к нам присоединяется кто-нибудь из служащих магазина. Самовар на столе кипит все утро. Могут зайти и нищие старики, успевшие за несколько часов намять ноги. Заметят через кухонное окно самовар, стаканы, сахар, накрытый стол и остановятся, почесывая спину. Пока кто-нибудь один не осмелится попросить:

– Можно стаканчик чайку, Хая, а? Не откажите... С утра глотка воды во рту не было!

Лицо его морщится от жалости к себе.

– Мне-то что, пейте себе, сколько влезет! Одним бездельником больше, одним меньше...

Нищий подходит к столу, споласкивает стакан, наливает чаю.

– Эй, приятель, сколько стаканов выдул сегодня? – поддевает его Абрашка.

Старый еврей смотрит на него поверх очков: шутит он или всерьез. Потом робко улыбается, чуть не роняет блюдце. И поскорей высасывает свой чай сквозь зажатый в зубах кусочек сахара. Старшие братья ругают Абрашку:

– Что ты всех задираешь?

Некоторые бедняки стали такими привычными посетителями, что Саша, прежде чем убрать самовар, соображает, заходил ли уже такой-то и такой-то.

А один, тощий, как гвоздь, не постеснялся бы и один весь самовар выпить. Целый день он проводил в синагоге и у нас за столом. Точно знал, когда Хая ставила самовар и когда уносила. Оставлял свой талес на скамье в синагоге и направлялся к нам пить чай. Если кончалось молоко, шел с пустым кувшином на кухню и клянчил.

– Капельку молока, хоть на стаканчик!

Сделав последний глоток, он еще долго обессилено сидел и ждал, пока остынет раскрасневшийся нос.

Вдруг дверь столовой распахивается настежь. На пороге стоит черная тень – наш учитель, ребе Шлоймо. У братьев перехватывает горло.

– Встали наконец, лоботрясы? А помолиться не забыли? Ах, не успели? И уже едите! Но хоть благословили пищу? Марш заниматься! Скоро утро кончится!

Сам он почти не спит. Открыв Священное Писание, он способен углубиться в какой-нибудь отрывок на всю ночь. Поэтому глаза у него всегда лихорадочно воспаленные. Еда и питье его мало волнуют. Щуплый человечек порхает по комнате, как маятник. Взад – вперед. Одному из воспитанников он пеняет за оторванные цицит на нижней рубахе, другому – за слишком коротко постриженные волосы. И постоянно переживает, что мальчики недостаточно вникают в Тору.

На миг он задержался у двери, хотя, кажется, может раз – и испариться. Черный потертый до блеска лапсердак повторяет каждый его взмах. С годами одежда все больше обвисает на его иссыхающем тельце. Только ермолка плотно сидит на голове. Все на нем черное. Лицо утопает в темных завитушках, которые смыкаются с дремучей бородой. Край нижней рубахи выступает из-под жилета, как полоска неба из-под туч. Болтаются лазурно-голубые цицит. Ребе Шлоймо берет одну нить и подносит к губам – успокаивает ее и успокаивается сам. Учитель живет у нас в доме, но из своей комнаты выходит редко. Некогда! Он весь день изучает Тору. Любимое время у него – ранний час на рассвете, когда во всем доме бодрствуют только двое: он и отец. Вокруг сонная тишина. Они с папой обсуждают затруднительное место или повторяют вполголоса страницу из Талмуда. А утомившись, молча выпивают по стакану чая.

Порой ребе говорит:

– Возможно, я был излишне горяч и несговорчив в споре с реб Шмулем-Ноахом, все-таки он хозяин дома!

Он смущенно встает и идет к себе. Там достает бархатный футляр с филактериями и обматывает ремешком свою волосатую руку. Он раскачивается из стороны в сторону, брызжет слюной, кладет поклоны до боли в спине. Дни для него слишком коротки, поэтому, застав только-только пробудившихся мальчишек, он накидывается на них:

– Что из вас выйдет? Поди научи их чему-нибудь! Только и знают дурака валять! Разве это еврейские дети? Шалопаи! Абрамеле, у тебя скоро бар-мицва, а ты? Ты хоть подумал, что будешь произносить? Одни глупости в голове! Э-э-э! Сил нет терпеть этих негодников! Ох и дети пошли! Распущенные донельзя! И ничем их не проймешь!

Выговорившись, ребе погружается в свои мысли. Заметив это, Абрашка спрашивает:

– Можно я чуточку погуляю во дворе перед занятиями?

Ребе подскакивает, будто под ним вдруг оказалась раскаленная сковородка:

– Удрать надумал, бесстыдник? – И цепляет Абрашку за рукав. – Начинаем урок. На чем мы вчера остановились? – Костлявый палец листает страницы и утыкается в нужную строчку. – Вот! Читай!

Учитель принимается раскачиваться, задавая ритм молитвенного речитатива.

Абрашка напыживается. Буквы пляшут у него перед глазами. Он завороженно следит за тем, как ходит вверх-вниз борода ребе. И вдруг совершенно сбивается. Только старается, разинув рот, попасть в такт колебаний.

– Что такое? Я не слышу ни единого слова!

Классная комната взрывается гневным криком:

– Это же не ребенок, а нечистая сила. Только и знает, что над всеми издеваться! Получай! – Звенит смачная пощечина. – Погоди, ты у меня узнаешь, как показывать язык ребе! Я оплеухами вколочу Тору в твою дурную башку!

– Ребе, я не хотел – скулит Абрашка. – У меня болит зуб, и я просто потрогал его языком.

Однако учитель распалился не на шутку, даже руки у него дрожат. Он срывает со стены почерневший от пота ремень, засучивает рукава и хватает Абрашку. Глаза ребе пылают, как во время священнодействия. Миг – и спущены штаны, и кожаная розга хлещет мальчишку по голым ягодицам. Абрашка извивается у него в руках:

– Я больше не буду, ребе! Больше не буду, не надо!

Но ребе вошел в раж, ничего не видит, и стегает, и стегает. Наконец Абрашка вырывается и отлетает носом в пол. Ребе Шлоймо, опомнившись, оседает на стул и бросает ремень. Абрашка кубарем катится на другой конец комнаты. У самой двери, не взглянув на учителя, он вскакивает, подтягивает штаны и бежит прочь.

Но тут же натыкается на отца – лицом к стене, закрыв глаза, он беззвучно молится.

Покрывающий голову талес колышется, как белое облако. Абрашка каменеет, его обжигает стыд. Отец все слышал? Наверное, он подумал: "Учитель знает, что делает, детей приходится пороть. На то они и дети". И снова погрузился в молитвы. Во лбу темной звездой привязанный кожаный мешочек, другой прикреплен к руке. Это фичактерии. Рука, расчерченная тонкими ремешками, поднимается, точно в приветствии. Кожа между ремешками круглится валиками. В другой руке молитвенник, но папа в него не заглядывает.

Перекрывая домашний шум, вдруг раздается мамин голос. Она на минутку оставила магазин:

– Не знаете, где хозяин? Шмуль-Ноах, когда ты, наконец, придешь?

Каждое утро идет проверка платежей по кредитам. Мама боится пропустить срок, у нее всегда мало наличных денег. Требуется папин совет, но папа не шевелится. Его талес застыл, словно повешенный на гвоздь.

– Конца его молитвам не будет!

Мама передергивает плечами. Отец под своим покрывалом слышит ее, но, должно быть, не уверен, сегодняшнее ли это восклицание, или у него в ушах еще звучит вчерашнее. Все те же причитания изо дня в день.

– Из-за чего столько шума? Если денег довольно, хорошо, если нет можно занять у соседей. Так или иначе, с Божьей помощью всегда расплачиваемся. Зачем же стонать?

Но мама никак не успокоится. Скоро одиннадцать часов. А у нее еще нет всей суммы. Она снова идет в магазин и спрашивает у бухгалтера:

– Скажи, Гершль, сколько мы должны выплатить сегодня?

Флегматичный бухгалтер отрывается от бумаг, поправляет очки на потном носу и принимается листать одну книгу за другой. Палец его пробегает сверху вниз по строчкам, проверяет, выискивает. Не дай Бог ошибиться.

– Сегодня у нас... пятое число... пятое... вот...

– Ривка, – кричит мама кассирше. – Сколько у тебя в кассе?

Кассирша считает наличность с той самой минуты, как открылся магазин. Монетки выстроены столбиками. Она их перебирает, переставляет, считает и пересчитывает. Получается всегда одно и то же.

– Уже без десяти одиннадцать. – Мама не выдерживает. – Что вы все молчите? Дайте мне платок.

Она бросается к двери.

– Реб Давид, вы не могли бы мне одолжить кое-что на сегодня?

– Сколько вам не хватает, Алта?

– Полсотни.

– Что вы так волнуетесь? Заходите. – Реб Давид растягивает губы в улыбке. – Подумаешь – важность, что за дело между соседями!

Он полон почтения к маме – она управляет таким магазином!

Через минуту мама дома.

– Вот, сынок, тут, в узелке, все деньги. Беги в банк. Осталось всего пять минут. Смотри только не потеряй! В банке полно воров!

Она расправляет спину, как будто сбросила с плеч тяжкий груз.

После одиннадцати начинается настоящая торговля.

ВЕЧЕР

После обеда все расходятся. В доме становится уныло. Поздно вечером по одному возвращаются братья. Папа за столом пьет чай. Услышав, что открывается дверь, он поднимает голову и спрашивает:

– Где ты был?

– Нигде.

Папа отпивает еще глоток и снова спрашивает:

– Кого видел?

– Никого.

– Тогда что же ты делал? – Папа повышает голос.

– Ничего.

Братья пожимают плечами. А папа опускает голову, будто в чем-то виноват, допивает чай и больше ничего не говорит. Братья на цыпочках идут через столовую и, едва закрыв за собой дверь, со всех ног бегут вниз по лестнице в нашу полуподвальную комнату. Здесь, вдали от родителей, от магазина, они затевают грызню – повод всегда найдется.

– Куда ты засунул мою тетрадь? Не пачкай ее, я должен доделать уроки.

– А ты сам берешь мою книгу и оставляешь на ней пятна. Таскаешь сладкое, так хоть бы руки потом помыл!

– Да отстань ты от меня!

Один отталкивает другого в угол, трещат рукава. Книга падает на пол. Все в комнате летит кувырком.

Я не знаю, куда спрятаться. Хватаюсь за спинку кровати. И все равно братец мимоходом щиплет заодно и меня.

– Дурак! Я-то в чем виновата? Я твои книги не брала.

– Нечего путаться под ногами.

И он отшвыривает меня ногой, как клубок шерсти. Я и правда замотана в шерсть и вату с ног до головы. В комнате не слишком жарко. Вдоль стен стоят узкие кровати. Посередине заляпанный чернилами стол. В белой стене проделаны два высоких окна. За ними две слепые ямы. Окна выходят не на улицу. Они расположены под землей и перекрыты на уровне мостовой решетками, чтобы не свалились прохожие.

Тут никогда не бывает солнца. Даже когда на улице тепло и светло, у нас полумрак. Если и случится полоске света пробиться сквозь решетку, ее тут же заглушают тени проходящих ног. Если идет ребенок, то башмаки застревают в железных ячейках. У такого окошка и сидеть неохота. Что из него увидишь? Утоптанную землю да какой-нибудь тлеющий окурок, а не то плевок А вечером и вовсе страшно – одна темнота.

– Пожалуйста, закрой окна! – прошу я.

Поворачиваются на петлях и смыкаются две сплошные ставни, просовывается похожая на шпагу железная перекладина и привинчивается сбоку. И вместо окон получилась глухая стена.

– Зажгите лампу. Где она?

– Ты что, забыла? Ее еще утром Саша унесла заправить.

– Тогда разожги огонь в печке.

Белая кафельная печка набита длинными поленьями. Они проложены полосками бересты. Братья улеглись на пол перед открытой печной дверцей. Я протискиваюсь между ними. Береста занимается с одной спички: облачко дыма и тут же заплясали яркие язычки. Кора скукоживается и сгорает без остатка. Пламя же карабкается по поленьям, всасывает капельки смолы. Дерево стонет, трещит, лопается, взрывается фонтанами искр. Огонь все больше, он лижет и пожирает дрова. Они прогорают, истончаются. Пылают раскаленные головешки, языки пламени бросают красноватые отсветы на лица мальчишек.

– Абрашка, поди принеси из кухни картошек. Испечем на углях. – Абрашка вскакивает. – А заодно попроси у Шаи селедочку – поджарим.

Наклонившись над печкой, мы ворошим кочергой угли. Нестерпимо горячо глазам.

– Ого! Какую здоровенную тебе Хая дала!

– Как же! Я сам выбрал в бочке.

Крупные картошины перекатываются по горячим углям, кожица на них морщится. А селедка наливается, твердеет, задирает хвост и шипит. Засохшую и почерневшую, мы, обжигая пальцы, вытаскиваем и разделываем ее. Вдруг дохнуло холодным воздухом – открылась дверь.

– Что вы тут делаете в темноте? – Это входит, шурша юбками, Саша. В руках у нее раскачивается горящая лампа. По комнате расходится свет и запах керосина. От лампы, от Сашиной цветастой юбки и румяных щек сразу становится веселее. – Вставайте, ребята! Наверное, уже все прогорело. Я закрою печку, а то тепло уйдет.

Саша отстраняет нас от печки. Обгоревшим дочерна совком выгребает золу. Потом влезает на стул и задвигает вьюшку. Все становится обыкновенным. Что теперь делать? Папа с мамой еще в магазине.

– Башутка, иди поужинай первой. Тебе скоро пора спать, завтра ведь в школу. – Саша тянет меня за руку.

Да уж лучше посидеть с ней на кухне, чем торчать в этой мрачной задраенной комнате. Там хоть лампа посильнее, и свету от нее больше. По стенам развешана начищенная до блеска медная утварь. На столиках стоят тарелки и миски. Хая хлопочет у плиты и обращается к нам, не поворачивая головы:

– Что ты будешь на ужин, Башенька? Сардинку, рыбное филе? – Не ожидая ответа, кладет на сковородку с раскаленным маслом темную рыбину и, как только она обжаривается, обливает сверху яйцом. – Посмотри, какая стала желтенькая! Прямо золотая!

Саша ставит передо мной тарелку и не спускает с меня глаз – следит, чтобы я все съела, да еще подает мне сметану. Я тру глаза, хочется спать.

В моей длинной, как пенал, комнате совсем темно. Свет проникает только из столовой. Страшно смотреть в глубину. Там стоят еще кровати. Еле заметно поблескивают их ножки, чуть белеют подушки. Иногда тут спит кто-нибудь из внезапно нагрянувших братьев, или заезжий торговый агент или мальчик-ученик который у нас столуется.

Я ложусь раньше всех и накрываюсь с головой – боюсь высунуться в темноту. Слышно, как гудит лампа в столовой. Там ужинают, звякают тарелки, вилки, ножи. Сквозь дрему я определяю по звукам: вот заканчивают рыбу, вот пьют кофе. На пороге длинная тень в профиль – заходит Хая с листком бумаги в руке и ждет, пока мама обернется к ней.

– Что тебе, Хая? – Мама наконец вспоминает что, кроме магазина, есть еще и дом. – Ну, покажи свои записи. Сколько ты израсходовала?

Хая протягивает ей покрытый цифрами лист и жалуется на дороговизну. Однако ей удалось все купить на редкость выгодно. Мама цен не знает. Она никогда не ходит на рынок. Но качает головой и приговаривает: "Как дорого! Как все дорого!" Хая клятвенно бьет себя в грудь... а я засыпаю.

Просыпаюсь внезапно, в холодном поту. Прислушиваюсь: в столовой тихо. Все спят. Но что-то, кажется, проглядывает во мраке. Меня разбудил скрип кровати. Высовываю голову из-под одеяла и слышу шаги. Или это сон?

И вдруг прямо перед собой вижу белого черта. Ноги его тонут в темноте. Длинные руки болтаются по сторонам раздутого, как бурдюк, брюха. Я ныряю под одеяло. Почему он так близко от моей постели? Никогда я его не видела у себя в комнате, вот так, в исподнем. Он такой страшный, в длинной рубахе. Я хочу закричать. Но этот малый отступает назад и бледнеет.

И только скрипит его кровать.

Мне больше не уснуть. Не шевельнулось ли его одеяло? Я боюсь закричать и разбудить весь дом. Когда же утро?!