Текст книги "Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели"

Автор книги: Баян Ширянов

Соавторы: Владимир Белобров,Олег Попов,Яна Вишневская,Павел Пепперштейн,Антон Никитин,Елена Мулярова,Игорь Мартынов,Софья Купряшина,Максим Павлов,Виктория Фомина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Александра Данилова
ДЕТСКАЯ ИСТОРИЯ

Пока мои родители разводились, я научилась сочинять матерные рассказы. Дорожила я ими чрезвычайно. Это была та ценность, которую в первую очередь спасают во время пожара.

Но лучше по порядку. Развод – дело не минутное. В случае моих родителей он растянулся на полгода. Примерно четыре дня энергия ненависти прессовалась, достигала критической массы, и тогда в доме разражался грандиозный скандал. По энергетике это было действо персон на двенадцать, но участвовали только две.

На мелкое гавканье мама с папой не разменивались. От криков в квартире вибрировали стены, а нашим верхним соседям было щекотно ходить по полу.

Мама с папой словно чувствовали, что совсем скоро они напрочь перестанут общаться, и стремились высказаться по каждой мелочи. Прочесывалась вся предыдущая жизнь.

– Да если б я знала, что ты такой фашист, я б к тебе близко не подошла!

– Ты фальшивка! Я потратил на тебя лучшие годы жизни, из-за тебя я стал неудачником!

– Ничего подобного, ты и был им! Я за тебя, гниду, из жалости пошла – ходил такой жалкий, несчастный, в любви объяснялся, вот у меня душа и заболела…

– Что заболело?

– Ничего!

– Когда душа заболевает, надо не замуж идти, а к психиатру. А ты вместо этого в брак пошла!

– Да надо было сразу, как только ты ко мне первый раз приблизился, рявкнуть: «А ну пошел вон, фашист!»

– Хм, а кто меня на произвол судьбы оставил в вытрезвителе?

Это была замечательная история. Отец с приятелем сидели в ресторане. Старались сильно не пить – приятелю прямо из-за стола надо было лететь в командировку. В условленное время подъехал третий приятель, чтобы отвезти товарища в Шереметьево.

Поехали. На красном сигнале светофора хмельной приятель распахнул дверцу, поставил портфель на мостовую и со словами благодарности начал вылезать из салона. Водитель за шкирку втянул его обратно. На очередном перекрестке все повторилось. Тем временем мой отец, оставшись соло, побрел в ближайший подъезд, ткнул пальцем в кнопку звонка и порхнул на пролет выше. Сонная морда, высунувшаяся из квартиры, чрезвычайно ему понравилась. Он позвонил в другую квартиру, в третью. Потом увлекся, стал бегать по этажам и звонить во все двери. В конце концов подъехала милиция и забрала его в вытрезвитель. Папе было тогда сорок пять лет.

В три ночи у нас дома зазвенел телефон:

– Здравствуйте, с вами говорят из вытрезвителя.

– Очень приятно, – ответила мама, готовая к розыгрышу.

– У нас тут ваш муж. Вы приедете за ним или пусть до утра здесь побудет?

– Да пусть побудет, – разрешила мама. – Когда еще такой случай подвернется…

На рассвете мятый отец приехал домой. Думаю, в тот день не он повел меня в детский сад…

Скандалов я не боялась. Гневные залпы, которые выпускали родители, направлялись не на меня, и каждую заваруху я наблюдала словно из первого ряда партера. Очень скоро я перестала обращать внимание на крики. Мама боялась, что я тронулась рассудком, но на самом деле мне становилось скучно: темы были одни и те же, слова, в общем, тоже.

Бывало, что в доме разбивалось все, что бьется – тарелки, изящные вазы, портреты со стен. Часто это разбивалось от соприкосновения с асфальтом. Громче всего ахнул хрустальный флакон с сирийским одеколоном. Я фантазировала: если во дворе поставить камеру, заснять наши окна, из которых все вылетает, и пустить пленку ускоренно, то будет интересно. Но чаще я представляла, что пленку пустили назад и, склеиваясь в воздухе, черепки прилетают обратно на свои крючки и полки.

Камера посещала мое воображение не случайно. Мои родители работали на студии документальных фильмов. Короче, принадлежали к интеллигенции. А чему в семь лет можно научиться у интеллигентных родителей? Только мату.

Период развода предоставил особенно интенсивный курс. Мама с папой оказались блестящими педагогами. Давно известно, что лучше всего запоминается то, что сказано тихим голосом. Матерные диалоги именно так и велись – никакого крещендо, только умеренная громкость. Но вариации…

Скандалы прекратились, когда начала продаваться первая клубника. Мама поехала на Черемушкинский рынок и купила пакетик шершавых, кирпичного цвета ягод. Помыла, разложила на блюдце, поставила передо мной.

Вечером отец, вернувшись с работы, осторожно вытащил из недр своего громадного портфеля точно такой же кулек, свернутый из газеты «Правда». Я уже легла спать. Отец зажег свет, насыпал мне в ладони мокрую клубнику и сказал:

– Ешь немедленно!

Он всегда так говорил: «Сделай немедленно», «прочти немедленно».

На следующий день я уехала на дачу с детским садом. На все лето… Высоко, под самым небом, ветер вспенивает листья берез. Под ногами лиловый с проседью клевер. Деревянный корпус с террасой. Свежепокрашенный жираф, до которого дотронулся каждый – кто пальцем, кто штанами, кто коленкой. Все помечены желтой краской.

Наша компания держится особняком. Мы самые старшие – закончили первый класс. Сами одеваемся и едим, не капризничаем. Воспитатели нас любят. Но почему-то мне хочется сбежать. Я залезаю по корявому стволу дерева, названия которого не знаю до сих пор, и гляжу за забор – туда, где сразу после поля с грустными медлительными коровами блестит лужица озера, заботливо прикрытая с горизонта синеватой полоской леса. Иногда мы ходим на это поле гулять. У меня два друга – Федя и Данилка. Федя предупреждает перед прогулкой, чтобы я не надевала красное платье. Он боится, что на меня кинется бык. Данилка говорит, что убьет быка одной левой, а посему я вольна надевать что угодно.

С другой стороны детского сада сосновый лес. Начинается он полоской молодняка. Мы трогаем сосенки с нежно-салатовыми иголками, пробуем на вкус. Деревца чуть выше наших макушек. А сам лес старый, сине-коричневый, похож на декорацию к сказкам, где Иван-царевич скачет черт знает куда за своей суженой. Мы возвращаемся по мягкой тропинке, группа растягивается на весь лес и поет, мы всегда поем на обратном пути:

 
…Они ехали долго в ночной тишине
                по суровой украинской степи,
Вдруг вдали у реки засверкали штыки,
                это белогвардейские цепи…
…И бесстрашно отряд поскакал на врага,
                завязалась кровавая битва.
И боец молодой вдруг поник головой.
                Комсомольское сердце пробито…
 

Смысла песни я не понимала, но очень хорош был мотив, и мы тянули песню по много раз, будто на пленке склеили начало с концом и пустили по кругу. А еще мы пели «У деревни Крюково», тоже не вникая в смысл, и песня эта почему-то навевала мысли о какой-то сказочной деревне, где всегда лето и бабушки приносят в глиняных кувшинах молоко, а на склоне горы прячется яркая земляника…

Родителям разрешалось приезжать только один раз. Забыла сказать, что я была поздним ребенком, а потому моим родителям было недостаточно одного посещения.

Мама приезжала после завтрака. Мы шли на поляну, садились на теплые сосновые иголки, вынимали из сумки клубнику и воблу – мою любимую еду. Рай на поляне тянулся бесконечно долго. Проводив меня в группу, мама отправлялась к заведующей и упрашивала, чтобы та позволила навестить ребенка еще раз. Заведующая глядела в любящие глаза мамы и не могла отказать.

Вечером того же дня меня рвало: вобла с клубникой плохо уживаются в желудке…

Через какое-то количество дней наставал черед папы. Ему было откровенно наплевать на все графики посещений, он не понимал – как кто-то может запретить ему повидаться с ребенком. Папа танком направлялся в нашу группу, даже не зайдя в административный корпус, чтобы сообщить о своем приезде. Он шел по тропинке, а за ним с криком «мужчина, вы куда?» неслась заведующая. Отец ставил на землю пухлый портфель, распахивал его и элегантно выуживал букет цветов. Вручал цветы, обворожительно улыбался. Заведующая не находила слов, согласно вздыхала и вызывалась проводить его до самой группы.

Послеполуденный румянец. Зной. Витает запах щавелевого супа. Слышен нестройный стук ложек по тарелкам. В окне появляется отец, начинает истошно колотить пальцами по стеклу. Когда я поворачиваю голову, он кричит на всю московскую область:

– Перестань есть немедленно! Я привез еду!

Я выскальзывала на террасу, и мы шли на ту же поляну, усаживались среди тех же вековых корней, бугрящихся из-под земли. Из безразмерного портфеля возникал запотевший целлофановый пакет с картошкой в мундирах, кулек с малосольными огурцами, сухие тараньки и две бутылки пива «Жигулевское».

– С твоего позволения, – говорил отец, снимая брюки и оставаясь в черных сатиновых трусах.

Потом:

– Почему босоножки болтаются? – доставал шило, делал в ремешке дырку: – Вот так… Ешь немедленно!

Картошка была сказочно вкусна, огуречный сок стекал по локтям. В конце трапезы отец вынимал из брюк носовой платок, вытирал меня и протягивал пиво:

– Запей хоть…

Отчаливал папа ближе к ужину. Мне становилось одиноко, под носом собирались сопли. Он утешал:

– Через две недели папа снова очарует эту старую блядь, и она пустит меня к тебе! Через две недели!

Утешая, отец накрывал ладонями мои плечи, долго смотрел в лицо, так долго, что высыхали слезы на щеках. Я верила, что четырнадцать дней и на самом деле пролетят незаметно, но делала вид, что верю не до конца, чтобы отец подольше не уезжал. Он продолжал утешать, а я благодарно икала.

После приезда папы меня тоже рвало. Три раза я просыпалась ночью и пулей летела в туалет. Третий раз всегда был холостым. Я доходила до туалета, обнаруживала, что чувствую себя нормально, и возвращалась в спальню. Кровать моя стояла у окна. Я вдавливалась затылком в подушку и смотрела на небо. В лапах высоченных корабельных сосен перемигивались запутавшиеся звезды. Жизнь снова была прекрасной…

Между посещениями мы с родителями переписывались. Письма мамы были нежные и сбивчивые: «Радость моя, ты напиши, что тебе прислать из еды. В этот раз я передаю тебе мишку розовенького и немного клубники. А персики в следующий раз, ладно? В Москве ужасная жара, невозможно дышать, так что отдыхай, набирайся сил, а я, как только смогу, обязательно к тебе вырвусь».

Папин стиль был иным. «Ты пишешь, что нуждаешься в тряпках. Что за тряпки? Одежда или ноги вытирать? (на самом деле мы шили одежду для кукол и медведей). Далее, дочь моя. Я не спрашиваю тебя о том, как ты какаешь, поскольку это напрямую зависит от того, как ты кушаешь. Помни, что ты самая красивая девочка. Поэтому посылаю тебе кое-какие вырезки из „Литературной Газеты“ – фразы и еще что-то. Прочти, быть может, это покажется тебе любопытным. А я, с твоего позволения, уезжаю на неделю в город Тулу. Так что ожидай меня с пряниками разнообразными! Много не жри, ты все-таки человек».

У папы была повышенная любовь к пряникам. Конфеты и «всякую пастилу» он отвергал: «это не еда!»

Однажды папа приехал, и мы сидели на поляне очень долго. Ужин давно закончился. Село солнце. Мы брели в группу. Я представила, как пройду тихонько, заберусь под одеяло, постараюсь быстро уснуть.

Отец сказал воспитательнице:

– Соберите нам вещи.

Мы возвращались в поздней электричке. В углу стоял бледно-голубой мешок с моей одеждой. За окном мелькали фонари. В Москве отец вытащил из мешка несколько платьев и трусов, переложил в свой портфель, отнес мешок в камеру хранения.

Потом мы шли долгими переходами, похожими на катакомбы, среди людей, нагруженных тюками и чемоданами. Вынырнули на платформу и пошли вдоль длинного поезда, совсем рядом с вагонами, на которых были таблички «Москва – Одесса». Я не спрашивала отца, куда мы идем – это было бесполезно. По его лицу было видно, что готовится сюрприз, и на любое вопросительное предложение он обыкновенно отвечал:

– Сами знаем, болтать не станем.

Если папа замыслил неожиданность – он ее сделает. Мама рассказывала, что после их свадьбы, проходившей в ресторане «Будапешт», разгоряченные гости вышли на улицу. Папа отделился от толпы и вдруг побежал. Немножко по переулку, потом свернул на Петровку и бежал, бежал, а ошалевшие гости никак не могли понять, что происходит.

Он прибежал домой только утром.

– В чем дело? – поинтересовалась мама. – Зачем ты убежал?

– А может, я ботинки разнашивал!..

В Одессе нас встретили друзья отца, с которыми давным-давно он делал свой первый и единственный художественный фильм. Кажется, он назывался «Моряк, сошедший на берег».

До моря было совсем близко. У входа на пляж древний старик продавал стаканами хамсу. Хамса пахла морем, а море – хамсой.

Вечерами мы гуляли по бульварам, аромат которых я больше никогда и нигде не встречала: какое-то дивное сочетание сладкой пыльцы, надежды и родного дома. Отец сажал меня на плечи, я вытягивала руку и касалась пальцами длинных стручков акации.

У друзей отца дети уже выросли, и в доме не осталось игрушек. Для развлечения мне дали увесистый магнит и кучу всяких железяк – скрепок, гвоздей, кнопок. За неимением другого развлечения я ходила с волшебной подковой в руке и наблюдала, как к нему липнут предметы. Один раз прилипла большая отвертка. Она была настолько велика, что запросто удерживала на весу сам магнит. Я поднимала отвертку все выше и выше. Магнит сорвался прямо мне в глаз. Взрослые дали железный рубль: оказалось, он лежал наготове. Я приложила его к нижнему веку, и мы отправились на набережную. Часа через полтора я протянула рубль владельцу.

– Оставь себе, – позволил он. – Ты его честно заслужила.

Под глазом-таки образовался сиреневый бланш. Я боялась, что в этом месте облезет загар.

В Москву мы вернулись перед самой школой. На дорожке перед домом мы свернули не к нашему подъезду, а к крайнему. Поднялись на шестой этаж, отец открыл дверь.

– Я теперь живу здесь, – сказал он. Я огляделась. На письменном столе, который до этого был на даче, стояла отцовская пишущая машинка, бледно-серая «Оптима». В углу – знакомый красный диван. Раньше мне на нем разрешалось лежать во время болезни. В другом углу – такой же родной книжный шкаф.

Мы выпили чаю. Отец отвел меня домой…

…Дома больше всего не хватало привычного звука пишущей машинки – ударов с приглушенным треском и звоночка в конце строки. Раньше отец целыми вечерами мог сидеть за машинкой. Без четверти девять начинались «Спокойной ночи, малыши». Я умоляла отца остановиться. Ему жаль было отрываться от работы, и он быстро говорил:

– Ну подожди, они еще заставку поют.

Потом песня заканчивалась, на экране приветственно трясся Филя, а отец все стучал и стучал.

– Па-а-па, – начинала реветь я.

– Ты уверена, что тебе нужны эти кретины? – он кивал головой в сторону экрана.

– Да-а-а, – ревела я.

– Ладно, смотри.

Тоска по пишущей машинке была очень сильной…

В ту пору был у меня дружище из одноклассников. Его мама сдавала одну комнату жильцу. Постоялец был человеком занятым, часто отсутствовал. Пока его не было, мой дружище прочесывал его карманы в поисках денег.

За это мама его била. Выходило несколько раз в месяц.

– Взял десятку – получил ремнем, – жаловался он мне, – взял трояк – опять получил.

Видно, мать с сыном плохо друг друга понимали. Она драла его и приговаривала: за воровство! Он это интерпретировал так: меня бьют за три рубля, в следующий раз я их не возьму. И, действительно, брал другие купюры. И снова свистел ремень.

Наверное, детям теория вредна. Им надо разъяснять каждый конкретный случай. То есть не сразу все основы задвигать в голову, а селить по молекуле – за три рубля, за пять, за подстриженный парик…

Сейчас битый дружище возглавляет коммерческую фирму. Он здоровенный блондин, ездит на машине агрессивного цвета. А его мамашка раз в месяц мотается в Турцию и снабжает одеждой весь наш дом. Перед поездкой записывает, кому что надо, материализует весь список на турецком складе и целую неделю после своего возвращения раздает жильцам заказы.

Интересно, знала ли она, что мы вместе с ее сыном в глянцевые розовые тетрадочки записывали нецензурные новеллы? Что у ее сына преобладали глаголы, а у меня существительные?

На много месяцев сочинительство заняло весь мой мозг. В голове постоянно крутились новые образы и сюжетные повороты. Одно предложение – и из зимы можно перенестись в лето, а оттуда в космос, а там – Новый год длится трое суток, и хороводы волшебные водятся, и все это матом, матом…

Конечно, мы ходили гулять, бегали в кино, то есть вели жизнь, обыкновенную для детей. Покупали в киоске «Союзпечать» октябрятские звездочки с вишневыми прозрачными лучами. В середке, разумеется, была фотография юного Ленина. Мы выковыривали пластмассовый прозрачный кружок, металлическое колечко и переворачивали звездочку. Ильич выпадал сам. На его место вставляли наклейку от марокканских апельсинов – черный ромб с желтыми буквами. Сия забава очень строго каралась учителями.

А еще нравилось кататься на троллейбусе по Ленинскому проспекту. Занимали сиденье на колесе и глазели в окно…

Когда я была совсем маленькая, спрашивала:

– Пап, почему на Ленинском проспекте такие длинные дома?

– А это чтобы лозунги хорошо помещались, – отвечал отец…

Троллейбус проползает вдоль дома, на котором написано: «Да здравствует наша социалистическая Родина!», открывает двери. Это наша остановка…

В ноябре мне исполнилось восемь лет. Отец подарил пушистого зверька – помесь белочки с бурундуком. И восемь шоколадок.

– А когда мне будет сорок лет, ты что, сорок шоколадок купишь? – изумилась я.

– Естественно, – папа поднял брови. – При условии, что это будет тебе нужно.

Конечно, никто не мог знать, что через пятнадцать лет папы не станет.

Ну а тогда, в день моего восьмилетия, папа позвал своих взрослых гостей и мы пили чай с черничным пирогом, который испек дедушка, специально прибывший из Риги. Дед приезжал только на ответственные мероприятия. Последний раз был в связи с разводом моих родителей, пытался мирить.

С появлением дедушки папа несказанно расслабился и, помнится, спел такую песню:

 
По аллеям центрального парка
                с пионером гуляла вдова.
Пожалела вдова пионера
                и вдова пионеру дала.
Как же так, объясните на милость?
                Отчего, расскажите вы мне?
Оттого, что сейчас каждый молод
                в нашей чудной прекрасной стране!
 

Дед рассердился, энергичным шепотом выговаривал:

– Сынок, твою мать, ну не при ребенке же! Ну что ж у девочки такой блядовитый отец! – И, обняв меня за плечи, ласково: – Вот дедушка сейчас тебе варенья вишневого положит…

– Пап, я умру? – спрашивала я, пока розетка наполнялась тягучей рубиновой патокой.

Дед сгонял брови к переносице:

– Вот до чего твои песни ребенка доводят! Вдова, вдова…

– Умру или нет?

– Нет.

– А если все-таки?.. Мертвым сны снятся?

– Обязательно! – отвечал папа.

Со стороны я производила впечатление положительного ребенка. Утром мама собирала меня в школу, поправляла крылышки на фартуке и приговаривала:

– Сразу видно, ребенок ухоженный.

Я подставляла маме щеку, тремя минутами раньше проверив – а на месте ли мои чудесные рассказы, и садилась в лифт.

Отец жил в нашем доме, только в другом подъезде. Каждое утро, когда я проходила мимо его окон, он в трусах и в майке выходил на балкон и кричал, чтобы я срочно, немедленно зашла к нему позавтракать. Я поднималась на шестой этаж, усаживалась за стол, на котором стояла глубокая тарелка с вареной курицей.

Слова о том, что я только что из-за стола, на отца не действовали:

– Я этого не видел.

– Я опоздаю, – ныла я.

– Если у твоей учительницы будут вопросы, пусть она позвонит мне.

Не было той силы, которая заставила бы моего папу пропустить хотя бы денек. Пока я ела, он засовывал мне в ранец шоколад и воблу, зная, что я люблю это больше всего. Шоколадом я делилась с одноклассниками, а воблой с мамой. Мама находила в этом много смешного и следила, чтобы я смеялась тоже.

Папа в долгу не оставался. Но если мама действовала методами относительно деликатными, то папа был более прямолинеен и шел напролом.

Однажды я спросила его:

– Почему к маме приезжает Вадим Игоревич? Они дружат?

– Вместе работают, понравились друг другу и хотят чаще видеться. Я так думаю.

– Он хороший?

– Вадька-то? Плебей обыкновенный. А оператор неплохой.

Оператор снимает кино. Чем занимается плебей? Вероятно, чем-то поганым, судя по выражению папиного лица…

В каждое ухо один из родителей вливал мне гадости про другого. Это было мощное стереозвучание произведения под названием «Развод»:

– Твой отец…

– Твоя мать…

У папы с мамой наблюдалась замечательная слаженность, достичь которой удается далеко не каждому дуэту. Наверное, так всегда бывает, когда рушится любовь, на которую человек поставил слишком много. Любовь уходит, а слаженность остается.

Мои попытки защитить маму от папы, а папу от мамы успеха не имели:

– Тебя никто не спрашивает! – порознь кричали они.

Я считала себя предателем. Каждый родитель любил во мне повторение себя, а «чужие» гены подвергал жесточайшему уничтожению. Внутри меня творилась капитальная разруха. Но – видимо, уже тогда сказывалась сущность скорпиона – я чувствовала, что разрушение – это лишь повод для создания чего-то нового.

Развод родителей – это такое дело, благодаря которому понимаешь, что солнце светит в любом случае. Занятий в школе никто не отменял, одноклассники звонили и звали гулять. Мой дружище в очередной раз спер пятерку и мы накупили в «Детском мире» хлопушек.

Хлопали долго и с удовольствием. В волосах запутались разноцветные конфетти, а в ушах повис звон. И все бы ничего, но в то время я, как настоящий положительный ребенок, играла на флейте, и возникли реальные трудности с разучиванием домашнего задания. Помнится, это был «Смелый наездник» Шумана. Я чувствовала, что звук идет, соблюдала длительности, но – себя не слышала. От страха прогнала пьесу бессчетное количество раз и, сложив весь инвентарь в блестящую черную папку, отправилась в музыкальную школу.

Педагог Алексей Алексеевич проработал в школе больше миллиона лет и провести его не удавалось никому. Он был строг, проницателен и невозмутим. Жутко гонял за грязные руки. Домашнее задание записывал только своей рукой. Один раз я не выучила пьесу и соврала, что забыла.

– Ничего страшного, – успокоил он. – Открывай ноты и учи при мне…

И так, с ушами, полными звона, я переступила порог кабинета.

– Играй, – сказал Алексей Алексеевич. Это я прочитала по его губам. Он всегда так говорил.

Я сыграла, отыскала на его лице хорошее впечатление и внутренне расслабилась. Он что-то говорил, а я улыбалась. Иногда он замирал, внимательно глядел на меня. Потом он посмотрел чуть вбок, лицо его оживилось приветствием. Оказывается, пришла аккомпаниатор. Они пошелестели страницами, и на фортепиано возник клавир «Смелого наездника».

Я все поняла и подошла поближе. Предстояло сыграть с пианисткой. Она утопила пальцы в клавишах, а я сделала вид, что не глухая. Ноги улавливали гул фортепиано. Я стояла как потомственная дура и внимательно отсчитывала такты. Потом вступила и – мимо, судя по их лицам.

Аккомпаниатор была доброй женщиной. Она мягко улыбнулась и опять заиграла. Настал момент и она сделала утрированный вдох, что было мне, идиотке, сигналом. Я вступила. И все обошлось. Она ушла, я сложила тетрадь и флейту в папку. Преподаватель записал в дневник задание, подошел ко мне и протянул лист бумаги. Там было написано: «Что с ушами?»

Я пожала плечами.

– Ангина? – написал он.

Я помотала головой.

– Аденоиды?

– Нет.

– А что?

– Хлопушки.

– Сколько?

– Семнадцать.

Я не слышала его долгого ответа. Но выражение его лица говорило за то, что этот монолог произвел бы на меня неизгладимое впечатление. Отговорив, он написал дыхательные упражнения и для верности показал их на себе.

«Завтра вечером позвоню и проверю», – написал он на доске на прощание. На следующий день уши восстановились…

…Время шло, и родителям пора было налаживать личную жизнь. Первый Новый год после развода я провела не дома. Мама отвела меня к душевной пожилой чете. До сих пор при воспоминании о них я благодарно улыбаюсь. Дед и внешне и внутренне напоминал актера Папанова в роли Лелика. Обожал, когда в дом приходили дети, засовывал им в карман куртки горсть шоколадных божьих коровок. Насыпал на пол грецкие орехи и опускал на них пудовую гирю.

Его жена Антонина Никифоровна в молодости работала на заводе. Один раз она полезла внутрь станка исправить поломку, а в это время подруга включила рубильник. На левой руке остался только один палец, средний.

Когда я пришла, дед хитро мне подмигнул:

– Вот праздничек так праздничек, всю ночь будем песни петь, соседей за косы дергать. А бабка наша пусть спит.

Антонина Никифоровна приблизилась незаметно. Подошла к деду и, ритмично постукивая единственным пальцем по его макушке, отчетливо проговорила:

– Фазин, … твою мать, я т-тя в гроб положу! В голубых кальсонах!

Перед боем курантов дедушка полез мыться. Сквозь шум воды доносилось громкое пение:

 
На речке, на речке,
Крутом бережку
Стирала Маруся
Прямую кишку…
 

Новогодняя ночь была незабываемой…

…На выходные мама уезжала к Вадиму Игоревичу. Половину пятницы, субботу и чуть-чуть воскресенья сидела со мной бабушка. Мама возвращалась рано утром в воскресенье – бабушка требовала, чтобы она прибывала на первом поезде метро.

Бабушка никогда бы не осталась в нашем доме ночевать, если бы не уход отца. Отец не переносил бабушку. Спрашивал маму:

– Что у нее такое идиотское выражение лица?

Папа не любил бабушку, а бабушка не любила меня. Хотя «не любила» – это слишком много, поскольку нелюбовь – это полноценное чувство. Бабушка была ко мне равнодушна с уклоном в отрицательную сторону. Для любви у нее был внук, мой двоюродный брат. Иногда она брала нас вместе и вела в парк Горького или зоопарк. Развлечения подбирались под моего брата. Помню долгие стояния в тире в ожидании, пока Стасик вдоволь настреляется, закрутится мельница, у клоуна зажгутся глаза. А в зоопарке мы ходили исключительно в террариум, потому что внуку это было интереснее всего. Он прижимался лбом к толстому стеклу, за которым гипнотически скользила кобра… Меня корежило от страха. Бабушка говорила:

– Вот Стасик какой молодец, ничего не боится!

На этих прогулках я превращалась в ужасно невезучее существо. Раза два в новом пальто падала в лужу – всем фасадом и локтями. Бабушка поджимала губы, оттирая мокрую грязь оберткой от мороженого: «все дети как дети, а ты…»

Помню, как однажды у меня люто зачесалась попа. Бабушка пощипала меня сквозь тугие джинсы, но толку не было. Пришлось нырнуть в обезьянник, в вонючем темном углу расстегивать молнию. Бабушка стояла невдалеке, делала вид, что она не со мной. А напротив в клетках развратно кривлялись макаки, звонко шлепали себя по лысым задницам и, скалясь, вели свой, обезьяний диалог.

Обойдя весь парк, мы направлялись в метро. В отличие от спокойного, удобного Стасика, я была моторным ребенком. Проскакивала через турникеты так, что они клацали у меня за спиной. И гордилась, что это не предельная скорость. Бабушка смыкала вокруг моего запястья жесткую кисть.

Обедали у бабушки, в коммунальной квартире в проезде Серова. Пока она возилась на кухне с едой, мы с братом надували воздушные шары, которые были куплены по десятку на рыло, раскидывали их по комнате и в бешеном восторге сигали с холодильника «ЗИЛ» на диван. Появлялась бабушка с горячими сковородками. Молча ставила их на стол, а затем по очереди лопала ногой все шарики. Иногда нога ее, занесенная в воздухе, немного сомневалась – на красный сперва наступить или на зеленый. Мы с братом затихали. Бабушка говорила мне:

– Звони домой.

Я набирала номер. Бабушка брала трубку и говорила моей маме:

– Забери ее…

Когда мама уезжала к Вадиму Игоревичу, я совсем не радовалась.

Уик-энды с бабушкой помнятся мне по сей день. Перед школой она так туго заплетала косички, что невозможно было закрыть рот. Мои жалобные писки воспринимались как капризы. Дойдя до школы, я первым делом шла в туалет и распускала волосы. После уроков бабушка вела меня в ближайший кинотеатр на ближайший сеанс. Разумеется, взрослый. На экране человек в больничной пижаме спасал ребенка из-под колес автомобиля, играла трагичная музыка.

– Ну как, нравится? – наклонялась ко мне бабушка.

– Не очень, – смущалась я.

– Да, это тяжелый, жизненный фильм.

И мы шли на повторный сеанс. Проклятый кинематограф! В семидесятые годы один и тот же фильм демонстрировался неделями.

Бабушка запрещала закрываться в ванной, когда я мылась – не дай Бог что случится. Укладывалась спать рядом со мной на кровать и клала возле себя здоровенную вилку с блестящими острыми зубьями – из тех, что вешаются на кухонную стену. По ночам у нее начинала чесаться спина и она принималась корябать себя этой вилкой.

Бабушка была плечистая и сильная, в прошлом физкультурница. Выражение лица у нее не менялось никогда. Она представлялась мне неуязвимым монстром. Иногда она себя плохо чувствовала. Облепляла горчичниками спину, грудь и засыпала. Утром вставала и отклеивала горчичники. Рядом с ней я очень боялась простудиться.

Как-то зубной врач посоветовал поставить мне на зубы корректирующую пластинку. Через пять лет зубы должны были раздвинуться и стать красивыми.

Пластмассовая пластинка очертаниями повторяла небо и цеплялась металлическими скобками за задние зубы. Ее надо было чистить утром и вечером и снова вставлять в рот. В очередной раз проходясь по ней зубной щеткой, я вспомнила, что бабушка – единственное существо, которое не знает об этой новости.

– Бабушка! – заорала я, – смотри, что у меня есть!

– Тьфу, ерунда какая! Нашла чем хвастаться. – Она засунула пальцы себе в рот и вытащила оттуда обе челюсти. Никогда не забуду этот аттракцион!

Всю ночь я пролежала лицом вниз на диване в другой комнате. Ловила ушами каждый шорох. В соседней комнате начинал скрипеть паркет. Скрип приближался – бабушка тяжелой поступью шла по коридору в туалет. Возле моей двери шаги делались медленнее. Спина и затылок становились мокрыми. Бабушка двигалась дальше. Выключатель – шум воды – выключатель… Она возвращается. Подходит ко мне. Сейчас перевернет меня и снова вытащит зубы! Я всем телом вдавливаюсь в диван.

Утром приехала мама. Я подняла голову, когда за челюстями закрылась дверь. Я встала и начала раздеваться. Джинсы и футболка были влажными по всей длине и никак не хотели сниматься. Хотелось их моментально разорвать.

– Я с ней больше не останусь, у нее вытаскиваются зубы, я боюсь!

– Да ну брось ты, – отмахнулась мама.

В ближайшую пятницу она позвонила с работы. Сообщила, что теперь зубы бабушки прибиты гвоздями. Мы попрощались до воскресенья.

При мысли о бабушке холодел какой-то внутренний орган. В одной комнате с ней я больше никогда не спала. На ночь я не раздевалась и клала в карман ключи, на тот случай, если она опять покажет зубы и придется убегать на улицу…