Текст книги "Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели"

Автор книги: Баян Ширянов

Соавторы: Владимир Белобров,Олег Попов,Яна Вишневская,Павел Пепперштейн,Антон Никитин,Елена Мулярова,Игорь Мартынов,Софья Купряшина,Максим Павлов,Виктория Фомина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Елена Мулярова
СИНИЙ МОРСКОЙ КОНЕК

Значит так, сначала мука пополам с солью, потом немного воды, получается такое густое тесто, из которого можно лепить все, что душа пожелает. Ее душа желала морского конька, синего с черными глазками-точками. Она видела его в магазине, где продаются всякие симпатичные штуки: светильники в виде домиков, медные колокольчики и мобили – фигурки, висящие на тонких палочках. Фигурки были разные – красные морские звезды, цветные рыбки, бело-голубые пингвины. И не то чтобы ей было не по средствам купить себе что-нибудь такое. Нет, зарабатывала она более чем достаточно для девушки без особых претензий. Просто ей вдруг захотелось сделать что-нибудь своими руками. Она долго представляла, как будет тонкой кисточкой рисовать полоски на рыбках или пририсовывать глазки морскому коньку, прямо чувствовала, как пальцы сжимают кисточку. Она не удержалась и решилась попробовать. Вечером, когда все дела сделаны, и на кухне тепло и чисто, а в блестящей поверхности синего электрического чайника отражается точка лампы.

Девушка в пушистом бежевом халате, с гладко причесанными волосами, блестящим лбом и внимательными серо-зелеными глазами сосредоточенно месит пальцами белую массу. Она отщипывает кусочек, сначала делает колбаску, как когда-то учили ее в детском саду, изгибает ее, придавливает, старается. Получилось! Саша смеется. Ну надо же, кто бы мог подумать, что ей удастся. На ладони у нее морской конек, пока белый, слепой. Ничего, скоро она налепит ему братишек и сестренок, обожжет их в духовке, разрисует, потом попросит кого-нибудь настрогать палочек. В общем, дел у нее теперь полно, скучать не придется.

Кухня наполняется первыми тактами «Турецкого марша» Моцарта. Так звонит Сашин мобильный, который всегда рядом с ней, чтобы она ни делала. Девушка спокойно подносит трубку к уху.

– Алло, Алекс! Давно не виделись.

– Давно, – соглашается Саша. Она действительно уже давно не видела звонившего ей мужчину. Она рада слышать его голос, она рада будет встретиться с его человеком в каком-нибудь людном месте, где играет веселая музыка и можно выпить Пиноколаду или Бейлис со льдом. Хотя Саша не пьет, бережет себя, свои глаза и пальцы, да и не любит она пить, не любит резких перепадов. Любит, чтобы все было спокойно и предсказуемо. Для нее, конечно.

У Саши много имен, позвонивший по мобильному называет ее Алекс, а мама – Алечкой. Мама беспокоится за Алечку, как она там одна в большом городе. Но, вместе с тем, мама горда. Ее Алечка самостоятельная девочка, нашла себе хорошую работу. Да что там работу, Алечка и квартиру умудрилась получить. Для мамы это звучит так: «Один человек, уезжая в Израиль, квартиру продавать не стал, а оставил мне в бессрочное пользование». Все так и было, разве что человек тот Сашиными стараниями отправился в совсем уж обетованную землю, на тот свет он отправился, если говорить прямо.

В клубе играют джаз. Саша накрасилась и выглядит значительно старше, на все свои двадцать пять лет. Ее спутник пьет виски. На этот раз он оказался довольно красивым мужчиной в норвежском свитере. Собственно, она и узнала его по свитеру, ее предупредили. Каждый раз они бывали разными и думали, что эта девушка с мужским иностранным именем – такая же, как они, просто связная. Которую можно легко убрать в случае чего. Саша только посмеивалась. Она-то знала себе цену. И знала, что тот, кто звонит ей на мобильный – знает. Они были знакомы лично, но не более того, просто деловые партнеры. Но это они так специально когда-то решили, никакой напускной таинственности, никаких встреч в темных аллеях московских парков. Только людные места, яркие одежды, веселый смех, книжки в ярких глянцевых обложках.

Норвежский свитер передает Саше книжку. Как бы почитать. Но Саша читает редко, потому что ей скучно за мелкими черными буковками разглядывать людей и их нелепые поступки. Вот и эту книгу Саша читать не стала. Просто нашла аккуратно вклеенную страницу, где тем же шрифтом были напечатаны указания для нее. Фамилия, адрес, дневное расписание, сайт, на котором хранился портрет. Примерные сроки исполнения. Сумма гонорара не указана, но Саша и так знает ее. Сейчас ее занимает другое. Она перечитывает данные клиента – Н. Морозов, возраст 25 лет. Фото она еще, конечно, не видела, но все же…

Саша вспоминает, как много лет назад Колька Морозов, мальчишка, с которым она три года подряд просидела за одной партой, впервые привел ее в тир. Вернее, это она сама увязалась тогда за ребятами, потому что ее лучшая подруга Ленка лежала дома со свинкой, и было страшно скучно, и шел дождь, и их унылый городок выглядел еще хуже, чем обычно. Им всем было тогда по двенадцать лет.

– Вот сюда смотришь, сюда нажимаешь, этот глаз прищуриваешь, – снисходительно объяснял ей Колька, не веря, что у нее, девчонки с вечным освобождением от физкультуры, получится хоть что-нибудь.

У Саши получилось. Сразу и навсегда. В их городке было два тира, и владельцы обоих очень скоро перестали пускать эту девчонку на порог, потому что стоило ей взять в руки духовушку, как все призы постепенно перебирались в ее школьную сумку. Сашин угол в комнате украсили: кошмарный плюшевый медведь, блестящий кубок дешевого металла, мячик и невесть как оказавшаяся в этой компании сковородка, которую, впрочем, мама довольно быстро забрала себе. Мальчики косились с уважением, и ее стали называть Алька-Стрелок.

– Охотницей будешь, – кажется, в шутку сказал ей отец.

Однажды он даже взял ее с собой на охоту, после чего у него прибавилось причин гордиться дочерью. Саша с первого выстрела уложила лисицу, попала ей точно в глаз, так что шкурка не попортилась. Но на охоте Саше не понравилось, слишком суетно, хлопотно и грязно. Примерно по той же причине она не захотела идти на войну. Хотя могла бы, выбор был велик. Саша ничуть не боялась за свою жизнь, она любила комфорт.

В сущности, Саша умела только одно – стрелять. Ей не сложно было сделать свой выбор – просто не зарывать талант в землю, как это советуют мудрые люди. Следуя советам мудрых, Саша решила иметь не намерение, но готовность. У нее не было намерения убивать, лишь готовность выстрелить и попасть в цель. Было время, когда Саша считала, что цельность – это всегда отказ от чего-то страшного внутри себя и нарочитая стимуляция лучших своих черт. Прошло несколько лет, и Саша решила, что все в ней имеет право на существование, в том числе и смерть, замершая в ее спокойных глазах, вибрирующая на кончиках ее сильных пальцев, переходящая в горячий кусочек металла и дальше, в чужое тело, до которого Саше не было никакого дела.

Она хорошо спала, не страдала от перепадов настроения и беспричинных страхов. Она неплохо относилась к людям, но предпочитала не связываться с ними, потому что знала, насколько быстро все может закончиться, стоит ей только захотеть. Впрочем, Саша умела держать себя в руках. За это, собственно, ее и ценили. Ее работодатели могли быть уверены, эта девушка не начнет палить по всякой движущейся цели в невротическом угаре, не разболтает спьяну имена, не станет намекать на возможность шантажа и требовать повышения ставок.

В Интернет-кафе Саша едет на метро. Она спускается по эскалатору и смотрит по сторонам. Ей нравятся рекламные щиты, нравится думать о людях, которые придумывали эти картинки, нравится, что они никогда не ставят свои подписи. Как и она сама. Саша представляет аккуратные ряды надгробий, фамилии и даты крупными золотыми буквами. А внизу так меленько – исполнитель Александра Волкова. А заказчик… Имя заказчика нельзя было произносить всуе, в письменном тексте на этом месте всегда оставался пропуск в мир иной. Александра Волкова, скромный исполнитель, знала абсолютно точно, что без его воли ни ее нервы, ни глаза, ни пальцы не работали бы так исправно.

«Интересно, давно он в Москве?» – думает Саша, глядя на изображение взрослого Кольки Морозова, который не так уж сильно изменился за те девять лет, что они не виделись. Еще пару раз она взглянет на него лично из-за корпуса чужого автомобиля или из-за спины прохожего перед их окончательной встречей. То, что он мог узнать Сашу, несколько усложняло задачу. Ничего страшного, просто ей придется быть немного более осторожной, чем всегда.

Саша возвращается домой к своим все еще белым фигуркам из теста. Сперва она стелет на противень кальку, оставшуюся у нее со времен увлечения шитьем, потом аккуратно раскладывает на бумажной поверхности все, что вылепила. Минут через пятнадцать в кухне становится тепло и по-настоящему уютно. Через тридцать пять минут она вынет их из духовки, теплых, медленно остывающих и быстро твердеющих. Что-то ей это напомнило. Губы мужчин бывают иногда теплыми и твердыми одновременно. Губы Кольки Морозова были еще и шершавыми, когда он поцеловал ее первый и последний раз. Ему нравилась совсем другая девчонка, а она ходила за ним хвостом весь седьмой класс. Однажды зимой он сказал, что ей слабо попасть в еловую шишку, висящую на самом верху дерева. Он тогда тайком уволок из дома духовушку Вовчика, старшего брата.

– Если попаду, поцелуешь? – спросила она, цепенея от собственной смелости.

Он только пожал плечами. Конечно же, она попала, и Колька с отстраненным видом приблизил к ней губы. Нижняя была треснута посередине.

– Довольна? – насмешливо спросил он.

И тогда она впервые прицелилась в человека, в него, подлого Кольку в дурацкой плешивой ушанке. Глаза у него были разноцветные. По зеленой радужке правого глаза рассыпаны коричневые крапинки, а левый глаз просто зеленый. А потом оба глаза стали испуганными.

– Я тебя застрелю, – тихо сказала она.

– Только попробуй, – еще тише ответил он.

– И попробую, – сказала она и опустила ружье.

– Дура! – крикнул он и отобрал ружье. Драться Александра не умела. С тех пор он старался вообще с ней не разговаривать и не оставаться наедине.

Только первые несколько минут по-настоящему тепло и приятно. Потом становится жарко, потом просто невыносимо, но приходится терпеть, потому что он ничего не может сделать ни с этим жаром, ни с этим черным замкнутым пространством, где удушающе пахнет горячим газом и внизу вдоль стен синеет пламя. Он видит, что его соседям ничуть не лучше, но когда так чудовищно плохо, ни о ком, кроме себя, думать невозможно. И все же он замечает краем того места, где у него по замыслу должен был быть глаз, что у дельфина на спине надулся кошмарный пузырь, а у морской звезды словно в агонии дергаются неровно вылепленные лучи. Температура все повышается, и он, помимо всех прочих ужасных ощущений, испытывает легкое удивление от того, что может существовать в подобном аду. Он чувствует, как внутри у него идут мучительные и напряженные процессы. Кипящая влага забивается в промежутки между длинными многоступенчатыми молекулами клейковины и крахмала. С солью не происходит ничего, но ее мелкие раскаленные кристаллы иглами впиваются в нежную плоть белковых соединений. «Ничего, – говорит он себе, – ничего, я должен пройти через этот ад, чтобы сделаться целым и твердым. Мне это необходимо», – убеждает он себя. Но боль и ужас сводят на нет все доводы погибающего рассудка. Кроме того, с ним явно происходит что-то не то. Слишком быстро он покрылся твердой коркой, между тем как не весь пар успел выйти наружу. Пар скапливается у него внутри, подобно огромной опухоли, которая вот-вот разорвет его пополам. Что, собственно, и происходит. Твердым стать ему удалось, а вот целым – нет.

Через сорок минут Саша осторожно вынимает еще горячий противень. И первое, что она видит – это развороченное тельце конька. «Ужасно обидно, – думает она, – ведь лопнуть мог кто угодно». Ни дельфина, ни морскую звезду ей бы не было так жалко. Но конек, ее любимый, ради которого она и затеяла всю эту возню с мукой и солью… Несколько минут Саша сокрушенно стоит над противнем, а потом быстро переодевается и покидает квартиру.

Николай неожиданно просыпается, резко садится на постели и только потом открывает глаза. По потолку гуляют светлые полосы, каким-то образом связанные с движением машин за окном. В ночном воздухе комнаты шевелится еще кое-что – подвешенный к люстре мобиль – несколько скрещенных тонких палочек, на которых качаются смешные фигурки – пара пингвинов, одинокий дельфин и три морских конька. Эту штуку Николаю привезла из Вены Ася. «Ну, зачем, – думает он, – не может она без этой щемящей тягомотины, чтобы я смотрел и вспоминал ее глаза, вечно на мокром месте, и то, какая она без меня бедная, и как ей одиноко и грустно, и дальше в том же духе, только с еще большим надрывом. Подарю кому-нибудь», – решает Николай и тут же вздрагивает от резкого звука дверного звонка.

Сашу Николай узнает почти сразу же, но разговор у них, фактически, не выходит. Она даже рта не дает ему раскрыть. Просто говорит, что он срочно должен уехать. Да, прямо сейчас. Потому что ему грозит опасность. Потому что иначе он умрет. «Тебя заказали», – объясняет Саша простым русским языком, и Николай чуть было не спрашивает, кому, но потом все понимает и сам. Он вспоминает, вернее, они оба молча вспоминают тот детский разговор под елкой, когда она обещала попробовать. Он догадывается, что она все-таки попробовала, но у нее опять ничего не вышло.

– Как тебя отблагодарить? – очень тихо спрашивает Николай.

– Сматывайся поскорее, – отвечает Саша, – мне ничего не надо, ну разве что… Она выходит на середину комнаты, тянет руку к мобилю и с усилием отрывает фигурку синего морского конька, отчего вся конструкция перекашивается и становится почти уродливой.

– У тебя мало времени, – говорит Саша уже в дверях.

Она медленно идет по темным улицам. Она сжимает в кулаке деревянного конька, который постепенно становится теплым. Она еще не знает, как выкрутится. Может быть, никак. Она не боится. Нельзя боятся того, что знаешь так хорошо.

Игорь Мартынов
ТА НОЧЬ, КОГДА СОВЕТСКИЕ ЭЛЕФАНТЫ ВСТУПИЛИ В ПРАГУ

Мои окна выходят на революцию. Приступ энтузиазма: выпросил помахать местным триколором, но увяз в ближайшем сухостое и чуть не испортил все дело. Впредь ограничиваюсь явлением на балкон своего отеля – синхронно вождю революции. Только он выходит на противоположный и буйно встречается толпами. Меня же, в сущности, не ждут. Что отрадно. Давай, Гавел. А я могу в тенек.

Ночью самые закоренелые бойцы из-под каменного на лошади короля Вацлава посылают в сторону космоса речевки хоккейного типа, оттуда отвечают обильным звездопадом, то есть ни на небе, ни на земле никакой контры. Никаких танков от старшего брата. Полный аншлюс.

В кафе «Славия» рыдают диссиденты. Еще бы! Триста лет оккупации! Гусизм! И вот легкость бытия во всей ее несносимости! Поэты кусают прибрежную арматуру и повторяют подвиг пролетарского поэта Незвала, который во хмелю любил подкрасться со спины ко стражу порядка и прямо на, как на стену, излить избытки влаги. Поэты предельно точны, но полиция в ответ только лыбится: революция!

Как они отныне, не из-под танков и не на кострах?! Мое задание простое, репортерское, от советского информбюро. Стать свидетелем истории и по возможности обойтись без жертв. За перевыполнение задач награжден католическим Рождеством, в общем, кроны иссякают ровно за ночь до отъезда, и эта ночь, разумеется, новогодняя.

Съехав по неплатежеспособности из отеля, уповаю на один адресок, где в середине восьмидесятых пара полноценных поцелуев на индусский манер, с вворачиванием языка в ротовую полость и со-вращением переродилась в страстную неделю – для перехода в сон и обратно нам с теплокровной пражанкой не стоило менять расположения тел: кто-то приносил еду, включал калорифер, сдавал отработанное белье в прачечную. Спасибо безымянным гуманистам! На старте за окнами шумел проспект, но кто-то заботливо перерыл его, повесил объездные знаки – чтоб не спугнуть легковерного баттерфляя нашей страсти…

«Сильва? – сказали мне на том полюсе телефона. – Сильву, молодой человек, вам теперь не застать. Она же в канцелярии господина президента…»

…Брожу со всеми по новогодним базарам, притворно прицениваюсь к серебру, перевожу через улицы больше слепых, чем за всю предыдущую жизнь. В упор наблюдаю гильотинирование огромного карпа. С виду кровь не холоднее, чем у порося, тогда в чем же разница, господа вегетарианцы?! Нет, я не откажусь от карпов, но конкретного этого есть бы не стал, чья голова как от Степана Разина подкатилась ко мне и ничего не сказала.

В пивной «У коцоура» единственный свободный табурет напротив дебошира с боксерским перебитым клювом. На его вопрос «Пойдем, сынок, выйдем, падло?» ответ удается достойный, но не с тем акцентом. Боксер не упускает шанса перевести спортивный азарт в русло бытового шовинизма: «Откуда прибыл в Прагу, сынок?» Я залпом допиваю пиво и не вру: «Из Москвы». Боксер торжествует: «Господа! – обращается к пивной. – Тут у нас товарищ из Москвы!» Но пивная неожиданно хранит нейтралитет. Уже у дверей я слышу, как боксер изыскивает другие аргументы: «Врет, курва! Я узнал его! Не с Москвы он! Словак это! Из Кошице! Он на спартакиаде нашего Гонзу замочил! После гонга! В пах!» Ага, стало быть, мы здесь уже не главные враги, даже в Праге мы выпали из элитных сортов злодейства, и впервые, не осознав себя солдатом империи, легко выпрыгиваю на парапет Карлова моста и на зябнущую каменную статуйную Магдалину набрасываю пуховое пальто, прикупленное для утепления одной московской подруги, но, гражданин мира, я мог ли поступать иначе? Пусть Магдалина и осталась холодна, как секретарша канцелярии господина Христа! С тех пор все реже отличаю живую женщину от каменной…

Однако Новый год в Праге не приспособлен для уличной эйфории. Темнеет. Десяток раз обошел вокруг их главной елки на Старомнестской площади и попытался скрыться на ночлег в редкой ее хвое, но был опознан и извлечен цыганами, которые не только лишили меня единственной, по-русски за ухом припрятанной сигареты, но и насильственным гаданием намолотили кучу гадостей о моем будущем, которые к тому же впоследствии не сбылись.

Ввиду холода, тьмы и цыган остался последний вариант: Главный вокзал, который со времен Швейка служил ночлежкой, а уж после революции по репрезентативности дорос до «Интерконтиненталя». Там индусы по распущенным на метра космам устраивали вшиные бега и звали лечь на битую посуду; там травести брюнет и блонд окучивали ориентального набоба; там негр-миссионер со скидкой продавал индульгенции. И только в самом далеком аппендиксе я нашел свободное место, расстелил коврик из толстых революционных газет и едва возлег, как был обложен датчанками в пестрых спальных мешках. Датчанки через меня курили, пили минералку, цитировали Киркегора и в итоге предложили согреться каким-то довольно первобытным способом, но я при Киркегоре отказался.

Тут и выясняется, куда уехал цирк. Советский цирк. Это наша труппа вломилась на вокзал, в первых рядах я узнал дрессировщика Борю. Он в двухкомнатной московской квартире содержал крокодила, леопардов и еще взвод неизвестных с клыками. «Старик, соседи все-таки настучали! Приехали менты и расстреляли леопардов прямо в клетке!» – заорал мне Боря, который еще не вник в новую расстановку светил и все еще числил себя царем зверей.

Я вышел на воздух и обомлел: по перрону шли слоны. Я сразу понял, что слоны эти наши, соотечественные, со своей и моей родины. Они не мельтешили хоботами, не прядали ушами. Конструктивно их зады были скопированы с триумфальной арки, что, конечно, приближало к былым победам, но начисто лишало личной причастности к джунглям, сафари, к веселому анархизму природы. Бивни они несли как не свои, как не попортить, как уже закрепленные за членами политбюро и инкрустированные в сановные дачи. Им протянули банан – они его даже не узнали. Но по всему было видно: эти слоны устали служить. Было видно: эмигранты. Сбежали слоны, за вашей и нашей свободой.

Все к одному. В пивной не бьют, леопардов расстреляли, советские элефанты в Праге.

…Мы снова в католической стране, где холодно и одиноко в храмах, где слишком безупречна панорама с Большой горы на Малой стороне…

Игорь Мартынов
«ЛОНГОМАЙ» И ДРУГИЕ ПОПЫТКИ БЕГСТВА

ЭПОС В ПЯТИ ОПЕРАЦИЯХ

1982. ОПЕРАЦИЯ «ЖЕНИТЬБА»

Начали грамотно. С первого курса положились на свою острую половую недостаточность. Но сыскать в низкорослом городе пассию с дипкоридором, через который без промаху к Пиренеям – метод экстенсивный, на любителя. Это тысячи тонн словесной руды, нередко – натощак. Это свирепый триппер по стручку ползет горошиной. Это с закрытыми глазами отличать суданку от йеменки, ЦРУ от «Моссада» – хорошо хоть СПИД еще в зачатке! Это Воробьевы горы – перевалочный пункт, привал, времянка колумбарного типа, где из четырех сторон света автоматически выбрано бегство…

Один из нас перепахал гигантский жилой массив, равный как минимум трем-четырем вместе взятым Франциям – за что сверху ему кинули гостинец. Мало того, что с пятикомнатной хатой на Горького, по-над Елисеем и собственноручно водила «Ладу», но папа ея – паппа миа! – таскал на подпись депеши самому Громыке. Вхож, т. е. само собой, наша зависть не знала границ, он же свой свет в конце туннеля тщательно застил, о внешних данных сообщал косвенно: «Уехать, а там забыть, как страшный сон». Спал в тех пятикомнатных палатах на половичке, утром получал свою миску йогурта, наэкономил шесть настоящих долларов в банк будущих запиренейских оргий и в грезах своих летал уже достаточно самостоятельно, не без форсу – тем страшнее был падеж – даже поволжского скота в 32-м вряд ли сопоставим по масштабам. Короче, он выставил на аукцион руку и сердце. Тогда и то, и второе еще водилось у него, это теперь он не вылезает из-под иглотерапии. Но торг не состоялся. Друг, оказывается, одушевленного вибратора исполнял, ибо папа – папаша – на поверку оказался символическим, как Римский или Карл – будучи на деле ей официальным супругом: «Он живодер, он гомик, он импотент, – агонизировала она, пока он паковал в ранец бритву „Харькив“, пару замоченных с вечера трусов и дрочёный до дырок в Пигалях путеводитель по Парижу. – А ты скотина! Я все скажу папе, он тебе визу не даст даже в Монголию, босяк, лимитчик, Ломоносов!» – неслось ему вслед с крыши Елисеевского гастронома, когда слабой походкой безусого коматозника, держа в фарватере голодных голубей, он затрусил в дружеское восвояси, на коечку профилактория МГУ. Он вошел в мою комнату сразу весь, потребовал десять таблеток фталазола, между поносом и слезами предпочтя второе, и подвел черту: «Нету пятака, чтоб умотать, хотя бы по Кольцевой, есть только двушка, но звонить некому».

Мы поняли, что операция «Женитьба» не про нас, и вычеркнули ее из списка кораблей, пригодных для побега.

1983. ОПЕРАЦИЯ «ГАСТЕЛЛО»

С тех пор не перестаю удивляться, сколь даже некрасивую бабу преображают поминки – благодаря черному обретают прямо ахматовский размах крыльев, особенно в профиль – и капуста у них взахлеб шинкуется, и самогон не бьет сивухой, и помолчит вовремя – а ради живого не допросишься.

Ежегодно один – пара вагантов выпадает из-под шпиля альма-матер, ибо хождение по карнизу является обязательным условием истинного беглеца, хотя метод этот многим из нас сразу не глянулся своим однозначным финалом (учитывая этажность универа), да и летальностью своей. Однако частые, затяжные поминки подхлестывали поиски паллиатива, проветривали чердак, и к заутрене мы обычно сходились на том, что эпигоны Гастелло достигают поставленную цель только частично, да и то – абсолютно в переносном смысле, а ежели бежать горизонтально земле, то успех явно на стороне весомых. Во имя самоутяжеления штурмом брались спецхраны, зубрились редкие, но иностранные языки, и даже прорылся полноценный подкоп под Таганку, который, впрочем, по ошибке вывел в машинный цех, я до сих пор помню, что в спектакле «Галилей» подиум делает девяносто семь оборотов; много это или мало, судить, как говорится, не мне.

Любой ценой состояться. Чтоб не сдуло. Чтоб сами к себе позвали, как Тарковского.

И мы с дружищем Бобом тем же увлеклись. Однажды – на погосте в Даниловском монастыре – доброй чаркой помянули Пушкина Александра Семеныча, преставился без посторонней помощи, того же генваря какого надо – 1837-го, что и орденоносный тезка, и ну кто-нибудь бы багульник, верблюжью колючку, традесканцию бы возложил! «Что ты хочешь?! Закатывалось солнце русской поэзии, все смотрели в ту сторону», – вздохнул Боб. Ах, Александр Семенович Пушкин, спасибо за ненаглядный урок, не повторим твоих ошибок!

На том иссяк романтический период. Начались конкретные дела. Борцовская эра.

1984. ОПЕРАЦИЯ «ПЕРЕДЕЛКИНО»

Жирный Оруэлл черным клювом дубасил фрамугу, когда вбежал дружище Боб: «Мужики, выдвигаемся на дачу Пастернака, все схвачено. Ночью съедутся западники снимать диссидентский шабаш. Наш час пробил!»

Октябрь. Как обещало, не обманывая, стало холодать. Один из нас пятерых запаниковал: «В Переделкино кишмя кишат кабаны!» «Какие кабаны, святое ж место!» – но от греха лезем на сосну. Ждем. Около двух отворилась калитка, и что-то проникло в палисадник. Боб со всех глаз наводит инфракрасный бинокль, мы готовы к его паролю «Земля!», подразумевая «Ньюсуик», на худой конец «Ференцварош», но вдруг звучит: «Тайматов, мужики! Ынгыз!» …Уже тогда буранный полустанок приглядывал к помеченному Нобелем жилью. Вот он запалил керосинку. Вот идет к роялю, который весь раскрыт на Шопена экспромте. Тайматов, в спортивном костюме «Адидас» с лампасами, навис над клавиатурой и ударил по более доступным черным: «тарарам пампам, тарарам пампам…» – разорвал тишину собачий вальс. А уж когда чужак по-свойски, с ногами, возлег на аскетичный пастернаковский топчан, мы не сдержались. «Подъем!» – заорал страшный Боб, и вся стая переделкинских кабанов прискакала изъявить нам солидарность, и откуда-то с кукурузного поля, в белом лунатическом шлафроке вдруг выплыла сама Ахмадулина и спросила: «Кто вы, спасатели?!» «Мы – так, мы – временные, мы – беглецы». «Жаль, такие парни и здесь нужны»… Отказаться, что ли, от побега, впервые мелькнула шальная мысль, но не задержалась, потому что кульминация подступила.

1985. ОПЕРАЦИЯ «ЛОНГОМАЙ»

Место действия. Стол раскидист, ни зги от копоти нездешних «галуазов» и едких цыганских «житанок» – к нам прибыли альпийские камарады, разучиваем арию Вальсингама, хвалу чуме: «Ну, где твое тирольское колоратурное?!» – дружище Боб пытается пинками загнать швейцарца на пару октав выше, но бурый от перегрева, тот вновь срывается в студеные «подмосковные вечера», шипя как кожух бэтээра, который с ходу взял Кабул – и долго мы с Бобом шарим его по дну нашими могучими, как бредень, голосами. Еле живой Вильгельм Тель, всплывая, разъясняет в сотый раз, что такое «Лонгомай» – коммуна в альпийских лугах, двести семей со всей Европы, взявшись за руки, сеют и пашут, пашут и сеют, а после поровну употребляют сельхозплоды. По воскресениям ходят в кино. Раз в год разрешается выезжать. Но мы не слушаем, находясь в контексте третьего ящика пива, когда и штурм Кремля уже не проблема, а обычная боевая задача: «Значит так, мужики. Троянский конь, пятая колонна, кви про кво. Вы на месячишко оседаете в СССР – это формидабль наповал! – а мы по вашим ксивам десантируемся в Альпы». Тирольцы согласны на редкость сразу. Их четверо, двое из них при сближении оказались феминами, значит, вакансий только на двоих. Боба и меня гримируют искусницы из театра Женьки Славутина – под швейцарцев – пару часов спустя мы уже проходим паспортный контроль в Шереметьево II – я вижу, как у Боба седеют накладные бакенбарды – и все-таки, махнув крылом над Ленгорами, летим на Цюрих, как Ленин, как Буковский, как Растропович сам! В самолете Боб начинает мрачнеть. Брошюра называется «Кодекс коммунара Лонгомая»: «Труд есть первая обязанность коммунара… Отлучаться с территории только с ведома бригадира… Подбор семейных пар на общем совете… Запрещены следующие породы: овчарка, дог, бульдог… Достигнув пятидесяти пяти лет, коммунар получает право на отдельное жилье…» До нас, трезвеющих, доходит. Попались! В цюрихском аэропорту с ходу примечаем бригадира, он жлоб в тройке, с октябрятским значком на лацкане и последней юманитой подмышкой. На точку нас везут в глухом фургоне, как дикобразов в зоопарк, с задраенным иллюминатором. И выразиться не можем, из местного наречия известен только фрагментарный оборот «Жопанс», благодаря сходству, но коммуникационной ценности не представляет. «Куда мы шли, в Москву…» – зрачками запевает Боб, – «…или в Монголию!» – немо вторю я. Перспектива пятьдесят ближайших лет окучивать баклажаны, чтобы после поселиться с костистой альпийской пенсионеркой на щебенистом склоне… да еще натыкаемся на сухой закон! «Старик, бежим в полночь, – Боб уже подсуетился. – Мне одна княгиня за пару палок поклялась перегрызть колючую проволоку на дальней заставе. Тут всех мужиков бромом оглушили – я ей до икры чутка мотыгой дотронулся, так она на нее всеми чреслами заскочила, по самую ватерлинию! Княгиня, говорит.» – «Кстати, проверим, какая княгиня!» В полночь Боб вынырнул из орешника, измудоханный, как с Лубянки: «Старик, выручай, княгиня подружек привела». Еще через час процесс пришлось упорядочить. Боб стоит на входе в кусты, контролирует очередь: «Ты куда, бля, по второму разу?!» – окончательно перейдя на русский, а я, зажав последнее дао в тиски Европы, дивлюсь будетлянским пророчествам: «Свобода приходит нагая», это бы полбеды, но она же не уходит, и все нагая, нагая! До ближайшей деревни Боб допер меня на плечах, как раненного. Мы тычемся в опрятные избы, мы шарашим по ставням – ноль внимания, пейзане в отключке. Даже собаки лают без гнева, деловито, как бы исполняя функцию собаки. Сухота и харчевнический пыл объемлют нас. Махнув на все, поедаем ярко выраженные мухоморы из монастырского сада. И что же? А ничего! Никакой тебе смерти! Во детант! Даже яд в местной природе не предусмотрен, полная стерилизация!

Спокойная, как молекула брома, Луна сияет точкой нашего побега.

В Цюрихе, в ближайшем сортире мы смываем грим с лиц, стремглав разыскиваем советскую амбассаду и пишем без ошибок: «Прошу предоставить политическое убежище в СССР!» На обратной дороге я цитирую: «Запад, Восток, всюду одна беда – ветер равно холодит». «Сам додумался?» – неприязненно вопрошает Боб. «Паскаль, Блез», – отвечаю. «Ну-ну», – затаивается Боб.

1986 – …

…Вот уже пять лет он проживает в Ист-Вуде, Лос-Анжелес, штат Калифорния. Трети две соратников-беглецов тоже на другом берегу. Иногда я получаю от Боба красивые открытки американского формата, со стихами: «И университетский шприц, как местная анестезия, мне обезболит без больниц то место, где была Россия». Подпись одна и та же – «Лонгомай».