Текст книги "Горящие огни"

Автор книги: Белла Шагал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Друзья! Есть же на свете милостивый Бог! Что вы печалитесь? Ведь сегодня Симхат-Тора! Раввин велел нам плясать и веселиться!

И сразу же тут чья-то рука, там чья-то нога отлетают от тела и взлетают в воздух.

Стол отодвигают к стене, стулья растаскивают в стороны. Грохот такой, что задрожали стены. Скатерть съехала вниз, и на пол посыпались стопки, куски пирогов. Мужчины пускаются в пляс. Притопывают на месте, трясут фалдами, становятся в круг.

Широко раскинув руки, закидывают их на плечи соседей. Руки сплетаются, плечи смыкаются плотно-плотно. Вцепились так, будто боятся попадать и разбиться вдребезги по одиночке. Не глядя друг на друга, не помня себя.

Скачут и скачут скрипучие сапоги.

Танцоры изнемогают.

Вот новая спина вклинивается в круг, еще кто-то со свежими силами бросается в пляску, как в костер.

И весь хоровод оживает. Не осталось ни одного сидящего. Даже стол пританцовывает и норовит подобраться поближе к буйной компании.

– Реб Шмуль-Ноах! Хозяин! А вы что же? Давайте с нами!

И мой папа, всегда такой солидный и спокойный, вступает в круг.

Цепочка мужчин размыкается и подхватывает его с двух сторон. Я смотрю на него из своего уголка. Выискиваю его среди танцующих. Вот он – чуть набок голова, прикрытые глаза, длинная борода по ветру. Кружится, кружится, как во сне, того и гляди, растает от удовольствия.

Папа пляшет.

Как же мне устоять на месте!

– Мама, можно мне тоже?

Женщины стоят вдоль стенки и радуются. Хоть раз в году их мужья повеселятся.

– Мама, ну позволь! Я тоже хочу плясать! Вместе с папой в кругу!

– Да что ты, детка! Тебя затопчут! Сама же видишь...

Тощий длинный человек с воплем врывается в дом. Кувыркается через голову и приземляется на ноги. Ужом пробирается сквозь толпу и влетает на кухню.

– Народ, расступись! Дорогу!

– Ой, горе мне! – взвизгивает кухарка. – Да это реб Лейзер! Что вам понадобилось на кухне?

Она узнала нашего соседа по двору. Однако тощий ее не слушает, будто она не к нему обращается.

Схватив длинный ухват, он вытаскивает из печи большой глиняный горшок. В нем "кулай" – темное варево. Горшок опрокидывается и выливается на соседа. Черный, как негр, он бежит назад, в столовую, и вызывает бурю веселья.

У захмелевших гостей заплетаются и подгибаются ноги. Наконец они без сил валятся на стулья.

Минуту полулежат, как в обмороке, закинув голову.

А потом кто-то, спохватившись, кричит:

– Нам еще к реб Менделю идти.

Все вскакивают, словно их стегнули кнутом, и на полусогнутых выходят на улицу. С ними уходит и папа.

Возвращается он с первой звездой, пошатываясь, крепко выпивши.

Ему стыдно зайти в дом. Дойдя до кровати, он падает как подкошенный.

И нам всем за него неловко.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

После Дней покаяния тянутся нудные, глухие будни. Пресные, пасмурные, серые и короткие. На улице без конца идет дождь, идет и идет, будто забыл, что пора и честь знать. Знай себе лупит да брызжет в оконные стекла. Блестящие капли скатываются слезинками окна плачут.

В доме темно даже днем. Ведь день тускнеет, не успев заняться.

Большие часы тикают еле-еле, медленно ворочают стрелками, тянут время, хрипло бьют.

Не знаешь куда деваться от скуки. В шуме дождя слышится какой-то стон.

– Хая – ною я на кухне. – Кто-то скребется в дверь, открой.

– Отстань ты! Никого там нет. Кому охота выходить в такой ливень?

– Разве ты не слышишь? Колотят в дверь!

– Ничего удивительного – ветер с дождем хлещет уж который день!

– Да нет же! Это люди – кто-то топает ногами во дворе!

– Ну что мне с тобой делать? Гляди, дурочка, никого там нет... ой, что это? – Хая застывает перед окном, раскрыв рот.

С темного крыльца злобно сверкают два глаза: волк, что ли? Две кудлатые бородищи врываются в дверь.

– Разбойники! – Я тяну Шаю за рукав.

– Кого там принесло на нашу голову? – сердится Хая с перепугу.

– Капуста. Капусту свежую привезли. – Бороды встряхиваются и обдают нас тяжелым духом

Два здоровых, промокших насквозь мужика волокут огромные мешки. С обоих льет ручьем. В сапогах чавкает вода.

В дверях они застряли и растерянно чешут в затылках, вдруг оказавшись на сухом полу.

– Ну что раскорячился? Не видишь двери? – Оба топчутся на месте и толкаются. – Тьфу ты! Дурья башка!

Мешки тяжеленные, словно набитые камнями. Мужики отдуваются, от них валит пар, прихожую как дымом заволокло.

– Сюда, сюда! Осторожней! А грязи-то нанесли! – кричит на них кухарка. – Извозили все, как свиньи. Не ходите дальше в своих сапожищах. Бросайте вот в этот мешок прямо оттуда. – Хая загородила дорогу мужикам. – Нашли время! Не могли приехать, когда сухо? Всю грязь из деревни собрали! А я только пол помыла на кухне! Дай посмотрю, какая там у вас капуста. Небось вся погнила...

Из мешков выкатываются кочаны, круглые, белые, да какие плотные и чистые. На каждом будто белый кружевной чепчик. Как это они не вымазались в грязном мешке?

Кочаны летят один за другим. Каждый переворачивается вниз головой, падает на предыдущий, и все укладываются впритык, щека к щеке.

Вырастает целая капустная гора. Крепкий свежий дух разливается по кухне, будто тут раскинулось капустное поле.

Кухня повеселела, и мы тоже.

Хая, не откладывая, взялась за дело. Засучила рукава, притащила ведра и бочонки.

– Дети, не прыгайте по капусте! Саша, принеси из погреба стол да вымой его! – распоряжается она.

Вот встал длинный узкий стол. Появился железный секач. Страшновато глядеть, будто на мирной кухне расположился палач. Мы бросаем на стол кочан, и он тут же попадает под нож. Миг – и кочан изрублен в лапшу. На очереди следующий. Два взмаха ножа – и четвертинки капусты летят, как перышки, в приготовленные ведра.

Нашинкованная капуста пускает сок, в нем плавают горошинки перца. Сок пенится, льется через край.

Наконец заполнены все бочонки и ведра, капустную белизну расцвечивают морковные кружочки. Капусту накрывают деревяшкой, сверху кладут камень гнет.

Я провожаю каждый бочонок до самого погреба. Здесь, где все пропахло плесенью, наша капуста, такая белая, свежая и крепкая, будет размокать и кваситься. Ну а пока мы, дети, накидываемся на сладкие кочерыжки и грызем их за милую душу.

И уж конечно мы не пропустим день, когда будут солить огурцы.

– Хая, дашь нам по огурчику? А мы тебе поможем их обтирать...

– Ишь, унюхали!.. Знаю я вас!

Хая требует, чтобы ни на одном огурце не осталось ни пятнышка. Мы натираем и начищаем их, как ботинки, пока не заблестит зеленая кожица.

Нет сил смотреть, как потом эти глянцевые огурчики укладывают в кадушку и заваливают стеблями укропа и другими пряностями. Они лежат там, будто в водяной могиле.

Каждый из нас высматривает самый лучший и блестящий огурчик и выхватывает из кадушки. Огурец хрустит на зубах, как орех.

– Ах вы уроды! – кричит Хая. – Вам что было сказано? Этак вы у меня все огурцы потаскаете!

– У, ведьма! – кричим мы с полным ртом в ответ. – Тебе бы все заморить да заквасить в этом дурацком рассоле. А свеженький огурец – не смей, забудешь, какой он и на вкус!

Отругиваясь, мы выбегаем из кухни.

Дождь льет без продыху, кажется, мы и сами уже отсырели.

Но однажды утром просыпаюсь, и – о чудо – комната полна света. Дождя нет. Светло во всем доме. Окна сияют, на стеклах ни слезинки. Яркие лучи протянулись с неба.

– Снег! Снег выпал!

Нас не оторвать от окон.

Двор нет, это не наш двор! Вчера он был мрачный и серый, а сегодня весь побелел. Снег лежит на нем искристым покрывалом. Наверное, шел всю ночь.

На крышах и балконах пухлые снежные подушки, около дверей белые горки. На ступеньках расстелен пышный снежный ковер. И все валятся серебристые хлопья, будто средь бела дня сыплются с неба звезды.

Эта нетронутая чистота ласкает глаз. Или, может, у меня выросли два новых, белых глаза?

Вдруг вспорхнула стайка воробьев, и с веток, как замерзшие птахи, полетели снежные комья.

– Пошли! Давай – кто первый ступит на снег? – Абрашка прижал нос к стеклу.

– Гляди! Между рамами тоже нападало!

Между двойными оконными рамами лежит и поблескивает, как настоящий снег, серебряными ниточками белый валик из ваты. А сверху на ватной дорожке несколько красных и розовых бумажных цветочков лежат со смущенным видом, удивляясь, как это они тут выросли.

Братишка дышит на стекло и рисует пальцем страшную рожу с волосами торчком. Мы хохочем. А цветочки дрожат.

Этот озорник Абрашка всегда рад напугать кого угодно, пусть хоть бумажный цветочек.

– А ну, отойдите от окна, паршивцы! Не хватало еще разбить стекло в такой-то холод!

Нас отгоняют.

Но нам все кажется, что белый снег падает прямо у нас за спиной.

ХАНУКАЛЬНЫЙ СВЕТИЛЬНИК

– Дети, где вы? Мендель! Авремл! Башенька! Куда вы подевались? кричит мама из магазина. – Где вас носит целыми днями? Идите сюда. Папа ждет с ханукальными свечами.

Где мы можем быть? Греемся у печки. Уже вечер. Темнеет. Мы ждем, когда наконец закроется магазин.

Мама с виноватым видом выходит из магазина. "Как-никак сегодня праздник, а я все кручусь, – написано у нее на лице. – Хоть бы успеть собрать детей и зажечь ханукальный огонь!"

Мы все вместе идем в классную комнату, где нас ждет папа.

В этой довольно большой комнате всего одно окно. Папа стоит около него, загораживая спиной стекло и не впуская внутрь слабенький сумеречный свет. Мы утопаем в темноте и ждем, пока вспыхнет хоть искра огня.

Папа склонился над ханукальным светильником. Папина тень шевелится на темной стене, как будто там мечется еще один отец. Когда голова его чуть отклоняется, тускло поблескивает серебряный светильник. Словно проглядывает сквозь облака бледный месяц. [В каждый из восьми дней праздника Хануки на специальном восьмисвечнике или в ламповом светильнике зажигается очередной огонь.]

Светильник миниатюрный, точно игрушечный, но на его тонкой серебряной стенке отчеканена целая картина.

В центре два льва с буйными гривами и разинутыми пастями держат в передних лапах скрижали Завета.

На скрижалях ничего не написано, но от них исходит сияние – они проникнуты божественным светом.

Львов окружают цветущие, как в раю, растения. Густые кущи, виноградные грозди, разные упавшие с древа плоды. На ветвях его таращат глаза две птицы. И даже ползет длинная змея.

По бокам, как бдительные стражи, два серебряных кувшинчика, тоже маленькие, но пузатенькие, – чтобы в раю не было недостатка в масле.

А чтобы львам и птицам было хорошо видно, под ними тянется канавка, разделенная на восемь ячеек, – бери и зажигай.

Белые папины руки переходят от одной ячейки к другой. В самой первой он вытягивает фитилек и капает масла из кувшинчика. Фитилек впитывает масло, становится белым и мягким, похожим на крохотную свечку.

Папа произносит молитву и зажигает фитилек. Один-единственный огонек. К семи другим ячейкам папа не прикасается. Пустые и холодные, они кажутся лишними.

Совсем не праздничный этот одинокий огонек. Сердце щемит, будто Господи, помилуй! – зажгли поминальную свечу.

Язычок пламени такой слабенький, дохнешь – погаснет.

Никакого отсвета на полу, даже маленький рай освещается не полностью. Только одному льву достается немножко тепла, другой и знать не знает, что рядом огонь.

Все ушли родители и братья. А я подхожу поближе. Мне хочется поправить фитилек, вытянуть побольше может, пламя станет ярче?

Но его не ухватишь. Я только обжигаю пальцы.

Огонек дрожит, меркнет, мигает, дергается.

Сейчас погаснет... он борется, пытается воспрянуть, хотя бы ради того, чтобы лизнуть разок виноградную ягодку на серебряной стенке или согреть лапу чеканного льва.

Вдруг из пламени падают одна за другой крупные капли масла. Они заполняют ячейку, и язычок, и без того чахлый, вот-вот потухнет совсем. Фитилек начинает коптить, копоть оседает на оконной раме.

Темное пятнышко садится и на стекло, поверх следов от прошлой Хануки.

Когда зажигают большую лампу под потолком, ее яркий свет заглушает последнюю память о праздничном огне.

Почему мамины субботние свечи такие большие и высокие? А папа, такой большой, произносит ханукальные молитвы над таким маленьким огоньком?

ПЯТАЯ СВЕЧА

Огонек за огоньком, и вот уже пять свечей зажжены в ханукальном подсвечнике. Все пять горят разом. Какой свет в глаза!

Веера лучей смыкаются с каждой новой свечой, прибавляющейся справа в ряду серебряный рай озаряется больше и больше, теперь он уже весь освещен и обогрет. В столовой собрались дети от мала до велика. Висячая лампа горит по-праздничному, во всю мочь. Из кухни несутся запахи, один другого вкуснее.

Застывает заливной судак в лужице бульона. Кружочки тушеного вместе с рыбой лука вмурованы в желе, как в лед.

Еще пузырятся с пылу хрусткие темные шкварки.

Не переставая кипит расплавленный жир в стоящем на огне горшке.

В кухне адская жара. У кухарки Шаи пламенеют щеки. Стоя перед раскаленной плитой, она колдует над сковородками. Эту разогревает, ту смазывает промасленной бумагой, наливает тесто, снимает блин.

Пышные, горячие, с блестящими капельками масла, блины подскакивают над огнем, похожие на новорожденного младенца, которому повитуха дала шлепка.

Мы смотрим на кухарку, словно она волшебница.

– Хая! Дай мне вон тот пышный блинок, а? – клянчит Абрашка, вытянув голову с наливными – как только не лопнут! – щеками.

– Да у тебя живот заболит! Глотаешь и глотаешь блины – сколько можно! Просто спасу нет от этого паршивца!

Хая ворчит, но это не мешает ей проворно печь и складывать пышущие жаром блины в горки.

И вот мы радостно хихикаем и облизываем пальцы. Блины утопают в масле. Шкварки ждут.

С чего начать?

Но вдруг на столе появляется коробка с деревянными фишками-бочонками. Лото!

Нам раздают картонные карточки с рядами цифр в клеточках: 2, 9, 7, 3 случайный набор. Игра кончается, когда кому-нибудь повезет первым закрыть все клеточки бочонками с такими же числами.

Каждый раз, когда число совпадает, игрок вздрагивает, будто ему привалило счастье.

– Одиннадцать! Четыре! Семь!

– У меня четыре! Давай сюда!

– У кого семерка? Ни у кого нет?

Покрутив бочонок в пальцах, брат запускает его на середину стола.

Семерка катится к зажженной лампе, похожей на одноногого черта.

От цифр и фишек рябит в глазах.

– Эх ты, разиня! – визжит, выглядывая у меня из-за плеча, Абрашка. Вот же у тебя семерка! А ты молчишь! Все тебе надо под самый нос совать!

– Я выигрываю?

– Балда! Думаешь, так быстро и выиграешь?

– Ну что с ней делать! Ишь, замечталась! Сейчас уснет!

– Да она блинов объелась, смотри – глаза заплыли!

– Вот еще, просто она не знает, как пишется семерка!

– Ага!

Тут я не выдерживаю.

– Учитель говорит, что я занимаюсь лучше тебя! И семерку отлично знаю, это счастливое число.

– Что ж ты свое счастье прозевала!

– Гляди! Она вся дрожит!

Замирая от страха, я уставилась на следующий бочонок. И заскакала на месте.

– Выиграла! Смотрите, я выиграла! Вам назло!

Братья поворачиваются ко мне и глядят на мою карточку. Я и сама не верю такому чуду: все номера закрыты бочонками.

– Дуракам везет, – усмехается Абрашка.

Мне завидуют. Даже добряк Мендель в досаде бьет по столу уже ненужными карточками, так, будто хотел ударить мне по пальцам:

– Еще бы один номер! Всего один – и я бы выиграл!

– Э-э! Ты выиграешь в другой раз! А для нее эти несколько копеек целое состояние!

Радость испорчена. Выигранные монетки жгут мне руки.

– Чего там, давайте лучше посмотрим, как бегает волчок! – Абрашка запускает на столе жестяной волчок. [На Хануку дети запускают волчок с четырьмя гранями, на каждой из которых написана ивритская буква "нун", "гимель", "хе" и "шин", первые буквы слов "Нес гадоль хая шам" – "Чудо великое было там".]

Волчок коснулся единственной ножкой блестящей клеенки и бешено закружился.

Мы смотрим на него как завороженные. Куда девался маленький наконечник? Где четыре буквы? Все грани сгладились в настольном вихре. "Гимель" и "нун" промелькнули на какой-то миг и исчезли.

Но вот волчок выдыхается, вихрь стихает, маленькая ножка вращается все медленнее, вырисовываются жестяные грани, проступают резные буквы. "Гимель", "шин", "хе" и "нун", словно возвращаясь издалека, кивают нам головками.

– Спорим на что хочешь? Выпадет "гимель"!

– Раз ты говоришь, так и будет!

Все уставились на "гимель", хотят удержать эту букву глазами, выхватить на ходу. Ну-ну еще чуть-чуть кажется, она и выпадет. "Гимель" знак удачи. Но бегущий следом "шин", дурной знак, коварно ставит подножку, "гимель" валится на бок, и волчок замирает посреди стола с буквой "шин" на верхней грани.

– Хочешь еще раз поспорить?

– Да нет, все честно ладно, сегодня праздник. Давайте теперь в карты.

Все с новым пылом набрасываются на карты, и пестрые картинки выпархивают из колоды.

Дама, стройная, с гладким алебастровым лицом, сохраняет строгость. Король расплылся по всей карте, будто желая дородностью придать себе веса.

Молодых валетов легко отличить по лихо подкрученным усикам.

А на этой карте теснятся два короля, точнее, две половинки. Каждый норовит спихнуть другого к краю.

У каждой карты своя цена, считать очки – целая наука.

– Сыграем в двадцать одно?

Братья разгорячились. Один тасует карты: перемешивает раз, еще раз, пускает карты по одной, будто проветривает. Дует и плюет на пальцы, перебрасывает колоду с руки на руку. И наконец кричит:

– Сними!

Я снимаю слой карт и перекладываю под низ колоды.

– Теперь прихлопни!

– Хватит тебе командовать! Уже перемешано! Новые, что ли, хочешь вымесить? Это небось не блины!

– Одна, две... вот... это тебе... это тебе... Одна, две, три...

Брат мечет карты на поле боя.

Мы, затаив дыхание, следим за его пухлыми пальцами. Сидим как на иголках и не решаемся взглянуть, что нам выпало.

Каждый уверен, что лучшая карта у соседа, а свои, безжалостно сминая, прячет в ладони. Как будто победа зависит от того, чтобы никто не подглядел твои карты.

Труднее всего не трогать карты на столе, не переворачивать их и запоминать, какие уже отыграны.

Они ложатся рядком или откладываются в сторону, вверх рубашкой, а мы смотрим и ждем чуда. Вот бы выиграть!

Углядишь у соседа короля – и сердце падает. Ну, все... Выиграет он.

– Не очень-то задавайся. Иногда мелкая карта стоит больше короля.

– Где это ты у меня видел королей?

– А ты думаешь, раз молчишь, так и карты онемели?

– Подумаешь, короли! На что они мне нужны! У меня есть карточка получше самой дамы!

– Врешь! А ну покажи!

Мы наваливаемся на хвастунишку Абрашку.

– Иди верь этому пустомеле! Ты что брыкаешься? Вон из-за тебя я уронил карту.

– Ну конечно, из-за меня! – Абрашка передразнивает брата. – Дурак! Они у тебя, дурака, сами на пол валятся, от страха.

– Нахал! Отдай мою карту или выходи из игры!

– Как же! Жди!

Абрашка скачет на одной ножке и ржет-заливается:

– А я вас обдурил! Вот она, дама-то! Что, съели?

Он первым увидел у соседа карту, ту самую, нужную.

– Отдай! Это моя! С ворами не играют! Так нельзя! Не считается!

– Откуда ты знаешь, как можно, а как нельзя? Тоже мне, мудрец нашелся!

– А ты жулик! Вечно все перевираешь!

Братья вцепляются друг в друга. На полу около стола настоящая свалка. Разлетаются карты, опрокидываются стулья. Тычки, тумаки, затрещины так и сыплются. Война не на шутку, кулаки вместо пулеметов.

– Все равно дама была не твоя!

– Как это?

Абрашка не унимается:

– Со стола или с пола – не важно, я взял карту, значит, она моя, а тебе шиш!

– Ах так? Вот тебе, собака. Теперь не отвертишься.

– Дети, тихо! Сколько вы будете там вопить! Спать не даете! Уже полночь!

Братья замирают и переглядываются – отцовский голос из спальни действует на них как холодный душ.

Я молча подбираю карты. И мне все кажется, что они тоже дерутся.

Выигранные копейки мешают заснуть.

Я сунула их под подушку, но они пролезают сквозь перья, шепчут, щекочут мне уши.

Притронуться к ним я боюсь, будто они краденые.

Еле дождавшись утра, отдаю их первому нищему, который постучался в дом.

ХАНУКАЛЬНЫЕ ДЕНЬГИ

Мама как-то сказала мне, что я родилась на Хануку, в день пятой свечи.

Но кто у нас в доме знает об этом?

Никому из братьев дела нет до дней рожденья.

– Родились, и ладно. Эка невидаль! Чего тебе надо? Еще раз родиться хочешь?

– Это еще что? – обрушился на меня отец. – Что вдруг за новый праздник объявился? До такого только нечестивая голова могла додуматься.

Что ж, оставалось радоваться Хануке и довольствоваться двумя десятикопеечными монетками, ханукальными деньгами, которые мы, дети, получали от папы и от дедушки.

На эти деньги можно было нанять сани и покататься. А нас было хлебом не корми – дай покататься на настоящей лошади. Вот почему эти две серебряные монетки звенели и пели, как бубенцы в санной упряжке, что везет нас по городу.

Дедушкина монетка особенно блестела, можно подумать, он ее к Хануке специально начищал.

К дедову дому мы с Абрашкой и бежим в первый праздничный день с утра пораньше.

Если дедушка еще спит, мы его будим, уж не забыл ли он, что на дворе Ханука?

А где живет наш дедушка? Как уж так вышло, не знаю, но живет он не на еврейской улице. Она называется Офицерская. Правда, там неподалеку расположено сразу несколько синагог.

Улица состоит из белых домиков. Белоснежная улица. И самая спокойная в городе. Ни одной лавки, тишина. Уснуть можно. Не дай Бог тут громко рассмеяться. Тут же из-за цветочных горшков, которыми уставлены окна, вынырнут головы старушек в пестрых чепцах:

– Эй вы, негодники! Перестаньте хохотать!

Как будто у них во всех этих домиках лежат больные старички.

Домики такие приземистые, что в них только лежать и можно. А если приходил человек большого роста? Наверное, ему приходилось сгибаться в три погибели.

Может быть, поэтому бабушка с дедушкой год от года становятся все меньше.

Некоторые домики совсем осели. Кажется, старички, которые там живут, вросли в землю, и непонятно, стоят ли цветы на подоконниках или растут прямо на улице.

Изнутри, уж точно, ничего не видно и не слышно.

Крыши домов укрыты толстым белым одеялом. Двери наглухо задраены. Ветер швыряет в окна снег, забивает им щели, но старые тюлевые занавески не шелохнутся. Дым из труб шатается над крышами, как пьяный. Намаявшись в духоте, ветер, прежде чем вырваться наружу, тычется и мечется туда-сюда.

Будто белый пар валит от заснеженных домов.

– Эй, зевака, проснись! На что ты там загляделась? – кричит Абрашка и швыряет в меня снежками с другой стороны улицы.

– Замолчи, дурак, а то люди сбегутся!

– В такой мороз? Как бы не так! На что спорим?

За забором – толстое белое дерево. На нем несколько слоев снега, как десяток подушек на бабушкиной кровати. Ветви еле выдерживают тяжесть.

Абрашка влезает на забор, перепрыгивает на дерево и трясет его. Снежные комья камнями валятся вниз.

Оголенная ветка затрещала и обломилась.

– Балда! Мало тебе снега на улице? Зачем еще с дерева понадобилось стряхивать? Чем оно тебе мешает?

– Тебе-то что? Дерево не мое и не твое. Или оно тебе родня?

Мне страшно хотелось забраться в какой-нибудь из этих домиков. Может, там за дверью окажется добрая старушка и спрячет меня в подоле своей юбки от Абрашки?

Дедушкин дом – в самом конце улицы. Домик как домик, такой же, как все. Те же цветы в горшках, те же резные ставни, разлинованные полосками забившегося в щели снега, тот же дымок над крышей.

Но нам он казался белее и теплее других.

Едва добежав до двери, Абрашка тянет за шнурок звонка. Хриплая трель раздается в доме, и снова все тихо.

– Вот как? Детки уже здесь. Я еще только на базар иду, а они уж явились за своими ханукальными деньгами. – Нам открывает старая бабушкина кухарка Фрида с платком на плечах. – Брр! Холоду напустите! Заходите. На улице, видать, мороз. Надеть, что ли, второй платок, а, Башенька?

Фрида топает ногами, так что даже веснушки на лице подпрыгивают.

Зимой они похожи на засохшие брызги грязи, которые забыли смыть. Вечно она суетится, вечно торопится. Говорит, что уходит на базар, а сама собралась поесть горяченького. Вон у нее на кухне что-то шипит-жарится.

– Фрида, дашь картошечки?

– Откуда ты знаешь, что я жарю картошку?

– Дедушка еще спит?

– Как же, спит! Когда ему спать? Все Тору изучает! А это еще что такое: кошка в корзинку влезла!

Кошка проснулась от крика, сверкнула прищуренными глазами, увидела снег у нас на ногах. Задрала хвост, расправила усы, скользнула к нам и лижет белый комочек. Снег тает у нее под носом, кошка чихает.

– Эх ты, кошачья голова! – Абрашка тянет кошку за хвост. – Сбегай лучше к бабушке, скажи, что мы пришли.

– Оставь в покое кошку. Она у нас ленивица Я скорее сама прибегу...

Это появляется бабушка. Она вошла тихо-тихо кажется, ее мягкая улыбка скрадывает звук шагов.

– Детки, вы, в такой мороз? Вот это да! Башенька, снимай скорее платок. Иди греться к печке, но смотри не обожгись. Только что закрыли заслонки.

Бедная бабушка суетится вокруг нас.

– Хочешь горячего молока? Чем же вас угостить в такую рань?

Не знает, за что взяться. То ли помогать нам раздеваться, то ли кормить? Белокожее лицо, седые волосы ее так и светятся. Цветочки на чепце цветут как среди лета. Сама гладкая, пышная, теплая, что натопленная кафельная печка.

В доме не повернуться. Он забит вещами, будто бабушке, вечно боящейся простудиться, внушает страх любое пустое пространство.

– Бабушка, сегодня праздник Ханука. – виснет на ней Абрашка.

– Да что ты говоришь! Тише, тише Ханука – это еще не значит, что надо опрокидывать бабушку на пол. Господи, как же ты вырос!

Абрашка спохватывается: бабушка еле устояла на своих коротеньких ножках, не хватало еще, чтобы она рассердилась!

– Но все-таки ты хороший мальчик, Абрамеле! Бабушка улыбается. – Не полениться прийти так рано утром, чтобы принести это счастливое известие. А я-то собиралась спросить у дедушки. Без тебя, негодника, я бы и не знала. Ну, иди ко мне. И сначала поцелуй мезузу на дверях, как тебя ребе учил. [Мезуза – небольшой свиток пергамента со словами молитв, вложенный в деревянный или металлический футляр, который прикрепляют к дверному косяку]

– А я, бабушка, а я? Я тоже хочу.

– А ты, пигалица, не суйся! Ты девчонка!

Абрашка гонит меня вместе с кошкой, которая вертится под ногами.

Везет ему! Он мальчик, ему все можно. Небось даже котом лучше быть, чем девчонкой-недомерком, которую всегда шпыняют.

– Не дразни малышку!

Бабушка, будто о чем-то вспомнив, хватается за голову:

– Башенька, не простудилась бы ты! Ну-ка, идем!

– Чай с малиной, бабушка, да? – спрашиваю я и бегу за ней.

Я точно знаю: раз бабушка заговорила о простуде, значит, сейчас достанет из чулана, где хранятся запасы варенья, горшок малинового.

– Вот, Башенька, возьми это с собой. Скажешь маме, чтобы давала тебе на ночь стакан горячего чая с этим вареньем. Это, скажи, лекарство от всего. А при простуде – самое лучшее средство.

– А где дедушка? Что-то его не видно.

– Проходите, вон он, около печки.

В полуоткрытую дверь столовой видна белая блестящая стена – это кафельная печь, – и на ее фоне черной тенью раскачивается дед.

А мы-то думали, он еще спит! Спать? Да, по-моему, с тех пор как мы его видели на прошлой неделе, накануне субботы, он вообще ни разу не прилег так и простоял тут, у печки.

На нем все тот же черный кургузый пиджачок. Один и тот же зимой и летом. Щуплое тельце совсем ссохлось. Одной рукой дед гладит бороду, другой, раскачиваясь, перебирает цицит. Наверное, размышляет над каким-нибудь местом из Торы, мысленно поворачивая его так и этак. [Цицит нити, прикрепленные с четырех сторон к одежде правоверного иудея]

Нас он не видит. И не может ясно видеть: очки его вздеты на лоб, кустистые брови свисают на глаза. Снежной пеной лежит на груди борода, белизна поднимается к вискам, покрывает скулы. На очень тонкой коже проступают красные жилки, вздувшиеся от печного жара.

Мы боимся подойти. Дедова тень колышется на белом кафеле. Кажется, он далеко-далеко от нас, одной ногой в другом мире.

– Смотри-ка, Башенька. – Брат тянет меня за рукав. – Вон на столе гривенник!

Дедушка, дорогой! Он и об этом позаботился. А я была уверена, что он думает только о божественном.

Однако дедушка не поворачивает головы от окна. Яркое солнце отражается в его глазах, они словно впитали весь свет небесный. Ханукальная лампа укреплена на окне, старинная, темного серебра лампа, с пустыми ячейками.

Но под дедушкиным взглядом все восемь чашечек вспыхивают, точно с одной спички.

– Дедушка!

Мы не можем больше утерпеть, но замолкаем после первого же слова, испугавшись своих голосов.

– А? Что такое? – Дедушка очнулся от глубокого забытья. – Айга! Поди посмотри, кажется, кто-то пришел.

– Это детки Алты. – Абрамеле и маленькая Башенька! – отзывается бабушка.

Тогда дед поворачивает величавую белую голову. Глядит на нас и улыбается. От улыбки по лицу разбегаются морщинки, оно делается совсем другим, расплывается, как горячий воск.

– А я-то думал... – Дед стряхивает очки на нос и рассматривает брата сквозь стекла. – Я-то думал, Абрамеле Божьей милостью на будущий год пройдет посвящение, а он... он думает только о ханукальных деньгах! Что, Абрамеле, не так? – Дедушка треплет Абрашку по щеке. – А ну, подойди. Я тебя поспрашиваю. Скажи-ка... – Пауза. – Что ты прошел из Пятикнижия? Вот уж пять лет как учишься у ребе...

Блестящий гривенник кружит Абрашке голову, притягивает его как магнит. Вот она, монетка, так близко, только руку протяни, смерть как хочется взять ее и разглядеть. Что там, на другой стороне? Как обычно, орел?

Дед что-то говорит, но Абрашка не слышит. У него чешутся руки перевернуть гривенник. Стол полированный, скользкий, монета может закрутиться волчком. Слетит со стола и закатится в какую-нибудь щель – ищи ее потом...

От страха круглые Абрашкины глаза вылезают из орбит. Надо, думает он, поскорее схватить монету. Пока дед не начал его спрашивать и выслушивать стих за стихом, недавно вызубренные и уже полузабытые.

А вдруг ему вздумается взять с полки Моисеево Пятикнижие... И читать нараспев, как ребе в школе. Так весь день пройдет. Стемнеет! Где тогда найдешь извозчика? Где возьмешь лошадь? Кто это будет дожидаться?

Все мальчишки гуляют, катаются в санях... а он...

У Абрашки сжимается сердце. Заснет он тут и свалится к дедовым ногам около печки. Жар бросается ему в лицо, точно не дрова горят в печи, а он сам. На беднягу жалко смотреть. Пальцы дрожат, лицо пылает. В глазах пляшут отблески огня, будто пожирающего заветный гривенник.

– Десять копеек серебром – бормочет и бормочет он.

Если и папа даст ему столько же, он, Абрашка, объедет весь город. Ни один извозчик ему не откажет. Стоит показать хоть краешек серебряной монеты Ивану-кучеру, тот глаза вылупит. Небось расшевелится, увалень. Начнет убеждать Абрашку, что у него и сани, и лошадь самые лучшие. Еще бы – они ему достались от помещика!