Текст книги "Горящие огни"

Автор книги: Белла Шагал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Обои топорщатся, вздуваются, не хотят приставать к стенам. Маляры разглаживают их влажными тряпками, и пузыри исчезают.

Маленькая классная комнатка, свежепобеленная, заново оклеенная обоями, сияет, будто перед свадьбой. Но Шае и этой чистоты мало. Она завешивает стены белыми простынями, как молитвенными покрывалами. Расстилает простыню даже на полу. Хоть вноси Ковчег Завета.

На самом же деле сюда заносят две корзины мацы. Огромные, обернутые скатертями корзинищи.

Чуть ли не каждый лист мацы завернут отдельно! Хая бежит впереди, показывает дорогу.

– Сюда! Тихонько! Стоп! Здесь две ступеньки! Ставьте корзины осторожно. Бог мой, да поосторожнее! Маца раскрошится!

Она порхает вокруг корзинок, щупает их, бормочет что-то похожее на благословения.

– Ну вот! Маца в доме, значит, Пасха не за горами.

Еще один посыльный с благообразной длинной бородой приносит корзинку особой мацы для папы. Несет он ее двумя руками, как Моисеевы скрижали.

Ни слова не говоря, посыльный осматривается, замечает крюк для лампы под потолком и вешает корзину туда, чтобы и дух квасного не мог коснуться пасхального хлеба.

С этой минуты входить в классную комнату запрещено. Всем, кроме Шаи. Только она тут распоряжается, и все домашние беспрекословно повинуются.

Если из кухни выступает Хая в белом переднике и с белой косынкой на голове, ясно – она направляется в классную комнату. На лице ее такое напряжение, будто она собирается опрокинуть небеса.

Мы тишком пристраиваемся за ней, но она запирает дверь. Задвижка щелкает прямо у меня перед носом. Остается только сидеть на ступеньках да слушать, как стучит деревянный пестик.

– Хая! – умоляем мы через замочную скважину. – Пусти нас! Мы поможем тебе толочь мацу.

Пестик стучит и стучит, будто хочет пробить нам головы.

– Ну, пожалуйста, Хая! Руки у нас чистые, клянемся! Только что вымыли!

Может, Хая не слышит? Пестик стучит еще громче. С каждым ударом мы дергаем задвижку.

Вдруг дверь открывается настежь. Мы отскакиваем, кубарем скатываемся со ступенек. На пороге, мрачнее учи, стоит разгневанная кухарка. Ее не узнать. Вся в муке, точно работала на мельнице.

– Что пристали? Оставьте меня в покое, шалопуты! Пасху мне испортить хотите? Поганцы этакие! Пусти их, как же! Чтоб они крошили мацу своими нечистыми руками! Вон отсюда! – Белое облачко вылетает из ее ноздрей. – И думать не смейте прикасаться к корзинам!

Излив гнев, Хая снова ныряет в комнату. Гремит задвижка. А мы приникаем ухом к замочной скважине. Теперь слышен тихий звук, похожий на шуршанье мокрого песка в водяной воронке.

– Хая! Позволь нам тоже просеивать муку из мацы!..

ПАСХАЛЬНАЯ ТРАПЕЗА

С раннего утра я принимаюсь зубрить "Ма ништана".

Я младшая и должна задать папе "Четыре вопроса". [Ма ништана ха-лайла ха зе ми-коль ха-лейлот? (Чем отличается эта ночь от всех других ночей?) первый из четырех вопросов, которые, по обычаю, младший ребенок в доме задает старшему мужчине в начале пасхальной трапезы]

– Каждый год ты делаешь одни и те же ошибки!

– А почему каждый год бывают одни и те же вопросы?

У меня в голове кишат не четыре, а сорок четыре вопроса. Но попробуй-ка, поспрашивай папу!

Папа, почему на время пасхальной трапезы ты вдруг становишься королем? И почему на другой день ты уже не король? Значит, наше королевство исчезает? Папа, почему за пасхальной трапезой пророк Илия не сидит рядом с тобой? Вот бы кому быть королем! Ему наливают вино в самый большой, самый красивый бокал. А почему, папа, почему его бокал так и остается нетронутым посреди стола? Почему он не пирует с нами и мы идем открыть ему дверь и зовем его только после еды?

Папа, а почему он обещает, что мы будем в будущем году в Иерусалиме? Каждый раз одно и то же обещание а сам прячется в темноте. Почему? Ну почему?

– Опять заснула? Твоя очередь. Повтори!

И я снова повторяю вслух, от начала до конца, "Четыре вопроса".

В доме шум и суета. Я хожу из угла в угол, осторожно, будто моя голова – кувшин, наполненный этими вопросами. И все повторяю их шепотом, боюсь, не утекли бы из памяти.

Хая носится, как ветер, из кухни в столовую и обратно. И каждый раз застывает перед столом и пересчитывает по пальцам.

– Харосет, зероа, бейца [Тёртые яблоки с орехами, жареные косточки, яйца вкрутую – ритуальные пасхальные кушанья]... что еще? Где Саша? Когда нужна, так ее вечно нет. Что праздник, что не праздник – ей все одно. Башенька, сходи позови ее. Она наверняка в погребе с Иваном. У них там ужин.

И Хая сплевывает, так ей противны их некошерные блюда.

Бегу бегом и не узнаю наш погреб. Саша так тут все прибрала, что стало чисто и просторно. На полу сухо. Не пахнет ни керосином, ни плесенью от соленых огурцов и квашеной капусты. Бочонки задвинуты за штабели дров. А посередине устроена столовая на всю пасхальную неделю.

Саша с хозяйским видом восседает на чурбане, сторож Иван – рядом с ней. Под потолком горит жестяная лампа. Полоски света лежат на белом Сашином платье, на земляном полу. Саша хохочет-заливается с набитым ртом.

Чернобородый, похожий на медведя в овечьей шкуре, Иван утирает мокрые усы.

– А, Башутка пришла. Хочешь хлебушка? – горланит он.

Я отворачиваюсь от него.

– Саша! Тебя Хая зовет, все уже собрались, скоро седер!

Я тяну ее за рукав, чтоб она не оставалась тут вдвоем с пьяным Иваном. Она подбирает юбки, последний раз заливается смехом ему в лицо и проворно вылезает из погреба вместе со мной.

– Правда все уже собрались? Лезь побыстрее... – Под ногами Саши прогибаются ступеньки.

Наверху, в столовой, разгар праздничной беготни. От стены до стены расставлен стол под ослепительно белой пасхальной скатертью. Посреди немого сияния бросаются в глаза красные бокалы. Блестят начищенные подсвечники. Вытянулись и будто трепещут длинные белые свечи, еще не зажженные. Даже на потолке яркие блики от цепочек люстры.

Горки мацы накрыты салфетками, как молитвенными платочками. На стульях нежатся пухлые белые подушечки. Золотые буквы пылают на роскошном переплете "Агады". [Пасхальная Агада – иллюстрированная книга, в которой изложена последовательность совершения седера, пасхальной трапезы с молитвами, благословениями, пением псалмов и др]

Первой входит празднично наряженная мама. Лицо ее лучится радостью. Высокая прическа прибавляет ей роста. Широкое, длинное, все в кружевах и пуговках платье скользит по полу и издает на ходу заполняющий тишину внятный шелест. Мама подходит к свечам, зажигает их, простирает сомкнутые кольцом руки, благословляя вместе со свечами весь стол.

Разливаются свет и жар, – кажется, семь язычков огня разожгли сотни невидимых свечей, и они смягчают холодную белизну скатерти.

Такие же свечи вспыхивают в окнах соседей, через двор. Живые золотые нити тянутся друг к другу во мраке.

У нас свечи расставлены по одной вдоль накрытого стола. Но еще не все готово. Подносят все новые и новые блюда, не заботясь, выдержит ли стол такую тяжесть...

– Хая, ты почистила яйца? А где соленая вода?

Мама снует у громадного стола, пытаясь оглядеть его целиком. Всего ли хватает? Что еще добавить?

– Дай-ка еще одну подушечку! Я совсем забыла... будет еще один гость. Смени чехлы.

Белые подушечки выстроились в шеренгу. Стулья стоят пузатые, будто беременные.

– Мама, кто придет? Сколько нас будет за седером?

– Зачем считать, особенно в такой праздник.

– Тише!.. Уже вернулись из синагоги.

Слышен чей-то голос. Входит первый гость.

– С праздником!

– С праздником! Добро пожаловать!

– Это ваши мальчики? Уже прошли бар мицву?

По щелчку в каждый затылок.

Этот первый гость, папин дальний родственник, торгует вразнос всякой всячиной по деревням. Он знает, что для папы родня – это свято. На пасхальный ужин он пригласил себя сам и держится, как у себя дома. Напевает, расхаживает взад-вперед, шумно сморкается, делает замечания, раздает советы. И каждого нового гостя первым встречает широким приветственным жестом.

Людей набралось порядком. Ждут папу, а в ожидании точат лясы, шутят, рассказывают друг другу разные истории.

– Как твоя учеба, Башенька? Ты уже хорошо знаешь русский? Какие у тебя отметки? – осаждают меня старшие сестры и братья, которые съехались из больших городов.

Для меня они такие же чужие, как и остальные гости. Я не вижу их весь год. Братья учатся где-то далеко от дома, сестра живет где-то еще. В этом году она привезла с собой двоих сынишек. Они лезут ко всем на колени, выбирают, у кого ноги подлиннее, и просят, чтобы их покачали...

– С праздником! – На пороге стоят навытяжку трое солдат, сияя начищенными до блеска по случаю праздника сапогами и пуговицами. И включаются в общее веселье.

– Папа идет. Тихо!

Все разом замолкают.

Папу сразу и не узнать. Совсем другой человек. В комнату вступает король, весь в белом с ног до головы. Он утопает в широком белом кафтане. Переливчатый шелк струится складками, схваченный широким поясом. Висят похожие на крылья, длинные и широкие рукава, закрывающие даже пальцы. Белая шелковая ермолка красуется на седых волосах. Рукава-крылья взлетают вверх при малейшем движении. Папино лицо лучится радостью. Я не отвожу от него глаз. Чем не король?

– С праздником!

– С праздником!

Седер, пасхальная церемония, начинается.

Папа садится во главе стола. Откинувшись на две подушки, восседает, как на троне. По сторонам рассаживаются гости. Толкаются, двигают стулья, теснятся у стола. Папа первым снимает салфетку со своей тарелки с ритуальной пищей и придирчиво оглядывает ее. У мамы расширяются глаза. Неужели что-нибудь забыли?

Под листами мацы обнаруживается зелень, наподобие мха на старой крыше, – горькие травы; тут же чашечка с хреном, куриная шейка, крутое яйцо. То же самое – на пасхальных тарелках у всех сидящих за седером.

– Аарон! Отдашь мне свой марор, да? – кричит через стол Абрашка старшему брату. [Марор – горькая зелень]

– Вот обжора! Только об одном и думаешь! Праздник не праздник – тебе все равно!

– А сам-то! В такой день лаешься как собака. Я только попросил марор!

– Известное дело, тебе лишь бы брюхо набить, хоть бы и хреном!

– Тихо! – обрывает перебранку папа. – Что за свара? Наливайте бокалы и передавайте вино другим.

Бутылки переходят из рук в руки. Каждый тянется налить поскорее, вино булькает, выплескивается на скатерть.

– Отличное винцо, а? Эх, такой бы мне сладкой жизни...

– Не забудьте про чашу пророка Илии, – указывает папа подбородком.

– Возьмите вот этого вина, оно лучше, – прибавляет мама.

Наклоняется бутылка, и высокая красная чаша Илии, до тех пор стоявшая пустой и праздной, в один миг наполняется до краев.

Искрится вино. Кружатся головы. Словно ветром перелистывает потрепанные страницы раскрытых книг Исхода. Склонились головы. Потекли первые молитвословия.

Я, как всегда, сижу, тесно зажатая между мамой и папой. На этот раз еще теснее – из-за подушек на папином стуле. По телу разливается душный жар. Голова отяжелела от вина. Так и хочется прикорнуть на заманчивых пуховых подушечках. Но я знаю, что скоро, после первых молитв, папа склонится надо мной, будто не я ему, а он мне должен задать "Четыре вопроса".

Вот он уже кивает мне...

– Ну-ну...

За столом вдруг становится тихо. Все смотрят на меня. Я ныряю с головой в Агаду, зарываюсь в буквы. Вожу пальцем по строчкам, чуть ли не отковыриваю их. У меня захватывает дух, я вздрагиваю от собственного голоса.

– Чем отличается эта ночь от всех других ночей?..

Папа тихонько подсказывает. Мне чудится, что на другом конце стола сдавленно хихикают, и я запутываюсь еще больше. Еле-еле переползая от строчки к строчке, путаю вопросы... А ведь знала все наизусть. И столько еще надо было спросить.

Не успеваю я выговорить последнее слово, как поднимается гомон... все с облегчением открывают Агаду.

Церемония словно катится по рельсам. Каждый нараспев читает про себя, пытается обогнать соседа или угнаться за ним, зовет, подталкивает его голосом.

Голоса ударяют в окна, отскакивают от стен, пробуждают старого рабби Шнеерсона, чей портрет уже много лет висит в столовой. Он следит за происходящим своими зелеными глазами, внимательно вслушивается. Не висится спокойно и тщедушному рабби Менделю на противоположной стене серьезный, в белом кафтане и с длинной седой бородой, он высовывается из рамки, словно привлеченный чтением "Агады".

Даже стены прислушиваются.

Даже потолок опустился и слушает рассказ об Исходе – ему тоже надо унести каждое слово с собою, ввысь.

Страница за страницей струятся слова, как песок в пустыне. Я и смотреть-то на всех устала. Где мы сейчас?

Неожиданно врывается вульгарная перепалка, это снова сцепились братья.

– Где ты читаешь, дурья башка? Ты пропустил страницу – кричит Мендель Абрашке.

Я по своей книжке блуждаю наугад, листаю пожелтевшие страницы. Вот винное пятнышко, а вот застрявшая между страниц с прошлого года крошка мацы. А вот попалась картинка: пасхальный стол, сияющие лица сотрапезников.

У меня сжимается сердце: наши деды и бабки, они тут, совсем рядом. Какие изможденные, иссохшие. Бережно переворачиваю страницы дальше. Где еще эти далекие предки? Крошится на страницу кусочек мацы. Не песок ли египетской пустыни скрипит под ногами?

– Рабами мы были... – шепчу я.

И растрепанные страницы расступаются. Ветер пустыни свищет в уши. Бледные тени с раскрашенных картинок все ближе. Их дыхание – мое дыхание. Вызванные к жизни словом, они изливают душу, рассказывают о своих страданиях, о тяжком пути изгнанников через пустыню, с передышками и новыми переходами.

Днями, ночами, годами, без хлеба и без воды. Со стесненной душой. Согбенные тени, еле идут, тяжело дышат.

И у меня опускаются плечи, будто я сама бреду, утопая в песке. Пересохло во рту. Трудно вымолвить слово. Слова пристают к губам, как комочки глины. Шепчу, сгорбившись над книгой. Проскользнуть бы туда, на страницы "Агады", очутиться на длинной дороге, подойти к каждому, ободрить, разделить ношу...

Боже! Неужели и дети шли с ними? Шли и плакали...

Где мы?

Кажется, все читающие разбрелись в разные стороны, мне не догнать их.

А где читает папа? Лучше слушать его спокойный голос. Каждое слово припечатывается, как шаг. Словно папа идет по ровной дороге. И мне бы с ним... Вот, слава Богу, он приостановился, чтобы перевести дух.

– Итого десять казней... – Отец жестом просит чашу, чтобы отлить вино из бокала. – Кровь... мор...

Каждая казнь как удар колокола. Каждая казнь наливается, набухает тяжелой каплей вина, словно папа хочет отстранить подальше каждую напасть.

Чашу придвигает к себе мама. Медленно, капля за каплей, казни истекают вином. Мама перечисляет их негромко, боится капнуть на скатерть. Все по очереди, подняв свой бокал, как оружие, отливают несколько капель в общую чашу, словно метят в лицо врагу.

Стараются попасть в самый центр – пусть проклятия поразят врага в сердце, капли падают, как литые пули.

Я получаю чашу последней. В ней бушуют стихии.

– Кровь... жабы... мор... град...

Будто швыряю камни. Выплескиваю, не удержав бокал, помногу. Керамическая миска превращается в фараона. Обрушить на него все казни разом, разбить об его голову бокал, обагрить его вином...

– Саранча... тьма...

Получай! Вот тебе за всех моих гонимых прадедов и прабабок... Смерть первенцев... За всех замученных детей...

Мне жутко от проклятий, от красных пятен на скатерти.

Скорей опустошить бокал.

ПРОРОК ИЛИЯ

От еды и декламирования все уже устали.

Только папа держится, как положено королю. Откинувшись на мягкие подушки и прикрыв глаза, он словно раздумывает, куда направить нас дальше.

И вдруг пристально смотрит на маму. Она встает, листает "Агаду", берет до половины сгоревшую свечу и поворачивается ко мне:

– Пойдем, Башенька. Возьми с собой "Агаду".

Я вскакиваю как ошпаренная. Сердце у меня колотится от страха и восторга – ведь я сейчас, вдвоем с мамой, пойду встречать пророка Илию, открывать ему дверь!

Мы чинно выходим из столовой, держа в одной руке открытую "Агаду", а в другой – горящую свечу. Мужчины остаются сидеть за столом. Все замерли и смотрят на нас. Благословляющим взглядом провожают нас, гонцов.

Почти бегом пересекаем темную гостиную, не опоздать бы! Не хватает только, чтобы Илия, придя к нашему дому, нашел закрытую дверь!

Дрожащий, задыхающийся от нашей спешки огонек еле освещает дорогу. Сама свеча боится окружающего мрака и обливается от страха горячими слезами.

Выходим в прихожую. Сердце стучит все сильнее, рвется из груди, взлетает к небесам и в испуге срывается вниз, до самого утопающего во тьме пола.

– Осторожно! Прикрой свечу! – на ходу бросает мне мама и толкает дверь на улицу. В проем врывается черная ночь, налетает, как ветер, хлещет в лицо, подхватывает юбку, чуть не задувает свечу и не сбивает нас с ног.

"Ну вот, – думаю я. – Пророк Илия совсем близко. Наверное, вот-вот прилетит. Это его воздушная колесница поднимает вихрь своими крыльями. Его резвые кони скачут по небу за тучей".

Мне страшно выглянуть за дверь и что-нибудь задеть. Под ногами шевелятся тени. Вижу только клочок неба. Сияющий, как черный бархат. А улица под ним еще темнее. Под темным сводом рыбкой в воде плещется, трепещет звездочка, разбрызгивая свет на темном фоне. И, остановившись прямо над нашими головами, заглядывает в дверь.

Мама опустила глаза и ничего не видит. А вдруг звездочка залетит к нам? А вдруг там, за дверью, Илия или сам Мессия?

Дрожу и прислушиваюсь. Но все тихо. Тишина нисходит с неба, окутывает улицу, дома. Ничьи шаги ее не нарушают. В фонарях теплятся тоненькие фитильки.

В окнах дома напротив мерцает отблеск свечного огонька. Может, в каждом доме сейчас открыта дверь? И у каждой двери стоят мать и дочка с зажженной свечой?

За спиной у нас вдруг загрохотало. Задвигались сразу все стулья. Или даже сдвинулся с места стол. Это мужчины услышали, что мы открыли дверь, разом встали и так громко читают "Агаду", словно хотят разбудить ночь.

Я прижимаюсь к маме. Вцепляюсь в ее юбку. Если нас схватит тьма, пусть хоть я буду с ней рядом!

Огонек свечи дрожит и мечется из стороны в сторону. Я прикрываю его обеими руками, закрываю от ветра. Не дай Бог, потухнет и мы останемся в кромешной мгле, перед зияющим черным провалом открытой двери!

Мама читает "Агаду" неслышно – чтобы немая ночь лучше поняла ее тихую молитву. Губы ее чуть шевелятся. Лоб наморщен. Очки сползли на кончик носа Свечка тает...

Кажется, мы стоим тут и все про нас забыли.

Я подставляю голову под книгу, под мамины руки так на меня падают ее жаркие славословия, и мне не страшно.

"Пророк Илия! Смилуйся! Сойди скорее с небес! Здесь холодно и темно. Войди в дом. Там тебя ждут. И тебе там тоже будет теплее. Слышишь папину молитву? Он никогда не кричит, а сегодня взывает к Богу громко-громко. Приди же, пророк Илия! Приди к нам!"

Тоненькая струйка света сочится из приоткрытой двери, вспарывая темноту. Мне хочется поднять голову, посмотреть, что делает мама, что творится на небе.

Но глаз не открыть, в них впивается темнота. Точно так же, как непереносимый для глаз яркий свет.

– В будущем году в Иерусалиме! – Доносится из столовой заключительный крик.

Снова шум придвигаемых к столу стульев и снова тишина.

– Мама, пророк Илия уже в доме?

– В будущем году в Иерусалиме! – Выкрикивает она вместо ответа в открытую дверь.

Выглядываю на улицу. Ветер улегся. Небо усыпано звездами, большие и маленькие, они сбежались со всего света. И висят, как перевернутые подсвечники. Они сцепляются лучами и образуют балдахин, которым вот-вот накроется светлая луна, точно новобрачная во всем своем великолепии.

Закрыв "Агаду", мама делает легкий взмах рукой, будто посылает что-то в небо. Или... или она не хочет уходить?

Последний взмах-поцелуй, и она закрывает дверь.

Возвращаемся молча. Ночь провожает нас прохладой, будто ведет воздушными ладонями за плечи.

В столовой тепло и светло. Все, опустив глаза, шепотом читают.

На нас никто не глядит. Мама молча садится. Меня окутывает бормотанье, оплетают строчки древней "Агады".

Я верчу головой.

Где же пророк Илия?

Взбудораженное сердце остывает.

АФИКОМАН

[В начале пасхальной трапезы глава семьи разламывает надвое средний из лежащих перед ним трех кусков мацы и большую часть прячет, она называется "афикоман", десерт. Во время трапезы кто-то из детей похищает его и потом получает вознаграждение за то, что возвращает. После того как съеден "афикоман" еда в этот вечер запрещена]

– Саша! – зовет мама. – Отнеси это вино Ивану.

Сторож, который должен охранять нас от воров и разбойников, басит где-то далеко.

Неужели Иван выпьет всю чашу вместе с напастями? – думаю я со страхом.

– Наполните бокалы! – приказывает папа.

Снова читается Агада. Нет-нет вдруг выделится чей-то голос и заглохнет, будто провалился в колодец. Кто-то из гостей неслышно бормочет себе в бороду. Кто-то другой спешит – наверное, торопится поесть.

Папа поднимается первым. Совершает омовение рук. Дети, побросав книжки, спешат за ним, устраивают толкотню в умывальной комнате, вырывают друг у друга кувшин и мокрое полотенце.

Потом так же впопыхах возвращаются по местам, хватают кусочки мацы, которые папа всем раздал для благодарения. По столу скачут крошки, пока кто-нибудь из детей не сгребет их в ладонь.

– На, Башенька, возьми еще. Ты ведь любишь хазерет?

Папа второй раз протягивает мне хрен. Я накладываю его толстым слоем между двумя кусками мацы и жую, как горькое пирожное.

Мама разбалтывает вилкой желтки в соленой воде, и каждый с гримасой зачерпывает ложечку и окунает в нее губы.

За всем этим я забываю хорошенько посмотреть, куда папа спрятал афикоман. А поди-ка поищи в его толстенной, как набитое перьями брюхо, подушке! Уже подают рыбу. Все тянут тарелки. За рыбой следует кнедлах, шарики-клецки, которые так вкусно есть вместе с золотистым бульоном.

Дети заглядывают друг к другу в тарелки.

– У тебя лишний? Дай! Дай мне!

– Доедай скорее – торопит меня папа. – А то не успеешь до афикомана.

Мы все устали, объелись, нас разморило и клонит в сон. Все смотрят на папу. А он принимается елозить на стуле. Перебирает свои подушки, ищет афикоман.

– Ах, сорванцы! Все-таки стянули.

А сам улыбается.

Я все прозевала, не видела, ни куда папа спрятал афикоман, ни кто его стащил...

– Ха-ха-ха! А вот он у меня! – блестя глазами, вопит Абрашка и размахивает кусочком афикомана.

– Ладно-ладно... давай договоримся! Что ты хочешь взамен? – спрашивает папа.

– Ни за что не отдам. Разве что за... за... – Абрашка захлебывается от счастья и придумывает грандиозный подарок.

Я гляжу на него с ужасом и даже радуюсь, что не я украла афикоман. Я бы все равно попросила какую-нибудь ерунду. А он молодец, не растерялся!.. И это у нас в доме, где весь год никому ничего, пусть хоть самое пустячное, не позволено выпрашивать.

Но папа сегодня по-королевски щедр и не думает торговаться...

– У тебя губа не дура, ну да ладно. Так и быть, получишь, что пожелал, только отдай афикоман. Уже поздно...

MЕСЯЦ АВ, ДЕВЯТОЕ ЧИСЛО

[Тиша бе-ав – девятое число месяца ава. На этот день пришлось разрушение Первого Иерусалимского Храма Навуходоносором и Второго – римским императором Титом. В память об этих событиях евреи отмечают Тиша бе-ав как день поста и траура.]

Почти все лето я живу в деревне. Жужжат тучи мух. Солнечные лучи колосьями света падают сквозь зеленые ветви. Они не даются в руки – не схватишь, выскальзывают из-под ног – не наступишь. Тут я забываю город и сама становлюсь растением.

Бегаю босиком. И начинаю ощущать землю, дождевую воду. Как красная ягодка, нежусь на краю поля. Захожу в лес, перелезаю через спутанные корни вывороченных деревьев. Ищу чернику, собираю ее в корзиночку. Мои босые ноги – как они вытянулись, налились силой! Я впитываю свежий воздух, солнце. Не замечаю, как пролетают дни и ночи, как все дальше и глубже уходит солнце и каждый вечер тени, что ложатся на землю в сумерках, делаются все длиннее.

– Едем, Башенька, завтра Тиша бе-ав.

Вот хорошо! Я так давно не была дома.

– Ух, как ты выросла! – всплеснет руками Саша. А мама только взглянет, не выдавая радости – не сглазить бы, сохрани Бог!..

Я возвращаюсь в дом веселая и застываю на пороге.

Кто-то умер? Почему все плачут? Зачем мама вызвала меня домой? Я словно упала с ясного неба в темную яму.

Стою на пороге и смотрю на маму. Она сидит, поникнув головой, и читает "Плач Иеремии".

Меня она не видит, лицо ее в слезах. Пустой стол, как саваном, накрыт длиннющей белой скатертью. Оплывшие свечи горят в канделябрах. Рядом с ними священные книги. У стола стоит отец. В глаза бросаются белые полоски носков. Сердце его перевернулось.

Боже мой! Почему все так серо и черно? На дворе лето. Сияет солнце. Бегают и смеются дети. А тут?

Мама с папой, оба в трауре, сели на низкие скамейки, как на камни. И словно окаменели сами.

Только слезы катятся из глаз, будто хотят размягчить камень. На полу песок и пепел.

Что за грех совершили родители, чтобы так каяться перед Господом? Какую беду оплакивают? Брат Мендель горестно объясняет:

– Мы лишились священного Храма. Его сожгли. Разрушили до основания. Сегодня Тиша бе-ав.

На меня обрушивается печаль. А перед глазами еще пестрят красные и белые цветочки.

Мое теплое лето разом увяло.

Подбегает Абрашка и тянет меня за рукав.

– Что ты тут стоишь? Пошли во двор. Мы там бросаемся репьями.

Мне все равно. Во двор так во двор. Абрашка уже набрал полную горсть репьев.

Да если все эти колючие комочки попадут в меня, то расцарапают всю до крови. Скорей прикрыть ладонями глаза. Абрашка стреляет, как из ружья. Репьи вцепляются мне в волосы. И некуда деться от них.

– Абрашка, хватит! Оставь и мне!

– Вот, вот, держи, это все тебе. А теперь твоя очередь.

Я сдираю с себя репьи и запускаю их назад в Абрашку. Швыряю и швыряю, не глядя на него.

А он? Он преспокойно ловит их и прицепляет на себя, как пуговицы на рубашку и помпон на картуз. Вся грудь утыкана.

А из открытых окон доносятся глухие рыдания.

– "Как одиноко сидит город!" (Первый стих Плача Иеремии)

Неужели никогда не вернется к нам радость?

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

– Ты дома, Тея ?

Тея – моя школьная подруга, я стучусь в ее окно.

– Это я, Белла.

Конец лета. Я вернулась из-за границы. Мама каждый год ездит в Мариенбад и берет меня с собой. На этот раз я побывала в Берлине, в Вене, есть что порассказать Тее, и мне не терпится.

Стучу еще раз. Почему она не открывает? А я-то спешила! Неслась по улицам, летела через мост.

Тея живет на другом берегу, недалеко от вокзала. Улочка тихая, на отшибе. Дом совсем маленький, одноэтажный. Окна выходят прямо на улицу.

Может, поэтому они всегда закрыты? Тяжелые шторы приглушают уличный шум и свет. В гостиной всегда прохладно и темно. Не слышно ни грохота съезжающихся к вокзалу пролеток, ни цоканья копыт. Не помню, деревом или булыжником была вымощена их улица. Я вглядываюсь в Теины окна. Стекла накалились на солнце и блестят. Сверху и по бокам складки тяжелых гардин, в середине – крахмально-белые тюлевые занавески, которые чуть шевелит сквознячок. На одной занавеске изображен король на троне, на другой прекрасная молодая королева в диадеме. Я только что их заметила. Изнутри ведь не разглядишь – узор заслоняют цветочные горшки.

Эти горшки теснятся на каждом подоконнике. Весь дом в цветах и листьях, в гостиной они повсюду стоят на полу, на столиках, табуретах, свисают с этажерок. В здоровенных кадках с землей торчат пальмы. Одни листья тянутся вверх, другие – лезут вширь. Даже в консервных банках что-то растет. Какие-то мелкие цветочки. С каждым днем на узких подоконниках все прибавляется растении, а свету становится все меньше. А Теина мать, как будто всего этого мало, каждый раз приносит с базара новый саженец.

Снаружи их дом – такой, как все. Но он совсем особенный. Чем? Может, заплетающей рамы зеленью, а может, рвущейся сквозь закрытые окна музыкой аккорды слышны, как только свернешь в их проулок с большой улицы.

Соседние дома, замерев, слушают сонаты Моцарта, Бетховена. Прохожий остановится под этими окнами, постоит минутку, упиваясь мелодией, и, завороженный, пойдет своей дорогой.

И мне, пока я сюда бежала, не терпелось услышать знакомые звуки. Фортепьянные трели. Иногда и пение скрипки. Когда никто на ней не играл, она покоилась на пианино. Немой смычок – протянутая в ожидании рука...

У нас не было ни пианино, ни скрипки. И я по вечерам убегала к Тее. В дом, где людно и весело. О таком я всегда мечтала...

Теина мать целый день дома. Хлопочет, суетится: то на кухне печет пироги и булочки, то в зале с гостями. Для каждого у нее найдется словечко. И с нами она болтает запросто, угощает своей стряпней.

– Беллочка, съешь блинчик! Не бойся не потолстеешь... Какое у тебя миленькое платье! Новое?.. Манечка, как поживает мама? Сонечка, скажи, это правда? Я слышала, твоя сестра выходит замуж?

Всегда улыбается, смеется, всегда словно отплясывает кадриль.

Подруги у Теи много лет все те же. Ее мама знает нас всех, наших родителей, всю родню. Сколько ей лет – не поймешь. Крохотная, хрупкая, тщедушная, но живая, как пташка. Тонкие, всегда влажные, как у Теи, губы лопочут без умолку. Длинный загнутый носик похож на клюв. Выпуклые черные глаза блестят.

Все трое братьев Теи открытого, насмешливого нрава. Все трое играют на пианино и на скрипке, когда вместе, когда порознь. Бывает, участвует кто-нибудь еще из друзей подпевает, насвистывает или переворачивает страницы нот. Мы часто ставим пьесы, играем в живые картины и для этого перерываем все шкафы и ящики. Теина мать вытаскивает старомодные платья. Можно задрапироваться в цветастые покрывала. Все сгодится. Мне так вообще достаточно набросить на голову белую простынку. Не знаю почему – из-за длинных волос или больших глаз? – мне всегда достается роль невесты или мадонны.

Стоит переступить порог их дома – и я меняюсь. Музыка, музыка. И птицы – уже в прихожей. Птицы повсюду, как и горшки с цветами. Парочки, целые семьи в клетках, развешанных по стенам и расставленных по столикам. Посреди комнаты под потолком красуется, раскачиваясь на жердочке, попугай. Все воркуют, щебечут, чирикают. Заливаются наперебой. Весь этот гвалт встречает гостя при входе. Еле услышишь, как с тобой здороваются.

Со двора доносится лай пса Маркиза. Он всех знает. Но, кто бы ни пришел, каждый раз обнюхивает со всех сторон. Узнает он меня? Я ведь не видела его все лето. А птицы? Зову их свистом. Сейчас войду – они приветственно забьют крыльями, а просуну палец будут его поклевывать.

Да почему никто не открывает? На меня начинают косо поглядывать прохожие: топчусь тут под окнами, как дура. Сколько можно ждать!

Хотя я в общем-то не спешу. Стоит лишь подойти к дому, и я уже у них.