Текст книги "Game over (СИ)"
Автор книги: Beatrice Gromova
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
И я просто ухожу, оставляя когда-то самых близких мне людей продолжать дальше переругиваться между собой. Точнее как, орать на Клима и Эвелину, что они не имеют права так делать. Будто они все имеют право хоть на что-то в мою сторону!
Тоже мне, блядь, собрание корпуса мира.
– Хай бог вас всех простит, – тихо говорю я, выдыхая струйку сизого дыма в пустоту балкона. Тренькнул телефон, оповещая меня о сообщении.
«Ярослава Арсеньевна, в виду определенных обстоятельств вашу процедуру придется перенести на это же число следующего месяца. Приносим глубочайшие извинения. На ваше здоровье это никак не повлияет…»
И тд и тп. Класс. Просто класс.
Чувство безысходности надавило неожиданно. Оно просто упало на меня огромным камнем, придавливая к холодному полу и заставляя спрятаться в собственных коленях, как я часто делала раньше, в глубоком детстве.
Хлопнула дверь балкона, но я даже не посмотрела на входящего, мне было вообще никак не до этого, а на голову мне упала огромная толстовка, пропитанная стужевстким одеколоном, который я ему когда-то подарила, и тяжелая рука, не давая мне выглянуть из-под кофты, прижала к телу.
– Не снимай толстовку. Если снимешь, опять орать начнешь, а оно нам обоим нахой не надо. Я просто пришел… поддержать. Я знаю тебя слишком давно и хорошо, чтобы пытаться хоть что-то вбить в твою пустую голову. Но просто на секунду задумайся о том, чтобы дать этому ребенку шанс. Ты прикинь, будет у тебя такое же ебнутое существо, как ты сама. Рыжее и голубоглазое, с шилом в жопе и вечными проблемами. И прежде, чем посылать меня нахуй, просто подумай о том, что ты будешь делать, когда избавишься от него? Просто вот что? Опять слоняться без дела? Страдать хуйней? Пытаться убить себя? А может, этот ребенок – просто шанс тебе выжить? Вот тот самый якорь, которого тебе не хватало. А я уверен – не хватало. Стимул слезть с таблеток, начать жить нормально. Как думаешь? Может, попробовать?
– А что делать, если не понравится? – максимально тихо спросила я, чтобы Стужев, не дай бог, не услышал, что я просто истерически рыдаю, давя всхлипы, которые могли меня выдать.
– Понравится, как может не понравиться? – Я знаю, что он улыбается. Он всегда улыбается, когда успокаивает меня, потому что знает, что я не могу не улыбаться ему в ответ.
– А вдруг не справлюсь? Это же ребенок, Стужев! Настоящий, живой, мать его, ребенок!
– Ты не можешь не справиться. Ты же Яра! Ты можешь справится с абсолютно всем на этом свете. А уж с ребенком-то и подавно. Тем более, ты будешь не одна. Инесса на твоей стороне. Ростислав, каким бы дауном он бы не был, тоже. И я, в конце концов. Ведь Ярик, ты же знаешь, что чтобы между нами не было, стоит тебе только попросить, я приду. В любой ситуации. Чтобы между нами не было. Только позови.
– Че ж тебя не было-то, когда я шесть лет назад тебя звала? – немного зло усмехнулась я ему в шею, полностью перебравшись к нему на колени. Но Никита меня не услышал, он продолжал гладить меня по спине, успокаивая, положив свою голову мне на макушку.
Доигралась ты, Ярослава. Конкретно так доигралась. На все сто.
Авантюра, на которую я сейчас собиралась подписаться была в чистом виде слабоумием и отвагой. Потому что даже если слезу с таблеток, я сдохну лет через шесть. Дотяну до тридцатки – можно памятник ставить. А с другой стороны ребенок. Ну вот ребенок. Целый, живой ребенок. Мой. Маленький рыжий Романов….
Страшно. Ебанный в рот, да как же страшно!
Как же страшно решиться на то, о чем я, возможно, буду жалеть всю жизнь. Но Никита прав – этот ребенок, мой единственный шанс не сторчаться. И у меня в любом случае есть ровно месяц, чтобы понять, нужно оно мне, или ну его нахер.
Месяц на то, чтобы кардинально изменить свою жизнь. Буквально перевернуть все с ног на голову. Отказаться от всего, к чему я привыкла. Но только стоит ли оно того? Хочу ли я этого?
Надеюсь, за этот месяц я найду ответ на этот вопрос. А пока почему бы просто не наслаждаться объятьями Стужева, осознавая, что он все так же у моих ног. Все так же любит меня, хоть и не признается в этом. Но мне это и не надо. Я и так все прекрасно вижу.
– Романова, а давай попробуем начать все сначала, а?
========== 13. “Ошибки” ==========
Сердце на секунду останавливается, а потом пускается в дикий бег. Кросс с низкого старта. Все тело сотрясает будто от жара, заставляя руки мелко дрожать.
Но все эти эмоции, они не от счастья или радости. Они от еле сдерживаемого смеха, который вот-вот грозился прорваться наружу, потому пришлось срочно затыкать себе рот ладонями.
Но и это не помогло. Меня буквально трясло от накатившей истерики.
Начать все заново? Он издевается?
– Ярослава, я понимаю, что я не в праве…
– Вот именно, Стужев, ты абсолютно не в праве. – Слова звучат холодно. Мой тон и агрессия обжигают даже меня. – Мне физически тошно находиться с тобой рядом. Долго ты еще будешь мне жизнь портить?
Он не отвечает. Он молча отворачивается, и я понимаю, что Стужев, тот Стужев, которого я знаю, никогда бы так не поступил. Сам…
– А, так вот в чем дело. Они попросили тебя попробовать вразумить меня. Думали, что если ты это сделаешь, то я сразу же кинусь к тебе? – С каждым моим словом он все ниже и ниже опускал голову, полностью подтверждая мою правоту. – Ебанный свет, – истерический смех вырывается сам собой. – Это просто какое-то нечто! Просто, блядь, что-то с чем-то!
Мне хотелось рвать и метать! Хотелось разъебать всю эту шарашкину кантору под корню! Взять их тупые головы и бить друг о друга, пока эти уроды не захлебнутся собственными кровавыми ошметками!
– Выметайтесь! – Ору я во всю глотку, заставляя всех вздрогнуть. – Проваливайте нахуй, лицемерные мрази!
– Ярослава! – пытается успокоить меня Ваня, но я не слушаю, просто хватаю протянутую руку и тяну на себя, заставляя рослого парня упасть передо мной на колени и добиваю ударом локтя в основание шеи.
– Если еще хоть раз кто-то из вас попытается влезть в мою жизнь – я убью вас. – Говорю спокойно, чем пугаю их. Это видно по тому, как они смотря на меня. Липкий страх окутывает их всех, я чувствую это. – Я больше не та забитая жизнью Ярослава. Я способна справиться со всем сама, без ваших охуительных советов. Я на всякий случай повторюсь еще раз: сначала разберитесь в своих жизнях, потом копайтесь в моей. Это мои последние слова вам. Исчезли.
Они боялись, господи боже, как же они боялись. Каждого из них трясло, и только Эвелина и Клим смотрели спокойно, принимая мое решение. И только они смело прошли мимо меня, Иви даже прикоснулась к руке, и я сжала ее руку в ответ.
Спасибо.
Это именно то, что мне нужно было.
Той ночью я спала как никогда крепко, будто цепи, что не давали мне жить все это время и тянули своим весом на дно вдруг исчезли. Будто все, что сковывало меня и не давало спокойно дышать – бесследно растворилось.
Той ночью я впервые спала спокойно, не мучаясь от кошмаров.
А на следующий день я сделала аборт в первой попавшейся клинике.
И никогда в жизни на моей душе не было так хорошо и спокойно.
И когда еще я не чувствовала себя так свободно.
То, что в квартире чужой, я поняла, стоило только двери открыться. Его выдавала даже пыль, что плыла по воздуху не так. Все в квартире с его присутствием было не так. И как я раньше этого не замечала?
– Ты правда это сделала? – Его тон был обиженным. Чуть ли не обвиняющим. – Ты правда убила нашего ребенка?
– Ох, и ты, Брут? – Усмехнулась я, проходя глубже в кухню, доставая из заначки желтый бутылёк с таблетками. – Давай мы с тобой не будем обсуждать эту тему? Я думаю, ты уже виделся с заседанием корпуса мира, и тебе все рассказали. Я просто не вижу смысла это повторять.
– Ярослава…
– Угрожать своей девке будешь. – Усмехнулась я, подкидывая на руке горсть таблеток. Я не знаю, сколько там, но доза вдвое превышает мою обычную норму.
– Не смей говорить о ней. – Теперь угроза была более явной. Прикольно.
– Знаешь, Кирюш, твоя девка никогда не учила русский язык, но знала все об окончаниях. – Таблетки градом летят в раковину. Их металлический перестук еще долго слышался в заворотах трубы. – И результат – на лицо.
– Ярослава, ты ходишь по краю. – В темноте комнаты черты его лица выглядели зловеще. Он источал такую адскую опасность, что, если бы я не жила с ним бок о бок шесть лет в одной палатке, не спала бы с ним на одной кровати, я бы давно уже бежала от этого психа. Но…
– Я давно уже упала с обрыва. – И я поудобнее перехватываю нож в руке.
– Убери. – Устало говорит он, и вязкий воздух в комнате резко пропадает, будто исчезает невидимое напряжение. Складывается ощущение, что даже светлее стало в комнате. – Я не собираюсь с тобой как-то драться. Не хочу. Я прекрасно знаю, что проиграю. Потому что мне есть, что терять. А ты конченная, Ярослава. И жизнь твоя – конченная.
Я смеялась так громко, как могла. До слез. До хрипа. До приступа.
От боли в легких спас вдох ингалятора. И это единственное, что было сегодня хорошо.
Минус Кирилл.
Минус шесть долгих лет моей жизни. Будто бы никогда их и не было.
Такое ощущение, будто комната резко уменьшилась до тех двух метров на полу, на которых я лежала. Мир за пределами этой комнаты просто пропал. А я продолжала лежать, смотреть в потолок и пытаться понять, что мне делать дальше.
Мыслей не было вообще. Никаких. Я была в тупике. В адском, чертовом тупике, на потолке которого висела петля.
Я сидела наедине с самой собой и вдруг пришла мысль, что суицид – не такая уж плохая тема. В эту секунду я понимала самоубийц, понимала их выбор, и почему они так поступили.
Я сама загнала себя в эту яму, но как из нее выбраться – я не понимала.
Саморазрушение. Ебанное саморазрушение.
Мне даже не было смысла работать – наемники и военные нормально так зарабатывают. Мои накопления сейчас, наверное, если не больше батиных, то что-то около того.
Уставший вздох выходит сам собой, но лежать смысла не было, хотелось свежего воздуха, немного алкоголя и просто танцевать. Поэтому, натянув свои штаны из кожи, в которых мне никогда не отказывали, и джинсу, я решила сгонять в клуб.
Хотя бы на пару часов стать не Романовой Ярославой, отбросом общества, калекой войны, а просто девочкой из клуба. Ненадолго. Хоть на чуть-чуть стать кому-то нужной. По-настоящему. Просто так. Только ради секса.
Но какого же было мое удивление, когда на баре, пока я спокойно попивала свой мартини и мило болтала с миленьким Славой, мне на глаза попалась… Как же, господь ее прости, зовут? Новая Стужевскаядеваха… Жанна? Да, именно Жанна. Которая сначала долго сверлила меня взглядом, переговариваясь с подружками, я уверена, если бы не карма, я бы уже сгорела от того, как она меня там проклинает, а потом, взяв свой полный стакан, направилась ко мне.
Что-то назревает? Что-то веселое? Да-а-а, что-то веселое!
Я прячу улыбку в стакане и смотрю Славе в глаза. Сегодня, маленький, я сначала развлекусь с ней, а потом уеду с тобой, сладкий мой.
И Жанночка, моя милая Жанночка, в своем прекрасном корсетике, полностью оправдала мои ожидания, когда, приблизившись, сделала вид, что запинается о свою ногу и броском выкидывает стакан в меня.
– Бабы, – улыбаюсь я, когда стакан пролетает между нашими лицами, чем жутко пугает Славочку, хватаю бокал и, не долго думая, просто опускаю его ей на голову.
Звон стекла я слышу даже через басы, а в глазах Славочки вижу испуг и свое лицо с рогами. Эх. Значит, не со Славочкой. Жаль. Он миленький.
Жанну, поливая меня всяческим дерьмом, утащили ее подружайки. Ну, хай бог вас всех простит. Я лишь улыбаюсь и заказываю очередной стопарик.
– Ты правда разбила стакан о голову моей девушки? – Я аж опешила, потому что такой диалог у меня уже сегодня был, и, если мне не изменяет память, сейчас начнутся предъявы.
– Она не представилась, – устало вздохнула я, останавливаясь и оборачиваясь к Стужеву лицом. – А я не обязана проявлять чудеса дедукции.
– Ты не меняешься, Ярослава. И я даже не знаю, пугает меня это или восхищает. – Я закатываю глаза. Ну ясно, прости, господи, сейчас начнется: «Ты не такая, дождись трамвая». – Пошли, посидим где-нибудь. Нам по двадцать четыре года, а мы с тобой ведем себя, как два дебила. Ты уже скоро год на гражданке, а мы с тобой ни разу нормально не поговорили.
– Ну конечно, – медленно, пытаясь собраться с мыслями, потому что этого Стужева я не знаю, проговорила я. Я знаю мальчишку Никиту, с которым встречалась в школе, но этого мужчину рядом с собой я не знаю абсолютно. – Я то таблетками обдалбываюсь, то с ума схожу, то сдохнуть пытаюсь, то аборты делаю. Все ни к спеху как-то.
– Все еще язвишь, когда нервничаешь? – Улыбается он, скосив взгляд на меня, пока мы шли к какой-нибудь круглосуточной кафешке. Чет как-то слишком он поменялся за этот день. Один день, а передо мной уже не пацан, а мужчина. И это, матерь божья, меня пугало до чертиков.
– Стужев, а ты че такой…
– Какой? – Он снова усмехается, и мне плохеет прям на глазах. Потому что улыбка его дергает меня. Задевает, блядь, на чем свет стоит. И мне тошно от этого. От самой себя, от ситуации, от него.
От того, что я все еще люблю его.
– Уебищный, – бурчу я под нос, но громче говорю, что он прекрасный собеседник, язвительно улыбаясь. Стужев копирует мою улыбку, но не язвит. Он действительно мне улыбается. Улыбается так, будто рад меня видеть. Я чего-то вообще нихерашеньки не понимаю, че происходит!
– Яр, – он улыбается, непреклонно накрывает мою трясущуюся руку своей. – Успокойся. Мы сколько с тобой уже знакомы, чтобы ты себя, словно целка на третьем аборте вела.
– Спасибо, что напомнил, очень уместно.
– Успокойся, женщина, я не пытаюсь тебя задеть. – Никита подбадривающе поглаживает меня по руке и уходит к стойке, заказывать нам еду.
А меня колотило из стороны в сторону, А глаза то и дело искали пятый угол, чтобы спрятаться. Закопаться в свою могилу, залезть в свой гроб и заколотить его к чертям, чтобы меня не видели.
Потому что на фоне этого, нового для меня Стужева, я была маленькой и ущербной. Побитой жизнью собакой, и мне это пиздец как не нравилось.
– Хватит ебалыжничать, Ярослава. – Передо мной поднос, полный еды, а напротив – довольный собой Никита с таким же подносом. – Расслабься. Будь собой. Ты прекрасна такая, какая ты есть. Улыбнись. Твоя улыбка прекрасна.
– Знаешь, что. – Я нервно передергиваю кольцо на пальце. Стужевствкое, мать его, кольцо. – У меня дикое чувство, что у меня снова шиза разыгралась, а я тут одна сижу и по тихой кукухой еду.
– Если я тебя ущипну, ты поверишь, что я настоящий? – Он улыбается той самой доброй улыбкой, в которую я влюбилась. С первого взгляда влюбилась, стоило только увидеть его в кабинете в свой первый школьный день.
– С моей прошлой шизой мы даже трахались. – Меня нервно передернуло – излишки службы – и я, встряхнувшись словно собака, прикрыла глаза, пытаясь успокоить внутренний тайфун. Боже, как же тяжко без таблеток. С ними бы сейчас сидела, улыбалась и от жизни кайфовала. Человеческие эмоции – это больно. Сложно и непривычно. Вдох-выдох. – У меня всё очень плохо, Никит. Грустно и депрессивно. Сдохну скоро. Надеюсь. – смешок выходит несколько нервным.
– Мне кажется, мелкая, не так у тебя все и плохо. Скорее сама себе мозги делаешь…
– Ты в психолога решил поиграть? – в рот летит картошка, а Стужев с детским умилением наблюдает за тем, как я ем.
– Не ёрничай, тебе не идет.
– А ты не умничай. Тебе тоже не идет.
– Стерва.
– Урод.
Обмен любезностями проходит на «отлично», и я, не выдержав его довольного взгляда, просто опускаю голову, утыкаясь в тарелку. Че ж так все плохо-то, а?
– Стужев, я на твоем фоне побитой собакой выгляжу, мне не нравится.
– Тебе нравится находиться среди отбросов, чтобы сиять там, как бриллиант в куче говна? Нравится быть лучшей среди худших?
– Среди отбросов проще, Никит. – Ухмылка выходит такая же больная и избитая. – И ты не имеешь права осуждать меня за это.
– Как ты себя чувствуешь? – Вопрос застает врасплох, потому что уже очень давно никто не спрашивал у меня, как я себя чувствую. Очень и очень давно. Даже Ростислав первым делом начал меня строить, указывать, что-то запрещать. Ни Ящер, ни Ваня, ни любой из тех, кто знал меня. Кто мог заметить, насколько у меня все плохо.
– Плохо. – Руки обессиленно опускаются на столешницу. Вместе с руками опускается стена бравады. – Сдохнуть хочется. Настолько сильно, что иногда с кровати подняться не могу. ПТСР – это тебе не шутки. Аля, наверное, уже рассказала тебе сказочку про разговоры с самой собой, нервные тики и прочее? Да конечно рассказала. Есть мысль, что она это сделала, стоило ей только выйти за порог моего дома. Да нормально все, Стужев, нормально. Сдохну скоро, и все будут счастливы. Я, по крайней мере, на это надеюсь.
– Хуйню несешь, рыжая. Как всегда, в общем. – Он спокойно сидел напротив, спокойно улыбался, ел свою картошку, слушал меня. Вёл себя нормально и спокойно, будто нет ничего необычного в том, что мы сейчас вот так вот сидим друг напротив друга, общаемся, будто нормально все. Раздражает. – У тебя не ПТСР, у тебя неплохое такое расстройство личности…
– А еще опухоль мозга, наркозависимость, два аборта, спицы в роге, перебитые связки…
– Два аборта?
– Блядь. – Начинаю нервно потирать виски, потому что сказала то, чего говорить конкретно Стужеву точно не должна была. – Сука. Никит, я не хочу об этом говорить. Правда. Не хочу.
– Когда? – Его взгляд был пустой, но вена на лбу пульсировала так, будто сейчас лопнет, а говорить дату – это добить его с концами. Нда. Дилемма. Ладно, посмотрим, что будет. Засунем еще разок руку в масть к медведю.
– Шесть лет назад. Март месяц. За месяц до начала контракта. Этот месяц мне дали на восстановление. Давай, скажи, какая я конченная. Ничего нового ты не скажешь.
Но он не говорит. Никита просто протягивает руку, накрывает мою ладонь и просто смотрит мне в глаза. Молча. Жутко.
– Я ничего говорить не буду, Ярослава. Но ёбнуть бы тебе хорошенько. Ты хотя бы с таблеток слезла?
– Две недели в коме. Конечно слезла. У меня там внутренние органы слегонца начали отказывать. Клим вообще говорил, что мне полгода осталось. Да даже после атомной войны останемся я и тараканы.
– Я не сомневаюсь. – Его голос звучит немного зло, но руку мою он не отпускает. Нда. Дела.
И смешно, и страшно.
Так мы и сидели: тихо, молча, в полупустой кафешке, слушая лишь шорох шагов официантов и стук дождя о стекло. Ситуация патовая.
– Давай в расход, Стужев. Я устала. – Но руку не убираю. Наслаждаюсь его теплом, потому что наконец-то чувствую. Наконец-то хоть какие-то ощущения. Я уже забыла, насколько это приятно.
– А я сегодня ночую у тебя, рыжая. – Его взгляд становится осмысленным, и он уже смотрит не на мои руки, а мне в глаза. И, прежде чем я успела спросить закономерное «с хуяли», Стужев улыбнулся так, что я даже возразить ничего не смогла на его последующие слова. – Потому что ты разбила стакан о голову моей бывшей, и сейчас она в моей квартире сидит и ждет, чтобы изъебать мне мозги на тему того, какая ты плохая. Такие вот дела.
Возразить, собственно, было нечего.
– Ну, собственно, как-то так. – Неловко сказала я, закидывая туфли под обувную полку и ногой отодвигая кроссовки с прохода.
– Сразу видно, что живешь одна, – усмехается Стужев, почесывая забравшегося ему на шею горностая. – И живешь не особо заморачиваясь.
– Ой, закрой рот. – Усмехнулась я, проходя на кухню. – Ты спишь в зале.
– Да без проблем. – Он в примирительном жесте поднимает руки вверх и улыбается мне все той же доброй улыбкой. Без жалости, что самое главное.
Но в ту ночь, не смотря ни на что, в комнату к Стужеву пришла я сама. И залезла к нему в кровать тоже сама.
А он был и не против.
========== 14. “Девочка, беги” ==========
– Блядота. – И она не знала, к кому обращалась: к себе, или к мирно и даже мило спящему на её подушке Стужеву. Он не изменился. Даже в сексе, чёрт возьми, он остался абсолютно тем же. Так же двигался, так же целовал. Это пугало. В какой-то мере.
Но больше Никиты, больше ночи, проведенной вместе, её пугала она сама.
Слезы, которые катились по её щекам и никак не хотели останавливаться, даже когда холодные капли, отдающие металлом и хлоркой, коснулись её кожи. Холод воды остужал голову, приводил мысли в порядок, раскладывал все по полочкам. Но он не вносил ясности в ситуацию: что её так напугало. Что заставило проснуться среди ночи в слезах и бежать.
Бежать сначала в ванну, потом в зал, где все-так же хранились неразобранные сумки. Хватать из гнезда спящего горностая и сбивая ноги в кровь босиком спускаться по холодной лестнице.
Все казалось таким смазанным и чужим, таким далеким и страшным. Сломанным и ненужным. Ошибкой.
И всё мылилось перед глазами ровно до тех пор, пока она не пересекла городскую черту, но в голове всё пульсировала мысль «девочка, беги», что заставляла Ярославу вжимать педаль газа в пол и не останавливаться. На полной скорости нестись прочь. Но прочь от чего, Яра не могла понять. Просто надо было бежать. Подальше от всего. Подальше от них: правильных, шаблонных. Идеальных деталек в большом пазле. Пазле, где ей не было места.
«Девочка, беги!»
Она опустошает все свои счета. Снимает все свои деньги и складывает красные пятитысячные купюры в рюкзак. Просто мечется от банкомата к банкомату, снимая возможный лимит, стремясь наследить как можно сильнее, запутать всех, спрятаться.
Найти свой камень и залезть под него. Чтобы никто не смог докопаться. Паника-паника-паника.
Бежать, прятаться.
Спасать себя.
«Девочка, беги!»
Беги как можно дальше, может, даже в другую страну, лишь бы подальше отсюда.
Подальше от брата, что за счет тебя пытается самореализовать свою моральную нищету.
Подальше от друзей, что ставят свои желания и счастье выше твоих.
Подальше от мужчин, что всю твою жизнь вытирали от тебя ноги.
«Девочка, беги!»
Беги и прячься.
Как можно дальше. Как можно тише. Заляг на дно и не высовывайся.
– У меня просто в голове не укладывается! – Орет Ящер, размахивая руками, словно мельница, стремясь заполнить пустоту собой. Хотя, скорее, наверное, в себе. – Как она могла?
– Ногами, – ехидно шепчет Клим Капитану, и мужчина лишь глумливо улыбается в густую бороду.
– Как она могла бросить все и сбежать? – Патетично орет парень, привлекая к себе внимание.
– Ногами, – теперь уже ехидничает Капитан, отпивая из чашки мятный зеленый чай. Не смотря на то, что прошел год, а Рыжая все равно хранила у себя его любимый чай. Это льстило.
– Да как она могла?
– Да ногами, Ящер, ты заебал! – Чашка со стуком опускается на столешницу, и все в комнате направляют внимание на мужчину, что за секунду вдруг заполнил собой все пространство. – Хули вы тут сидите, обвиняете её? Да, фляга у девахи свистанула. Но я ее понимаю! Что вы, блядь, сделали, чтобы она осталась, стесняюсь спросить? По вашим рассказам, лучше бы я ее в пустыне пристрелил, чем к вам сюда отправил, умники хуевы. Меньше бы мучилась. Все такие пиздодельные, у всех проблемы, которые она, кстати, решала. А у нее, блядь, будто не было проблем. Это ПТСР. Типичный. Удивлен еще, как она не передушила всех во сне прежде, чем свалить. И знаете, что? Посмотрев на вас всех, я бы без вопросов поддержал ее решение. Еще бы и подушку придержал. Где бы Рыжая сейчас не была, ей там явно лучше, чем было бы здесь. Девочка, беги.
– Девочка, беги. – Словно тост, повторяет за ним Клим и опускает и свою чашку с рюшами на стол. – Вот девочка и дала по съебам.
– Что еще за «девочка, беги»? – враждебно спрашивает сонный Ростислав, который бы с удовольствием вернулся бы в свою постель, а сидел бы на этом военном совете в четыре, мать их, утра. Но статус брата вынуждал его быть здесь. Сидеть в этой массе тестостерона и чувствовать себя на диво ущербным среди этих качков.
– Так всегда генерал наш генерал говорил, когда видел её. «девочка, беги» – это что-то вроде нашего девиза. Помнишь, Клим, как она однажды сутки бегала, чтобы сердце билось? Ебать я тогда проорался, – мужчина смотрит вдаль и улыбается в густую черную бороду, а мужчина слева, костлявый, словно та смерть, глумливо улыбался, обнажая клыки. – «Беги, девочка. Беги.» Да-а, Рыжая была тем еще кадром.
– А я не знал этого… – Задумчиво говорит Ящер, и в ответ слышит лишь смех. Злой, издевательский.
– А ты никогда не смотрел дальше своего охуительно длинного члена, братан.
– В общем, как бы то ни было, я рад, что Ярослава наконец-то сдвинулась с мертвой точки. – Подвел итоги Капитан, пряча в шкаф самодельную бумажную коробку с чаем в шкаф. Она помнила даже такую мелочь, как его нелюбовь к жестяным банкам. Чуткая девочка. Милая и добрая. И за какие заслуги ей весь этот пиздец? – А ты, патлатый, подними уже голову. Да, сбежала подружайка, но это не конец света. Найдешь себе новую. Ты в этом мастер. А девка пусть себя поищет, а то нихуя кроме армии и саморазрушения не знает. Вернется через пару лет. Нагуляется и вернется. А теперь – в расход.
Тяжелая рука опускается на плечо Стужева, но он практически не ощущает ее веса. Он сидит, опустошенно опустив голову и смотрит на свои босые ноги, совсем не чувствуя холода паркета. Он вообще в этот момент почему-то ничего не чувствовал.
Напрашиваясь вчера к ней в гости он и не ожидал, что все закончится именно так: криво, косо, как-то через пизду. Нет. Он ждала совсем другого. Не было даже намека на секс. Он просто хотел побыть немного с ней. Совсем чуть-чуть вспомнить её объятья, её поцелуи, её светящиеся глаза, когда она кончает.
Разве можно его за это осуждать?
Нет. Он просто хотел окунуться в прежнее счастье. Почувствовать в своих руках оригинал, а не ебаную реплику. Вспомнить, как все начиналось и чем закончилось.
Во что она превратилась? Как стала той, кто есть сейчас? И сколько в этом его, Стужева, вины?
И в какой-то момент, когда все покинули кухню, оставив его совсем одного в её квартире, Никита вдруг понимает, что всё это – его ебучая вина! Только его. Если бы не он, то, возможно, она не ушла бы в армию, не пережила бы все горячие точки, какие только можно, не стала бы убийцей. Но нет. Это все – его вина.
И вдруг, в этой узкой кухоньке, его мысли почему-то уплывают в абсолютно странное русло.
То самое, где они с Ярославой живут вместе. Им уже по тридцать, он давно практикующий адвокат, а она не работает, потому что нужды в этом нет, ведь он зарабатывает огромные деньги, а с детьми сидеть кому-то надо.
Он отчетливо видит, как приходит с работы и даже не успевает скинуть обувь – это приходится делать на ходу, потому что на шею ему кидаются две шестилетки: у девочки абсолютно черные, его, волосы и серые, мамины глаза, а парень – его точная копия, но с ужасным маминым характером и его цветом волос. Все рыжие такие. Они счастливы, веселы, рассказывают про парк и про младших братика и сестричку.
А потом с кухни появляется она. Ярослава словно плывет, едва касаясь ступнями пола. Все такая же стройная, красивая, высокая с еле заметным животом, который она бережно обнимает, будто старается защитить от всего мира. Она видит его, и улыбается так ярко и счастливо, будто в мире кроме него никого больше не существует. Только он, только Никита.
И он на секунду замирает от этой улыбки, сбрасывает детей с рук, отправляя их играться с собакой в зал, а сам заталкивает её обратно в кухню, прижимает к стене и целует. Целует так, будто через секунду всего этого мира не станет. Как в последний раз. Стараясь обхватить руками её всю, вдавить в себя.
А она отвечает. Зарывается пальцами в его волосы и целует-целует-целует…
А потом Никита открывает глаза.
И понимает, что он все еще посреди этой пустой кухни, что он все еще ебанько, который все проебал, и что по его щекам текут слезы. Самые горькие слёзы, какие он вообще видел за всю свою жизнь.
Слезы осознания, что ничего хорошего уже не будет.
Ростислав страшно зол. Эти уроды вытащили его из теплой кровати в самую рань и заставили переться куда-то по холоду, чтобы просто посидеть в её квартире и послушать, как её дружки обсуждают, что всё плохо. Охуеть развлечение. Ему же не нужен сон! Ему же не надо высыпаться перед тяжелым рабочим днем! Не надо весь день ублажать отца, чтобы он посмотрел на него хотя бы с половиной того одобрения, что мужчина смотрел на сестру. Нет.
Ему надо было переться в её квартирую Других же дел у него нет.
Но на часах шесть утра, и смыла спать уже нет, поэтому парень включает автопилот: душ, завтрак, такси до офиса отца. Все как по часам. По секундам. Но сегодня даже раньше из-за этих уродов, хотя надо будет сказать им спасибо: отец любит пунктуальных.
Но сегодня был очередной день, когда отец молча, полностью игнорируя Ростислава как своего сына, пялился на одну единственную фотографию Ярославы, которую она прислала еще на первом году службы.
Каска больше головы наползала на глаза, вокруг огромные мужики с оружием, на заднем фоне шатры, вертолеты, бронитехника. И она: яркая, веселая. Живая.
Ростислав ненавидел ее всей душой, потому что это не его фото стояло на родительском столе и не его потрет висел над камином в общей зале. Не он любимчик семьи, хотя всегда из кожи вон лез ради этого: отличник с высшим баллом в школе, лучший спортсмен, все грамоты и медали всегда были его. А что сделала она? Залетела, сделала два аборта, прыгала по хуям, как лягушка. И не сделала ровно ничего, чтобы родители ее любили. Совсем ничего.
А он ежедневно рвет жопу, чтобы отец хотя бы просто посмотрел на него, а не пялился в ебаное фото на столе.
Ростислава снедала изнутри желчь из ревности и ненависти. Он всей душой ненавидел сестру и, Господи, как же он был счастлив, когда узнал, что она умерла.
Эта была ужасная гамма чувств: стыд и счастье. Непередаваемое, мать его, счастье. И самый жгучий стыд, ведь она же его сестренка. Маленькая Ярочка, которая всегда била мальчишек, которые его обижали. Его Рыжуля.
Но весь стыд прошел в тот момент, когда на втором этаже завыла мать. Натурально забыла, словно волчица. А она и была волчицей, что потеряла своего любимого детёныша.
Мать горевала настолько, что отцу пришлось даже вызывать врача, чтобы успокоить её, потому что она разнесла половину его кабинета, крича и плача.
И лишь известие о беременности смогло более-менее притупить её горе. Но не полностью стереть его. И даже после известия о её смерти на него смотрели, как на второй сорт.
Совсем никто, почему-то не подумал, что он тоже может горевать. Что его тоже надо жалеть и гладить по головке. Нет, вместо этого отец дал ему очередной контракт на рассмотрение, сказав «А, это ты», когда увидел его. Кайф.
