Текст книги "Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели"

Автор книги: Баян Ширянов

Соавторы: Владимир Белобров,Олег Попов,Яна Вишневская,Павел Пепперштейн,Антон Никитин,Елена Мулярова,Игорь Мартынов,Софья Купряшина,Максим Павлов,Виктория Фомина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

…Переехав на новую квартиру, отец начал устраивать у себя шумные сборища. Я тоже приходила. Мне нравилось смотреть на взрослых людей. Они были веселы, от них волшебно пахло духами… Включали проигрыватель, в комнате пульсировало танго, а когда между записями случался перерыв, слышался звук наливаемого в бокалы вина.

В первом акте гулянки часто произносилась фраза «не при ребенке будет сказано». Как только она переставала звучать, отец отводил меня домой. Дома было пусто, и я упиралась. Мне хотелось вечно сидеть в этом веселье и греться под защитой взрослых людей. Особенно запомнилась одна женщина – черноволосая, благородная, в длинном антрацитовом платье. Она появлялась позже всех.

– Здравствуйте, пиковая дама, – говорила я ей. Она откликалась, царственно кивала.

Мне нравилось слушать взрослые рассказы, после которых всякие безделицы о синичке Зиньке казались бредом и манной кашей.

Бородач в малиновом батнике читал стихи:

 
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко-далёко на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
 

В душе открывались новые пространства, я ступала в них шепотом, замирала от самой мелодики речи. Просила еще. Бородач, грустно улыбаясь и прикрывая глаза, распевно произносил:

 
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
 

Я заражалась внутренней качкой бородача. А он говорил, говорил, прикуривал сигарету…

 
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
По аллее олуненной вы проходите морево…
 

Многих слов я не понимала, но ждала именно это стихотворение: там была строчка, на которой лицо бородача становилось удивленно-плачущим, точно он видел перед собой какое-то волшебное зрелище:

 
И кого же в любовники, и найдется ли пара вам…
 

Пятидесятилетие отца запомнилось тем, что пришло очень много народу и пропал отец. То есть сначала он был на месте, за столом. Гостей была целая туча, сидели друг у друга на коленях, говорили тосты, взрывались хохотом. И вдруг отец исчез. Только что сидел в почетном старинном кресле, смачно ел картошку (он предпочитал есть руками) – и вдруг исчез. Я нашла его в комнате на диване. Шепотом позвала. Он признался, что «херовато себя ощущает». Я не могла вернуться за стол. Устроилась возле отца. Попросила:

– Папа, я буду мыльные пузыри пускать. Дай мне тазик!

– Доченька… – отец громко сглотнул. – Доченька… какой, в жопу, тазик?!

Я поняла, что пузыри отменяются. Долго сидела. Отец шевельнулся и сказал:

– А ну, иди посмотри, все на месте?

– Все, – сказала я.

– Девочка, солнышко мое… Ты вот что… Скажи им, что они все должны пойти на хер… Спаси папу, выгони их…

Я выходила к гостям. На мое вопросительное лицо первой реагировала пиковая дама:

– Папа хочет, чтобы мы ушли?

– Нет…

– А что?

– Папа хочет, чтобы вы все пошли на…

У вечеринки бывал и другой финал – когда отец оставлял меня ночевать. Мы устраивались на диване, я подсовывала ему «Карлсона», он открывал книгу и начинал:

«В белом плаще с кровавым подбоем четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя сводами дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». И про запах роз, и про полголовы… А потом я засыпала. Весь следующий день я ждала вечера, чтобы читать дальше. Но каково же было мое расстройство, что ничего, ровным счетом ничего в книге про Карлсона я не находила. Я в растерянности перелистывала страницы, надеясь поймать хоть что-нибудь, но все было напрасно. У меня не было пропуска в тот мир. Туда можно было приходить только с отцом…

Пятницы были неотвратимы. Накануне я призывала на помощь все стихийные бедствия и колдовские силы. Мечтала, чтобы между метро и нашим домом разорвалась пошире земля и в трещине плескалась огненная лава. Или чтобы все перепуталось и за четвергом сразу наступил понедельник…

До приезда бабушки оставалось несколько вздохов. Я вышла к мусоропроводу и, усевшись на стопку перевязанных бечевкой газет, смотрела вниз. По дорожке вдоль дома проходили знакомые люди. Некоторые сворачивали в наш подъезд, исчезали под козырьком. Тут же раздавался шум поехавшего лифта. И тут меня осенило.

Я встала, взяла кипу газет, перетащила их в лифт и… подожгла: бабушка не сможет подняться по лестнице! Бумага разгорелась быстро. Довольно скоро бледно-синее пламя начало облизывать пластиковые стенки. Возле лифта становилось жарко, повалил вонючий дым с черными хлопьями. Я спустилась вниз, вышла во двор и спряталась за будку вторсырья. Из моего укрытия подъезд просматривался хорошо. Знакомые люди продолжали возвращаться с работы. Моего командора видно не было.

Вскоре на финишной прямой показалась неповоротливая пожарная машина. Спокойно, без истеричной сирены остановилась. В подъезд побежали пожарные. Я тоже побежала, только в другую сторону. Долго бродила по неизвестным дворам…

Когда вернулась, пожарные уже уехали. На лестнице пахло едкой гадостью. В квартиру запах не пробрался. Бабушка подъехала часа через полтора – уставшая и довольная. Она простояла в ГУМе за сапогами и теперь, сняв с коробки крышку, любовалась своей покупкой – черными кожаными сапогами австрийской фирмы «Хёгель». Бабушка отвернула голенище, тронула ладонью блестящий шелк меха.

– Ну как, нравится? – поинтересовалась она.

Я пожала плечами:

– Боты как боты…

…К нам в школу забегали греться бродячие собаки. Две или три, точно не скажу. Собаки были собаками в полном смысле слова: едва сторож распахивал двери, они деловитым гуськом прошмыгивали в тепло и почему-то бежали на второй этаж, где учились начальные классы. Там они, прошу прощения, жидко гадили и, спустившись по другой лестнице, покидали заведение до следующего утра. Завуч ежеутренне накрывала дерьмо тетрадным листочком, на котором учительским почерком было написано «осторожно!», и наказывала сторожу собак «не пущать». Сторож сбивчиво клялся. На следующий день все повторялось.

А еще в школу наведывался художник. Он приходил через ту же дверь, что и собаки. На пустой стене рисовал былинно-патриотическую картину. Работу начинал рано, до уроков, а потому засек собак «в процессе». Первым делом он смачно врезал животным под хвост – ничто не должно мастеру мешать. Разложил краски, добыл у завхоза стремянку.

Творил он месяца два. После него остался громадный – от плинтуса до потолка – Иван-царевич в алых сапогах, летящий ковер-самолет, русалочка, свернутая в элегантную спираль и другие персонажи, включая золотую рыбку где-то в ногах у ундины. Чтобы как-то сгруппировать общую хаотичность, через весь рисунок была пущена волнистая надпись: «Сказка станет былью!»

Насчет сказки не знаю, а вот рассказы наши к тому времени уже не сочинялись столь быстро и легко, как в начале. Настал период, когда мы сперва думали, а уж потом записывали.

Мы шли по улице с моим приятелем. Из-за поворота показался Мишка Цой. Цой был полукореец-полуеврей, отличался невероятным умом. На всех днях рождения он сидел в углу с книгой и не отрывался на возню со смехом и визгом. Мне он казался пожилым человеком.

Существование Цоя было спартанским. Мама приглашала в гости мужчин и на это время выгоняла сына на улицу. У них в квартире вместо дивана была циновка, на полу лежали апельсинового цвета мохнатые подушки, которые Цой перед приходом маминого хахаля обязан был начесывать массажной щеткой. С началом школы мама определила его в китайский интернат.

Мишка поравнялся с нами, сказал «привет» и остановился.

Цой вызывал во мне брезгливость. Он был тоненький и жалкий, как халат из секции уцененных товаров. Мама отправляла его гулять в варежках, которые сели от стирки и не могли закрывать руки как следует. Между манжетами куртки и варежками виднелись замороженные запястья с цыпками. Один раз я видела, как Цой грел замерзшие пальцы во рту.

– Цойка, ты смотрел сегодня мультики? – спросил мой дружище.

– Я не мог. Я должен прийти домой не раньше семи.

Мы помолчали. Потом Мишка, боясь, что мы попрощаемся и он опять останется скучать, сказал:

– А вы знаете, кстати, что в китайском языке нет точки? Точки нет в конце предложения.

– Не ври! – строго предупредил дружище.

– Я серьезно, – Цой сверкнул черными глазами. – Вместо точки там ставится кружок…

– А вместо слов что?

– Значки такие, иероглифы называются. Ни одной буквы, только иероглифы! – Цой был рад возможности кого-то удивить и слегка надулся от гордости.

– Как же они тогда читают? – спросила я.

– Так и читают, берут иероглифы и все понимают.

– Не ври! – мой дружище едко прищурился. – Если у них нет букв, как же они тогда телеграммы по телеграфу передают?

Я не услышала ответа Цоя, потому что в этот момент откуда-то сверху, почти с небес, обрушился громовой голос отца:

– Немедленно поднимись ко мне! – Я запрокинула голову. Папа стоял на балконе и рукой делал движение, как будто подгребал меня к себе. Я пискнула приятелям «пока» и пошла к подъезду.

В квартире отца сгущалась грозовая атмосфера. Малиновые обои и светильник из медных лент несказанно ее усиливали.

– Сядь, – коротко скомандовал он.

Я села кончиком задницы на краешек кресла.

– Как следует сядь!

Я задвинулась поглубже. Ноги повисли над полом.

– Объясни, для чего ты это сделала?

– Что?..

– Подожгла лифт?

– Я больше не буду.

– Ты слышала вопрос?

– Да.

– Отвечай!

Беда в том, что я не могла назвать причину. Она вдруг вылетела из головы вместе со связными словами. Я лепетала что-то очень жалкое, путалась в слезах и соплях. Отец ругался, как умел это делать только он один. Он дробил меня на части, стирал в порошок, пыль снова собирал вместе, чтобы затем жечь меня на медленном огне. Я переплавлялась, охлаждалась, несколько раз за время разговора умирала и воскресала.

Это был катарсис что надо.

Придя домой, я не написала ни одного рассказа. Послонявшись по квартире, я набрала папин телефон и спросила:

– А как ты узнал, что это я?

– Кроме тебя, счастье мое, некому это сделать, некому. Кстати, ты по дороге домой ничего не спалила?

На спине тут же возникли мурашки…

…Мама собиралась в театр. Процесс превращения ее в театральную зрительницу – само по себе зрелище. На кровати вдруг появляется красивое платье. Мама доделывает последние хозяйственные дела. Платье и мама пока автономны, но их тонкая связь уже чувствуется.

Мне представляется, что самолет готовится к старту. Вот он медленно катится по рулежной дорожке: в сумочку кладется пудреница, носовой платок, бинокль… Вот он подбирается к взлетной полосе: мама начесывает прядь за прядью, легкими касаниями придает пышным волосам форму… рисует стрелки на веках… пошел запах духов… Ответственный момент, в турбинах слышится гул: два силуэта сливаются в один – мама надевает платье… Самолет развернулся к старту… Мама подходит к зеркалу, загадочно улыбается. Все! Выражение лица больше не меняется. Лайнер разогнался, поджал шасси, и начался полет.

Квартира наша после ухода отца имела вид полуказенного помещения. Сувениры, вазочки, керамические подсвечники и прочие уютные безделушки сгинули в период развода. Оставшиеся крупные предметы имели только функциональное назначение, как в гостинице: кровати, накрытые скользким бежевым покрывалом с веревочными косичками по бокам, вешалка с четырьмя крючками, на одном из которых висела моя пестрая шуба и варежки на длинной резинке… Нециклеванный пол, тусклое освещение…

Мама ушла в оперетту, заполненную светом и яркими костюмами. Я включила телевизор. Он разогрелся, на серо-голубом экране появилась мощная, как Днепрогэс, певица. Казалось, что у нее в горле прорвало плотину…

Выключив телевизор, я взяла флейту, встала перед зеркалом и заиграла. Мне вдруг почудилось, что перед глазами дымчато-яркий свет, а сама я – на сцене, окантованной рампой. Передо мной – партер, переходящий в амфитеатр и стиснутый по бокам ложами бельэтажа. Зал ахает и аплодирует. Я кланяюсь и играю на бис.

Я побежала на кухню, зачерпнула из кастрюли горсть винегрета и натерла щеки. Зрители рукоплескали, я стояла красная и счастливая. Но тут зазвонил телефон,

– Здравствуй, – незнакомый мужской голос назвал меня по имени. – Позови, пожалуйста, маму.

– Ее нет, она в театре.

– А папа?

– А папа теперь живет в другом подъезде. Могу дать его телефон. Вы чей знакомый, мамин или папин?

– Мамин, – торопливо ответил голос. Казалось, он расстроился.

– Что ей передать?

– Пожалуй, ничего. Я хотел на нее посмотреть, как раз еду мимо.

– Ну и заезжайте к нам. – Я помолчала и для пущей убедительности добавила фразу из какого-то кинофильма: – В нашем доме всегда рады гостям.

Гость прибыл примерно через час. Он был высок и красив, в руке держал круглую высокую коробку, в каких раньше перевозили шляпы. Внутри оказался торт в форме сказочного дворца.

Мы пили чай. Разговаривали. Иногда повисала очень пустая пауза. Гость отрезал очередной кусок торта. Я ела. Он смотрел в пустоту, потом словно спохватывался и задавал мне какой-нибудь вопрос о школе. Я отвечала, но такой скучный диалог не мог продолжаться бесконечно, и снова наступало молчание.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Девять.

– Когда мне было столько же, – улыбнулся гость, – со мной произошел интересный случай. Я шел с товарищем по улице и врал ему, что я колдун. Я рассказывал ему, как летом приехал к бабушке в деревню и выловил всю рыбу из пруда. Всю-всю, ничего не оставил местным жителям. После этого они решили, что я колдун, и старались наловить рыбы впрок, пока я не приехал на каникулы. А мою бабушку считали бабушкой колдуна и в деревенском магазине продукты ей давали без денег. И когда я заканчивал свой рассказ, от дерева сверху отломилась здоровенная мокрая ветка и упала мне на голову. С тех пор, когда я вру, никогда не хожу под деревьями. Вот так. Тебе мама про меня не рассказывала?

– Мама мне пока ни про кого не рассказывала. Хотите, я вам поиграю на флейте?

Гость кивнул. Я развернула ноты.

Он слушал, наклонив голову к плечу. Внимательно, не обращая внимания на ошибки и неточности. Меня так никогда не слушали. Я играла, сожалея о своем маленьком репертуаре.

Последний звук исчез. Мы опять молчали, но это уже не было в тягость. Пауза была заполнена пониманием.

Я принесла глянцевую розовую тетрадь с рассказами. Положила перед гостем и позволила почитать. Его взгляд отъехал недалеко от начала и оцепенел. Затем вернулся и еще раз скользнул по строчке. Чтобы поддержать его волшебное состояние, я снова взяла флейту и заиграла. Во мне поднималась радость оттого, что я гостеприимна по высшему разряду.

До прихода мамы гость больше не вымолвил ни слова.

Мама вернулась домой не одна. Через десять минут тетрадь, оставленная на столе, превратилась в длинные узкие клочья и полетела в унитаз. Вода не могла утопить такое количество бумаги, и на поверхности плавали вполне узнаваемые фрагменты текста…

На следующий день мама говорила по телефону приятельнице:

– Ну кто бы мог подумать, что она такая дура… да… да… Где могла набраться?.. Не говори! Ну что делать… гены, да… вся в него… Единственная отрада, что вырастет, выйдет замуж, разведется, а внуки останутся при мне…

Вот, собственно, и все.

Потом настал 1977 год. И мама, и отец создали новые семьи – оба весной, и этот факт сложно назвать случайным совпадением: слаженность осталась даже здесь.

Потом настал октябрь и приняли новую конституцию. Ее отпечатали громадным тиражом на газетной бумаге и в каждый киоск «Союзпечать» привезли по миллиону экземпляров. Киоскеры сидели по уши в этом товаре и раздавали его бесплатно. Я взяла громадную кипу и притащила домой. Мама стелила ее в помойное ведро вплоть до крещенских морозов.

А вот теперь действительно все.

Виктория Фомина
МРАМОРНОЕ МЯСО

Голод. Он наступает независимо от… Есть деньги или нет. Воет ветер или льет, как из ведра. Одеваешься, а ведь лень. Не могу приучить себя к запасам. Не могу выбирать, каждый раз покупаю одно и то же – капусту, капусту, капусту, разные виды капуст. Я медитирую по утрам. Мои друзья – сидхи. А я – еще нет. Но учитель нашел меня. Он появился из Швеции, ученик Махариши, похожий на Тотошку из Изумрудного Города с другом-кроликом, который изобретает натуральные пищевые добавки и читает лекции московским докторам о пользе вегетарианства. «Health and Beauty» и oxygen – такова их программа. Он, учитель, поклонился мне несколько раз, сложив руки домиком, поколдовал над бананом и грушей, раскрошил хлеб и под строжайшим секретом передал мне мою и только мою, единственную, мантру. Он сказал, что я готова и могу медитировать. Я тоже понимала, что готова, что без мантры я, как без… Но к чему я готова, осознаю смутно. На уровне ощущений.

Иногда учитель звонит мне из своей Швеции и говорит запредельным торжественным голосом: «Do you meditate?» «Yes, – я говорю, – I do». «This is very important for you and me». «Why?» – говорю. «Your karma is my karma and my karma is your karma now because… Do you meditate every morning as I said?»

Я медитирую каждое утро, каждое утро божьего дня. Иногда я улавливаю запредельное, но если верить инструкции, это не запредельное, а мой неуспокоенный ум, или один из уровней моего неуспокоенного сознания. На такие видения не стоит обращать внимания, даже говорить о них не стоит, так себе, какие-то полеты и голоса… Нужно добраться до Бога в себе, вот что нужно сделать. В конце концов. Но вдруг я и Его приму, как собственное видение? Правильно, ничего нет, кроме видений. Мир, в сущности, это и есть видения медитирующего Бога. Хорошо, но если я могу отличить себя от своих видений, значит, я – не видение? И если существуют видения Бога, то кто-то реальный ведь должен медитировать, чтобы видеть эти видения?

В такие моменты я начинаю волноваться, бороться со страстями и чувствами. Нервно грызу морковку, а хочется большего.

Помогают окуривания. Мне подходит сандал, его сладковатый дымок. Ставлю кассету с индийскими мантрами. Сижу в позе лотоса. Жрать охота до посинения. Нужно прерваться и сходить в магазин.

Голод. Он наступает независимо от… Есть деньги или нет. Воет ветер или льет, как из ведра. Одеваешься, а ведь лень. Не могу приучить себя к запасам. Не могу выбирать, каждый раз покупаю одно и то же – капусту, капусту, капусту, разные виды капуст. Сегодня куплю фасоль, приправлю её майонезом, ничего, что там яйца, совсем немного.

– Алле?

– Маня, ты тут?

– Ну?

Звонит friend:

– Скажи мне, в чем счастье?

– В жизни.

– Хочешь, с дяденькой богатым познакомлю?

– Откуда?

– С мясокомбината. Американский миллионер.

– Да брось ты…

– Ему девушка нужна, серьезная и порядочная. Он в Москву часто наезжает – свой завод и ресторан. Говорит, не женат, что может оказаться правдой. Позвони, а?

– Пускай сам звонит.

– Значит, я передаю ему трубочку?

Японские быки не узкоглазые, на них не распространяется японский менталитет. Глаза у них, как у коров, с ресницами и поволокой, влажные, словно от слез. Японские быки, знают ли они, что такое любовь? Знают. Они тяжелые, коровы тяжелые, любовь в рапиде, колышутся складки, тонны дрожат, туши не забитые, упитанные, плотные. Пар из ноздрей, вздох и выдох – тихое мууууу… Разрешается любить – сколько еще? На скотобойне брачная ночь среди бела дня. Или нет, скотобойня – потом. Сначала любовь.

Я видела голову коровы. Тушу разделали и продавали на вес: мясо – из него выходил пар, теплые внутренности, вымя и требуху. Продавали у всех на глазах, на глазах у головы – корова смотрела на себя глазами с ресницами и поволокой. Застывшими, мертвыми. Люди хвалили и выбирали мясо. Даже спорили и ругались, бабы хватались за лучший кусок.

А бык, который ее любил? Или у коров всё не так?

Связали, скрутили, отобрали теленочка. Бык в загоне – бока дрожат. Успокойся, остынь. Силен, но не-хва-та-ет силы. Размести всё, смести, разогнать, раздавить. Чтобы копыта скользили, размазать. Рога-лиры, изгиб шеи мужской, мускулистой, последнее мууууууу… или что это? Родился, чтобы тебя кто-то съел. Пока молод и полон сил. Выпей, бычок.

Целое ведро сладко-кислого вина. Заливай тоску и презрение. Мне бы воды… Не положено – чем не вода. Мечта. Ещё несколько дней – упиться, не встать. Бык потягивает мордой, пары хмельные мутят, но вино – почти что вода, можно пить. И бык пьет. Пьет по-коровьи, пьет, как умеет – мордой из ведра.

Так где, вы говорите, мы встретимся?

У театра, у входа, у касс. Я – Джордж. А я – Маня. У меня – «Жигули», как ни странно. Верно, вы богатый человек. Относительно. У театра – ресторан, бывали? Это мой, но мы не пойдем туда. Мы пойдем туда, где нас никто не знает. А вы шутница. Я плохо знаю Москву. Я уехал в Америку из Одессы в тринадцать лет. Друзья говорят, что у меня акцент. Правда, акцент, только не американский. Я был женат, мы расстались, решили продлить молодость, сын вырос, имеет свой бизнес. Ваши глаза хороши. Я не люблю блядей из ресторанов. У них ноги длинные, вы говорите? Правильно, но взгляд другой. С женой мы друзья, и только. Я говорю правду. Привет-привет! У ресторана – мои друзья, нет, не пойду. Куда мы поедем? Вы знаете, очень хочется есть. Я не успела перед звонком, решилась на ресторан. Конечно, вкуснее. И любопытно, вы человек интересной судьбы. Я вам всё расскажу о себе. Да, пожалуйста.

Я сделал деньги на торговле недвижимостью. Знаете, интуиция и решительность, умение контактировать. Наши люди живучее и предприимчивее. Вы не любите новых русских? Они просто не умеют себя вести, если бы они понюхали порох в Европе или Америке… Школа нужна, школа хороших манер. И аккуратность. Конечно, авантюрная жилка в хорошем смысле. Без неё не разбогатеешь. Знаете анекдот? Один еврей всю жизнь работал сторожем на автомобильном заводе, а его сосед, тоже еврей, – рабочим, автомобильным мастером. Каждый вечер он выезжал на легковом автомобиле за ворота завода, и сторож, его сосед, строго следил, чтобы тот, случайно, чего не вывез – детали, там, какие-нибудь, дорогие части автомобиля. Постепенно рабочий разбогател, построил трехэтажный дом с подземным гаражом, дачу за городом на всякий случай, каждый год с семьей отдыхал за границей. А сторож жил, как жил, в однокомнатной квартире. И вот, однажды, сторож спросил своего соседа, как ему удалось разбогатеть на одну зарплату, если он ничего с завода не вывозил. «Как это – не вывозил? – обиделся рабочий. – Каждый день вывозил по одному автомобилю». Мне понадобилось, примерно, двадцать пять лет, чтобы встать на ноги. Некоторые успевают быстрее. Другие так и не поднимаются, только дети. Эмиграция – это проверка на выживаемость. Вы кладите себе рыбу. Давно вы вегетарианка? Почти два года. Щадящее вегетарианство, рыбу позволяете и молоко, понимаю. Я, знаете, тоже мясо не могу. Неужели? Ей-богу. Приходится дегустировать. Я марку держу, мясо – только из Америки, у меня постоянные компаньоны, и клиенты уже определились. Я вкус понимаю, что нашим людям по душе – знаю, все компоненты контролирую. Очередь выстраивается в пять утра, разбирают мою колбасу, развозят во все уголки России контейнерами. Мощности не хватает, буду расширяться. В Россию приезжаю три-четыре раза в год. Да, контролирую. Есть, конечно, представитель. Совместный бизнес – я ему в Америке помогаю, он мне – здесь. Салатик? Да. пожалуйста.

Бык остепеняется, привыкает понемногу, свыкается с положением, мозги затуманиваются – становится хорошо. Морда в ведре, сколько просит, столько и дают. И ни капли воды. Вино белое, чистейшее, кристальнейшее. Пей, бычок. Ноги пружинят и заплетаются, благо, загон невелик. Странно быку. Воздух в тумане. Пар из ноздрей – то ли вздох, то ли выдох, и короткое растерянное мууууу…

Это хороший ресторан. Неважно, что дорогой. Может быть дорогой и плохой, а этот – хороший. Мясо сюда поставляют из Японии, специального приготовления. Говядину вымачивают в вине еще при жизни, так сказать, хозяина. Пропитывают, смешивают с жизненными соками. Японцы – извращенцы? Ну, если китайцы едят мозг живой обезьяны, то почему бы японцам… Быка не кормят, а только спаивают. Как долго? Уж не знаю, несколько дней, недель. А потом забивают. Не сразу убивают, а долго бьют колотушками. Знаете, живые отбивные. Мясо с жиром и кровью перемешивается, и получается рисунок в разрезе, как у мрамора – тонкие белые прожилки и волокна разных оттенков. Так и называется – «мраморное мясо». Красиво. И всё пропитано вином. Хотите попробовать? Ничего, что вегетарианка. Один раз, потому что никогда не ели. Конечно, один раз можно. Это страшно дорого, но я хочу, чтобы вы попробовали. Ручаюсь, вкуснее говядины вы никогда… Нигде и ничего подобного.

Расскажите мне о себе. Не хотите? Нечего рассказывать? Предпочитаете слушать? Да, конечно, я много путешествовал. Где бывал? Да, практически, везде. Я задался мечтой с детства – дом у моря – есть, сделал, правда, не у моря, на берегу океана: яхта – есть, в открытый океан выходил, один раз перевернулся, тонул, итальянский мафиози выудил. Натурально, спас, и от благодарности отказался. Потом я у него в казино – по мелкой играли – десять тысяч долларов выиграл. Фамилия у него, у итальянца, Капоне, представляете? Жена моя работает модельером в доме «Валентино», независимая женщина, настоящая американка. Ну, как вам мясо? Потрясающее, правда? Божественный вкус. Трудно ли вести бизнес в Москве? Мне – нет. Люблю работать, люблю крутиться. Людей люблю. Конечно, мало свободного времени, подъем в шесть утра, сплю не более пяти часов в сутки. Есть определенный круг, где меня знают. В правительстве свой человек. Прикрывают со всех сторон. Конечно, мне повезло, старые друзья, старые связи – их ничем не заменишь. Мафия? А как же. Например, есть у неё зоны контроля, куда она никогда чужаков не допустит. Уборка городского мусора, например. Очень прибыльное дело, и деньги легко отмывать. Крыша должна быть. Без неё ты не проживешь, в прямом смысле.

Бык стал не бык. Перестал быть быком. Смутно помнил что-то о детстве: коровье вымя и вкус молока. Кривые морды повсюду, пустое ведро покатилось и катится, выписывая кривую – эллипс. Бык я или нет? Туша мешает, тело хочет прогнуться, ноги – сломаться. Три ноги – устойчивее, чем четыре. Бык это понял, почувствовал на себе. Если мордой уткнуться в стенку, то лоб холодит камень. Рогами можно чертить слово «мууууу…»

Нет, я настоящий. Крутой – не крутой, просто нормальный мужик. Хотите, проспекты свои покажу, рекламу… Вот, это заводы, где я покупаю мясо. Свиные туши, разделанные по всем законам диалектики, напоминают тела обесчещенных женщин. Некрофилия, притягивающе-маняще. Адреналина – минимум. Конечно, они умные и понимают. Мои компаньоны используют новейшие щадящие способы. Убивают током. Смерть наступает мгновенно и неожиданно. Да, ладно вам. Людям сам Бог повелел питаться. Да, родятся, чтобы их съели. Карма у них такая. А вы, погляжу, Востоком интересуетесь? Нет, я – человек земной. Люблю сладкое. Вы тоже любите? Это – отборные куски, из которых – посмотрите, вот это моя продукция – я делаю колбасу, ветчину… Да, это упаковки – нарезанную и батонами. Штат небольшой – семнадцать человек. Я считаю, что много. Но народ хороший, держатся, потому что зарплата – выше средней. Не воруют, если только, как обычно, по мелочи. Нет, прежняя бухгалтерша пыталась надуть. Я привел её на склад, показал накладные, «это, – говорю, – что? Откуда столько мяса на складе?» Она ничего не сказала – опытный бухгалтер – просто молча написала заявление. Если я говорю один раз «прощайте», это значит «прощайте», а не «до свидания». И, потом, не люблю, когда меня делают, я привык сам. Как я с вашим friendом познакомился? Его another friend работает у меня в маркетинговом отделе, хороший парень. Знаете, что? Поехали прямо сейчас ко мне на фабрику? Поехали?

Я куда-то иду. Я куда-то ведом. Ведом, а куда – не ведаю. Ведом – не ведом. Неведомный бычок. Идет бычок, качается, вздыхает на ходу… Карусели блям-бом-бом, трибли-крибли, курлы-мурлы… Аааа паачемуууу… меня не обслужили? Ауфффисиант! Гарсон, мать твою! Щас, архангелы, … кто вы? Никто не плюется – с чего вы взяли? – никто и не думал плеваться! Я выражался, но не плевался. Каюсь, я общественно маленький человек, я – человек в футляре. Меня ни-ни… Не блаааагородно, господа. Господа, куда вы меня ведёте? Господа, призываю в свидетели! Смотрите все! Как с советским человеком обращаются! Буржуи недорезанные, капиталисты многоголовые. Гидры!.. П-п-произзззвол! А-а-а, люди в белых халатах белы руки мои повязали, бинтом меня спеленали, понесли, как ребеночка на заклание! Аутодафе, граждане! Экзе. ксекуция! Спринт-лототрон! Кук-к-колку сделали из меня, кук-к-колку – и – понесли… Ку-клукс-клан! К-к-коза Ностра! Только безззз рук-с! Мы не рабы, рабы не мы! Я – советский человек! А вы – шваль десятидолларовая! Ямщик, не гони лошадей… блям-блям-блям… кукрыниксы… ширррока страна моя ррродная, поэты ходят пятками по лезвию ножа… Милая, только ты умеешь любить… Как же я забыл о тебе? Молча, не вдаваясь в подробности… Я – подлец, я знаааю. Ты – святая моя простота, девчонка в полушалочке… От-че-пись, я рассуждаю… Если прогнется правая нога – сразу морду расквашу. Чует сердце… сердце красавицы… Земля встает на дыбы. Земля – на дыбе, ходуном. В морду мне, как на швабре – бац! Наступил – сразу по лбу! Лучше не двигаться, лучше сразу лечь – залечь, затаиться в партизанах хуевых, пусть качает меня, как пузырь… – и поплывем мы с тобой, полушалочек, в кругосветный круиз по всем круизам… Капитан, штормит за бортом, девятый вал штормит… Крысы бегут с корабля-бля-бля… Господи, боже мой, голова не поднимается, перекатывается, словно груша, выписывает кривую – эллипсис, обрыдло всё, хоть волком вой, – и тихое слюнявое «мууууу»… размазать всех…

Проходите, Маня, не обращайте внимания. Садитесь в машину. Знаете, вот такому слюнявому элементу в мокрых штанах я предпочел бы любого головореза. Посидите в машине, я – сейчас. А что такое? Да, менты посигналили. Я нарушил, сейчас приду. Странно знакомый человек. Не лишенный шарма, у них у всех – шарм. Перстень с печаткой – туда же – прикид! Одна бровь на излёте, или взлёте. Спокоен и немного высокомерен, знает, что можно купить. Знает, что может купить, знает, что и почем. Вы будете мне, Маня, приносить чай, если я заболею? Не знаю. Вы – честная девушка. Быть или не быть? Ну, это уж как получится. Возвращается, кажется, довольный. Ну что, обули менты? Не сильно, паспорт не спросили, а документы на машину у меня русские. Зелененьких не держим. Все богатые люди страшно экономны. Не все, как и бедные – тоже. Не вам меня упрекать в экономности. Верно, простите. Сейчас приедем, недалеко… Вы, Маня, про Лондон что-то начинали рассказывать… нас перебили. Да, я рассказывала о музее пыток. У меня странное ощущение, что мне в прошлой жизни отрубили голову. Иногда шея ноет, знаете, как старые раны на погоду. Приходится даже массажировать, или упражнения делаю – верчу головой, мышцы растягиваю, тренирую. Так вот, в музее пыток я увидела плаху и топор рядышком, на соломе. Плаха проста, как деревянная болванка, сверху в мелких и глубоких зазубринах, искромсанная от частого употребления, показалась мне до боли родной. Топор потемневший, давно не точенный, прислонился к плахе, заслуженный пенсионер – мол, было дело – а теперь упраздненный, скучающий от конвейера посетителей. Раскромсать бы вас всех! Я выждала минутку, когда в зале с плахой никого не осталось, подошла к ней, стала на колени и голову примерила. Голова удобно так легла, немного под наклоном, сразу не поднимешь – нужно усилие, и, оказывается, там даже лунка задумана для подбородка – стало уютно, как на подушке. И знаете, странное чувство, я как будто успокоилась. Словно посетила родные места, места воспоминаний. У вас, Маня, просто буйная фантазия. Не знаю, почему-то я не стала примерять цепи или испанский сапог… Тянула только плаха. Приехали? Хорошее место, близко к церкви и от центра недалеко.