Текст книги "Моралите"

Автор книги: Барри Ансуорт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава одиннадцатая

Я шел назад по снегу и думал о ткаче и его словах. Поднявшийся ветер сгребал снег в сугробы. Я намеревался вернуться в гостиницу и потому пошел через рынок. Звонили колокола, и бродячие торговцы уже убирали свои прилавки. Еще не стемнело, но свет угасал, и воздух похолодал. Я увидел Мартина у помоста человека, восхвалявшего свои целебные снадобья. И он так его заслушался, что заметил меня, только когда я встал рядом с ним.

– Мы могли бы кое-чему поучиться у этого малого, – сказал он. – Посмотри, как он говорит и движется и выдерживает паузы. Он заворожил людей, убеждая их, что они могут купить бессмертие за два пенса.

В его голосе звучало особое возбуждение – более, чем в самих словах.

– Раз уж мы встретились, – сказал он, – можешь пойти со мной.

– Пойти с тобой куда?

– Мы идем повидать ту женщину, – сказал он. – Мы идем в тюрьму, Никлас. Пошли, уже пора. Зазвонили колокола.

И пока мы шли назад через рыночную площадь, он мне объяснил. Тюрьму охраняют, сменяясь, надзиратель и два тюремщика. С тем, чей черед наступил теперь, Мартин поговорил, и за шиллинг тот впустит одного человека, позволит ему войти в темницу и поговорить с женщиной, но только в своем присутствии. И никому ничего про это не скажет.

– На это последнее обещание мы можем положиться, – сказал Мартин. – Проговориться для него значит потерять место. И не только.

– Шиллинг? – сказал я. – Недельное жалованье тюремщика. Из общего кошелька?

– Да-да, шиллинг, – сказал он нетерпеливо, внезапно рассердившись. – Сейчас не время считать пенни. Что мне надо было сделать? Разыскать вас всех и обсудить расходы?

Он остановился на краю площади и обернулся ко мне.

– Разве мы не пришли к общему согласию? – сказал он. – Мы сидели кружком, и каждый мог сказать свое. Разве мы не согласились, не соединили наши сердца в общей гармонии показать смерть мальчика в Правдивой Игре?

Я кивнул, но он напрасно утверждал, будто меж нами было разумное согласие. Бесспорно, мы согласились: будто вошли в каменный мешок и не нашли там двери, ведущей наружу.

– Шиллинг этот потрачен хорошо, – сказал он. – Мы выслушаем рассказ девушки о том, что произошло.

Стена тюрьмы со стороны улицы была глухой. В проулке за углом были ступеньки, ведущие к тяжелой двери. Над ней в камне был вырезан герб: лежащий леопард и три горлицы над ним по диагонали. Мы ударили в дверь железным молотком, постучали, и вскоре в зарешеченном оконце в двери возникла безобразная харя тюремщика. Увидев Мартина, он улыбнулся и открыл нам дверь.

Мы прошли по коридору и пересекли внутренний дворик с пустыми конюшнями по одну сторону и солнечными часами посередке. Потом опять коридоры и под конец лестница, ведущая вниз к подземным темницам, где держали узников. Из тьмы, когда мы проходили мимо, донесся голос и лязг цепей.

– Кого тут содержат? – спросил я тюремщика в ужасе от сырости и мрака этого места.

Он поднял фонарь и ухмыльнулся нам, открыв гнилые пеньки зубов.

– Гости лорда де Гиза, – сказал он. – Это его дом. Эти двое ушли с его земли без дозволения. Самое милое дело теперь, но сэр Ричард стоит за закон. Никому не спастись, коли он учинил ему вред. Эти двое попросили прибавки к плате, а когда по праву лорда им было отказано, они ушли с его земли работать на хозяина, который предложил плату повыше. Он послал вооруженную стражу вернуть их.

– А землевладелец, к которому они ушли? Тот, который положил им плату, какую они просили, он как?

Тюремщик остановился в конце коридора и сплюнул на каменную плиту.

– А что он мог поделать? – сказал он с презрением. – Старик без наследников, сто акров земли, управляющий, десяток дружинников… Его проучили – подожгли его лес, чтоб знал, как красть рабочие руки.

– И тебе это кажется справедливым?

Тюремщик снова сплюнул и поглядел на меня нехорошим взглядом. Дюжий детина со шрамами от старых ран на лице. Только мысль о шиллинге понуждала его обходиться с нами учтиво. Его-то он сейчас и потребовал, протягивая руку.

– Где женщина? – спросил Мартин.

– Она тут. – Тюремщик указал большим пальцем в конец коридора, где по краю каменных плит пола брезжил слабый свет. – В последней темнице. Приказали дать ей светильник… – Его пальцы сомкнулись на шиллинге. – Ну а теперь можешь поговорить с ней, – сказал он и ухмыльнулся. – Ты дорого заплатил за радость послушать свое кукареканье.

Он прошел вперед и отпер дверь тяжелым ключом со своего пояса.

– Ты, – сказал он мне, – ты останешься снаружи, здесь, со мной. Мне заплатил он, и слово я дал ему. Можешь, если хочешь, смотреть в дверь вот отсюда.

Он говорил так, будто обещал славное зрелище. На высоте головы в двери была заслонка. Мартин вошел внутрь, дверь за ним закрылась, а я смотрел сквозь приоткрытую заслонку. В скобу на стене был вставлен светильник с горящей свечой за стеклянным щитком, и он отбрасывал бледный свет. Темница была ниже уровня улицы, я слышал посвист ветра снаружи, а сквозь решетку высокого оконца влетали снежинки и медленно кружили, попадая в лучи светильника. Его огонек, хотя и укрытый щитком, колебался, и по стенам скользили тени. Мартин вошел обычным легким шагом.

– Я пришел как друг, – сказал он.

Дочка ткача зашевелилась у стены, я услышал позвякивание металла и увидел, что она прикована к стене за лодыжку, но цепь была длинной и позволяла ей ходить туда-сюда.

Я снова услышал голос Мартина, называющий его имя, а затем женщина издала звук, в котором не было ничего человеческого, и тут я понял (как, конечно, и Мартин), почему, зажимая шиллинг в кулаке, тюремщик ухмыльнулся: ее язык был не способен округлять слова.

Я увидел, как Мартин вздрогнул и замер.

– Ты можешь слышать, что я говорю тебе? – сказал он. В его голосе звучала доброта, но не жалостливость.

Она повернулась к нему, подняла голову, свет упал на ее плечи и на лицо и на темные космы ее волос. Глаза оставались в тени, но я увидел их блеск. Рот у нее был четко очерченным, но без грубоватости, а губы нежными даже в этой убогости, даже когда она снова издала странно-пронзительные звуки, которые только и могло рождать ее горло и которые сама она не слышала.

Я услышал, как захихикал тюремщик у моего плеча. И тут Мартин начал пантомиму, сначала змеиным знаком обрисовав тонзуру и брюхо, затем, загибая пальцы, обозначил деньги, затем сделал два быстрых шага, изгибаясь в движениях поисков и находки. Затем он принял позу вопроса: голова круто наклонена влево, правая рука у пояса, большой и указательный пальцы выставлены вперед. И все эти движения обезьянничала его горбатая тень на стене.

Ее ответные жесты были быстрыми – настолько, что я не всегда успевал их понять. Я увидел, как она покачала головой и сделала знак круга – не медленный, означающий вечность, но торопливый, повторяющийся, когда полукружия ладоней смыкаются сверху и снизу. Я не знал этого знака, и, возможно, комедианты им не пользовались. Затем она сделала несколько шажков от стены, и цепь зазвенела по каменным плитам пола. Она остановилась в ярде от него и резко ткнула в ладонь левой руки указательным пальцем правой, я счел это знаком, подтверждающим истинность сказанного.

Мартин сделал знак плотского соития, не краткого блуда, но указывающий также на нежное чувство – пальцы переплетены и подняты прямо. Теперь я подумал, что этим знаком пользуются только комедианты, так как она его не знала и дала это понять, нахмурясь и помахав пальцами. Мартин повторил знак, но на этот раз еще и сложил губы в поцелуе. Она сделала яростный жест отрицания, словно боковой удар ладонью, и я увидел, как сверкнули ее глаза. Может, ее отец и сказал правду, что она не причинит вреда самым негожим Божьим тварям, но в ней таилось пламя гнева. Оно было в движении ее тела, в том, как она внезапно выставила ладони перед собой, будто отталкивая что-то нечистое, выражая свое отвращение к Монаху.

Теперь они двигались вместе, не сближаясь, но делая шаги и повороты гармонично, будто в танце, передразниваемые собственными тенями, под аккомпанемент звона цепи и нечеловеческих звуков, вырывавшихся у нее. Пока она поворачивалась в этом танце, мне удалось рассмотреть ее пояснее, и была она густобровой, темноглазой, стройного сложения и с прямой осанкой – даже в неубранности среди грязи этого места она выглядела пригожей. Но я уже потерял нить их беседы, ибо слишком мало был осведомлен в языке знаков, и под конец передо мной было только обещанное тюремщиком зрелище: наклоны головы, движения рук, покачивание тела, замирание и пляска теней в этом колеблющемся свете.

Не понял я и завершения, во всяком случае – тогда. Женщина простерла руки, держа их рядом и показывая ему раскрытые ладони. Он шагнул вперед, взял ее руки в свои и поглядел на их ладони. Вот так они стояли рядом одно краткое мгновение, а затем он выпустил ее руки, отвернулся и пошел к нам, но неуверенно, как человек, долго смотревший на яркий свет и плохо видящий, куда ступает.

И он не сказал мне ни слова ни там, ни на пути назад в гостиницу. Я поглядывал на его лицо, но оно ничего не выражало. Остальные, кроме Стивена, вернулись во двор гостиницы раньше нас. Теперь уже стемнело, и над низкой грядой облаков висел месяц. Нам нужно было поговорить о том, что мы узнали, и обсудить изменения в нашей Игре, а времени оставалось немного. Мартин удивил нас, нарушив порядок и заговорив первым.

– Она невинна, – сказал он. – На таком расстоянии при таком свете он не мог увидеть ее лица. – Его собственное лицо озарял свет, сияние решимости, совсем такой же, как тогда, когда он заступился за Брендана, столь же бессловесного. – Она опустила капюшон из-за ветра, – сказал он и быстрым жестом словно бы натянул капюшон на лицо, но не так, как укрываются от холода, а словно боясь ослепнуть при виде какой-то красоты или чего-то невыносимо яркого для глаз. Я вспомнил жест нищего и понял, что Мартина поразила любовь к этой девушке и он все еще видит перед глазами ее лицо, весь ее облик. – Она говорит, что все время оставалась вдали от дороги.

– Говорит? – Я посмотрел на него, потом обвел взглядом остальных. – Эта девушка не способна ни говорить, ни слышать, – сказал я. – Мы ходили в тюрьму повидать ее. Ее отец сказал, что никаких денег у них не нашли. В ту ночь он не ночевал, был далеко от дома, и тому есть свидетели. – И я рассказал им про то, как побывал у Ткача, что он говорил и каким человеком кажется. – Он сказал, что они приходили за ним, не зная, что его нет дома. Он проповедует Конец Света, и у него среди простых людей есть последователи.

– Когда Монах поднял кошель, было уже поздно изменить их план. – Соломинка изобразил растерянность бенедиктинца, раскинув руки и растопырив пальцы. – О, жестокая Фортуна! – сказал он. – Так долго ждать удобного случая и затем обнаружить, что именно тогда Ткача не оказалось на месте.

Прыгун рассмеялся на эту пантомиму, и миг спустя Соломинка тоже засмеялся, но затем опасливо оглянулся по сторонам.

– Но каким образом представился этот случай? – сказал он.

Шаг за шагом мы приближались к злу, и мы все знали это. Подталкивая и подбодряя друг друга, в этом сарае среди колеблющихся теней и очертаний масок, висящих костюмов, не наносящего ран оружия, под звон церковных колоколов над нами и шум во дворе снаружи, мы продвигались к познанию зла.

– Так, значит, – сказал Мартин, – найдя кошель, Монах должен был придумать причину, объяснить, почему он пошел к Ткачу и взял с собой слугу, а потому он сказал, будто видел ее там. Все это ложь. Ее там не было. – Он по очереди посмотрел на каждого из нас, и в его взгляде была мольба, он просил нас поверить в невинность девушки. – Ей дали светильник, – сказал он, словно про себя. – Быть может, кто-то…

– Мартин, ее повесят, что бы мы ни делали, – сказал Тобиас, и в голосе его была жалость, но не к девушке.

– Инея на мальчике не было, и он не замерз, – сказала Маргарет. – Я отыскала Флинта, а он отыскал меня и был рад, вот так. Когда Флинт наткнулся на Томаса Уэллса, он застыл, был холодным, но инея на нем не было. Траву подернул, а мальчика – нет. Тогда, наткнувшись на мертвеца, Флинт об этом не подумал, но теперь вспомнил и уверен твердо.

– Добрые души, – сказал Тобиас, – раз деньги забрали только для того, чтобы тут же их отыскать, его убили не для того, чтобы ограбить.

– Монах и мальчик шли по одной дороге вместе в одно и то же время дня, – сказал Прыгун своим высоким звонким голосом. – Быть может, Монах его расспрашивал. Томас Уэллс говорил правду человеку власть имущему. Он бы показал ему кошель, он бы гордился оказанным ему доверием…

– И Монах увидел способ, как заставить Ткача замолчать, – сказал Соломинка. – Это объяснит следы удушения. Ткач мог бы убить таким образом.

– Девушка показала мне свои руки, – сказал Мартин. – Они огрубели от работы куда больше, чем мои. – Он раскрыл ладони и посмотрел на них. – Кисти у нее узкие, косточки мелкие, – сказал он.

Никто не знал, как ответить уместнее, такое ослепленное выражение было на его лице. И, быть может, мы обрадовались, что больше не надо думать, во всяком случае – пока, о картине, которую создали вместе: пустынная дорога, ощущение надвигающейся ночи, ласковые расспросы Монаха, готовность мальчика отвечать на них.

Прыгун и Соломинка с утра вместе отправились в замок, кувыркались и пели у ворот и в первом дворе. Они болтали с прачками и воинами в караульной внутри ворот.

– Никого смерть мальчика там не заботит, – сказал Соломинка. – Они про нее слышали, но у них там совсем другая жизнь. Разговоры только о турнире, который начинается завтра, да о танцах в День Рождества.

– Сэр Ричард и его супруга откроют танцы, как только вернутся после мессы, – сказал Прыгун. – Только об этом и разговоры, да о хвори молодого господина – он единственный сын, и имя ему Уильям. Они говорят, что он красавец и доблестный рыцарь и сладко играет на виоле.

– А что за хворь?

– Они не знают. Одни говорят, что он чахнет от любви. Его уже несколько дней никто не видел, он не покидает своего покоя. Не выходил, чтобы поупражнять своего коня для поединков на копьях, и не осматривал свои доспехи, а это странно; все говорят, от турниров он без ума и прославился своими победами на них. И тем более странно, раз туда съехались рыцари из разных мест и есть случай заслужить славу.

– Ну, прихоти знати холопам интереснее убийства ребенка, – сказал Мартин, и впервые после нашего возвращения ослепление любовью исчезло с его лица, сменилось горечью. – Да, – сказал он, – значит, он не покидает своего покоя, потому что так ему взбрело. То, что ее повесят по оговору лжеца-монаха, не идет ни в какое сравнение с хворью этого лорда. – Внезапно он застонал, и его ладони поднялись, пряча лицо. – Ее повесят, – сказал он.

И тут, когда его страдания озаботили нас всех, в сарай вошел Стивен и выругался, зацепившись башмаком за дверь. Он был пьян, на ногах держался нетвердо, но его голос, когда он приветствовал нас, был достаточно ясным. Он долгое время бродил по городу, а затем зашел в харчевню неподалеку от церкви, вроде бы без всякой на то причины, кроме как выпить. Такая у него была привычка, когда что-то его тревожило или пугало. Признаться в своих страхах он полагал трусостью, и ему не хватало выдержки Прыгуна или Соломинки или даже Тобиаса, находивших облегчение в шутках.

В харчевне он увидел и узнал могильщика, который выкопал могилу Брендану, а раньше – Томасу Уэллсу. И заговорил с ним, и они напились вместе – больше на деньги Стивена, – и разговорились по душам.

– За могилу мальчика уплатили, – сказал он теперь, садясь, вытягивая перед собой длинные ноги и приваливаясь спиной к стенке. – Могильщик говорит, что управляющий Лорда уплатил попу. Он говорит, что видел их вместе. Церковная дверь была чуть приоткрыта, а они стояли внутри возле купели. Он видел, как они разговаривали, видел, как деньги перешли из рук в руки. Потом поп дал ему два пенса за работу. Могилу он выкопал, но не видел, как мальчика предали земле.

– Как так? – Глаза у Прыгуна стали круглыми, будто у совы. – Колдовство? – сказал он.

– Было это накануне дня, когда мы похоронили Брендана. – Стивен помолчал, свет поблескивал на его черной щетине. – В день, когда мы пришли в это проклятое место, – сказал он. – Его привезли и закопали вечером того же дня. Когда могильщик пришел на следующее утро докопать могилу для Брендана, могила мальчика была уже засыпана. Он не знает, кто ее засыпал и был ли мальчик погребен в полотне либо в рогоже. Ему никто ничего не сказал, а он побоялся спросить из-за того, что видел там управляющего Лорда.

– Они боятся гнева их лорда, и на то есть причина, – сказал я, вспомнив двух кабальных, прикованных цепями в темнице. Меня удивила и ужаснула мысль, что, пока мы добирались сюда – то ли когда двигались процессией по улицам, то ли позднее, представляя Игру об Адаме, – кто-то под покровом мрака опускал мальчика в могилу, засыпал его, а мы все это время ничего про то не знали. И такая спешка: тело Томаса Уэллса пребывало на земле, а не под ней, менее двух суток. Кто видел тело мальчика? Убийца, Флинт, управляющий Лорда. Но, конечно же, и его мать видела…

– Он сказал мне кое-что еще. – Стивен поводил языком внутри рта, как в привычке у пьяных. – За прошлый год из этого города и окрестностей пропало четыре мальчика. – Он помолчал, посмотрел перед собой и снова медленно задвигал языком во рту. – Четыре известны и названы, – сказал он, нагнулся вперед и сделал жест оратора, утверждающего истину: протянул руку перед собой и резко провел ею слева направо поперек себя. – А раньше ничего, – сказал он.

Между нами воцарилось краткое молчание. Как тогда, когда Мартин в первый раз предложил сделать Игру из убийства, на нас словно опустилось безмолвие, в котором легкие звуки слышались громче: шорохи мелких тварей в соломе, дыхание пса, уснувшего поперек ног Тобиаса. Затем Прыгун наклонился вперед в луч света.

– Пропали? – сказал он. – Как так пропали?

– Исчезли, – сказал Стивен, его речь утратила четкость, к опьянению добавилась усталость. Он поднял ладони в жесте призыва, но изобразил его плохо, неуклюже.

– Про них говорил нищий, – сказал я. – Мы сочли это блужданиями его ума.

– Одного нашли, – сказал Мартин. – Одного убили и забрали его кошель. Времени мало. Мы должны придумать, как представить это, как показать, что она невинна.

Он не хотел, чтобы нас уводили в сторону, он хотел, чтобы мы думали только об одном мальчике, одной Игре, он хотел, чтобы мы помогли ему спасти девушку. И сила его желания воздействовала на нас, как и извращенность желания, которое он испытывал к ней, которое овладело им, будто недуг.

И потому мы заговорили о том, как можно будет это сделать. Времени оставалось мало и для разговоров, и для упражнений. Было решено начать, как и раньше, до того места, когда женщина, которую по-прежнему изображал Соломинка, сменит свою маску на демонскую. И тут, когда вина женщины кажется уже несомненной, вмешается Истина, остановит происходящее и будет расспрашивать играющих, а они будут отвечать, как придет на ум, но с тем, чтобы их ответы указывали на бенедиктинца. После чего, все еще в присутствии Истины, Мартин как Монах и Прыгун как Томас Уэллс покажут в пантомиме, что произошло на самом деле. Я и Тобиас будем исполнять прежние роли. Таким образом, для роли Истины оставался только Стивен, и у некоторых из нас родились сомнения, хотя вовсе не потому, что он был пьян. Как я понял, он часто играл свои роли пьяным: Бога-Отца, Персидского Царя, Папу – его величавый вид не терпел никакого ущерба и даже становился величавее. И он сохранял в памяти свои слова. Но вот его ум полагали недостаточно быстрым, был ли он пьян или трезв, и возникли опасения, что он запутается в своих речах. Однако он громогласно утверждал, что это ему по силам, а другого выбора не было, ибо Тобиасу недоставало нужной осанки.

– Сделаем что сможем, – сказал Мартин. – Завтра мы будем играть лучше, учась на своих…

– Завтра нас здесь не будет. – Голос Стивена в тесноте сарая прозвучал особенно громко. – Завтра в это время мы будем уже далеко на пути в Дарем.

– Слишком опасно, – сказал Тобиас. – Духовник Лорда, управляющий Лорда… если его убила не девушка, тот, кто убил, где-то рядом. И у меня такое чувство, что он под покровительством… – Он поглядел прямо на Мартина, и вновь в его взгляде было что-то похожее на жалость. – Мы ведь не намеревались спасать девушку, ты один забрал это в голову.

– Да, ты один, Мартин. – Как всегда, Соломинка поддался нашему общему чувству. – Ты всегда забываешь о нас, когда чего-то хочешь, – сказал он. – Тут нам грозит опасность. Ножом по сухожилию – вжик! – и с нами покончено. Я знаю, так произошло, когда один лорд позавидовал комедиантам другого.

– Мы не можем спасти девушку, – сказал я. – Нам это не по силам. Но судья, который приехал в город, может, он намерен проверить это дело.

– С какой стати? – От ярости, что ему противоречат, вся краска исчезла с лица Мартина. – Какое ему дело до простых людей?

– Тем не менее больше ей уповать не на что.

Прыгун, миротворец, заговорил следующим, и говорил он за нас всех.

– Мы хотим покинуть этот город, – сказал он Мартину мягко. – Мы ведь не собирались сюда сворачивать и свернули только ради Брендана, а потом остались без денег. После нынешнего вечера денег у нас будет много, куда больше, чем мы когда-нибудь собирали за единый раз. Нам достаточно, Мартин. Мы боимся. Каждая нить затягивает нас все глубже в паутину дьявола. Мы боимся, – повторил он. – И я бы убрался отсюда сразу после представления, если бы не темнота и снег.

– Да, тогда бы нам не пришлось еще раз платить жопомордому хозяину за сарай, – сказал Стивен.

Так в конце концов мы и порешили, проголосовав все, кроме Мартина, за то, чтобы покинуть город сразу после представления; светя факелами, добраться до леса, и под его покровом как-то пережить до рассвета. Мартину тоже пришлось согласиться, хотя лицо его было горестным. А взял бы он свое согласие назад или нет, этого нам так и не пришлось узнать.