Текст книги "Моралите"

Автор книги: Барри Ансуорт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Мы все еще стояли там, все шестеро, бок о бок. Глаза Соломинки выпучились, а Прыгун раскраснелся и почти плакал. Лоб Мартина, несмотря на холод, покрывала испарина, но его глаза, когда он увидел деньги, просияли.

– Теперь мы можем положить наши собственные шиллинги в кошель Монаха, – сказал он, все еще держа кошель. – Добрые люди, никогда в жизни вы еще не играли так хорошо.

Маргарет поднялась с коробкой на галерею и попросила деньги у людей, которые смотрели представление оттуда. И собрала там больше трех шиллингов.

– Судья заговорил со мной, – сказала она, и лестность этого растопила маску равнодушия на ее лице, оно выглядело помолодевшим, и она держала голову выше, а говоря, открывала рот шире. – Он задавал мне вопросы, – сказала она. – Он долго со мной разговаривал. Он сказал, что я красива и должна жить в достатке.

– Он умеет распознать шлюху, – сказал Стивен.

Под многолетним загаром лицо Тобиаса стало пепельным. Обтянутые кожей челюсти крепко сжались.

– Братья, мы что-то тут расшевелили, – сказал он. – Заберем деньги – и в путь. Я с самого начала знал, что это опасная глупость.

– Ты первый ее поддержал, – сказал я, и он свирепо уставился на меня. Мы все до того измучились, что объятия или ссора были возможны равно.

– Почему Добрый Советник не придерживался Игры? – сказал он. – Ты был перед зрителями и вдруг забредил что-то про холодную погоду и капюшон.

– Я не бредил, – сказал я. – Все начал Стивен, когда задал зрителям вопрос про то, как были спрятаны деньги. А Соломинка сразу же подхватил.

Но искать виноватого среди нас не имело смысла. Что-то овладело нами, и мы все это знали.

– О чем судья спрашивал тебя? – сказал Мартин.

– Он спросил, откуда мы и куда направляемся. Он спросил, кто придумал представить это убийство и как мы узнали столько за такое короткое время.

– А ты? Что ты отвечала?

– Да то, что он хотел узнать. А что тут такого? Я сказала ему, что придумал это ты, а он спросил, как твое имя, и я ему сказала. Что тут плохого?

Мартин улыбнулся.

– Ничего плохого, – сказал он. – Ты правильно поступила, Маргарет, что поднялась с коробкой на галерею.

– А мы все поступим правильно, если уберемся из этого города пока можем, – сказал Прыгун.

Мартин все еще улыбался.

– Убраться из города? – сказал он. – Но мы обещали представить Игру еще раз.

Мы смотрели на него, а он стоял и улыбался в красноватом свете, просачивающемся сквозь сукна, с пустым кошелем в одной руке и коробкой с деньгами в другой. На лицах остальных я не увидел никакого выражения. Теперь, я думаю, нас уже ничто не удивляло.

– Представить Игру еще раз? – сказал Стивен. – Как так – обещали? Когда оповещали об Игре? Оповестить не значит обещать.

– Мы собрали больше десяти шиллингов, – сказал Мартин. – А вечером соберем еще больше.

– Но ведь мы уже собрали достаточно, – сказал я. – достаточно, чтобы добраться до Дарема. Больше чем достаточно.

– Мы можем собрать еще столько же, – сказал Стивен и сделал знак денег, быстро сжимая и разжимая выставленный вперед кулак. В том, что Стивен немедленно выразил согласие остаться, ничего удивительного не было, во всяком случае, так мне кажется сейчас. Он был крепок телом, но туп воображением и слаб в понимании вещей.

– Еще столько же? Да мы соберем вдвое больше, – сказал Мартин. – Молва о нашей Игре разнесется далеко. А в темноте, с факелами по стенам…

– Господи, помилуй нас, прекрасное будет представление, – сказал Соломинка. Странные создания комедианты! Хотя он был еще бледен и измучен, но заплескал в ладоши при мысли об этом, при мысли о себе, о том, как он опять явится перед зрителями. Соломинка редко думал дальше своих ролей.

– Мы купим хорошей кожи, и Тобиас починит наши сапоги, чтобы в пути ноги у нас оставались сухими, – сказал Мартин. – Маргарет купит ткань на новое платье. От непогоды у нас будут хорошие плащи с прокладкой, у каждого свой, и мясо и эль всю Рождественскую неделю. А ты получишь пирог с дичью, Прыгун.

Бедняга Прыгун улыбнулся на эти слова, а слезы у него на щеках еще не высохли. Вновь Мартин поставил на своем и убедил нас. Но, думаю, дело тут было не просто в деньгах, и в сердцах наших мы уже это знали.

– Игра теперь не та, какой была, – сказал Соломинка. – И мы не те, роли изменились.

– Монах ее лица не видел, – сказал Тобиас, вдруг повысив голос. – Пасти коз – холодная работа. Никлас верно сказал, она бы куталась в платок или надела бы плащ с капюшоном. – И он улыбнулся мне, кивнул, и мы снова стали друзьями.

– Может, он узнал ее по платью, – сказал Прыгун.

– Это указывает, что он хорошо ее знает, – сказал Мартин. – Как хорошо он ее знает, дочь бедного ткача?

– Как хорошо она его знает? – сказал Стивен.

– Вот почему она спустилась на дорогу? – сказал Прыгун. – Завидев не мальчика, а завидев Монаха?

– По ту сторону неподалеку лес, – сказал Стивен. – Я ходил туда посмотреть. Подходящее место для встреч.

Я уже сказал раньше, мы были одержимы. Мы видели, как приближается опасность, но мы не могли перестать играть в отгадки, не могли удержаться. Отгадывал и я. И произнес слова, которые были мне будто подсказаны.

– Он ехал один, – сказал я. – С ним никого не было.

– Если она спустилась для встречи с Монахом, – сказал Соломинка, – где был мальчик, где был Томас Уэллс? Он подсмотрел их вместе?

– Нам нужно узнать побольше, – сказал Мартин. – И тогда мы покажем такую Игру, о которой в этом городе никогда не забудут.

Его лицо было бледным, светлая кожа казалась почти прозрачной, рот с пухлой нижней губой крепко сжат, как всегда, если он был возбужден или чем-то увлечен. Никто больше ничего не добавил. Мы все еще стояли тесным кругом, будто заговорщики, готовящиеся принести клятву. Тут Соломинка вздрогнул и обхватил себя руками.

– Это безумие, – сказал он, и я увидел, как Прыгун взял его за руку.

– Нам надо узнать побольше, – повторил Мартин. – Мы должны опять пойти в город. – Он посмотрел прямо на Маргарет: – Ты сможешь снова найти этого Флинта, ну, того, кто нашел мальчика?

– Я могу порасспрашивать, – сказала она. – Я знаю его дом. – Она помолчала, потом сказала: – Он видел нашу Игру, он заплатил пенни у ворот.

– Сможешь ты опять угодить ему, как угодила в тот раз, а взамен задать ему вопрос?

– Какой вопрос?

– Спроси его, не помнит ли он, было ли тело мальчика в инее, когда он его нашел?

– В инее?

– Да-да, – сказал он с внезапным нетерпением. – Спроси его, побелела ли одежда мальчика от инея и был ли это легкий иней или одежда промерзла. Когда его нашли, было раннее утро, едва рассвело. Все эти дни земля была твердой от заморозков. Помнишь, когда мы обсуждали, что нам делать с Бренданом? Нам пришлось привезти Брендана сюда, потому что сами мы не могли похоронить его в такой твердой земле без кирки и лопаты.

– Причина, по которой мы привезли Брендана сюда, была в том, что ты хотел устроить ему церковные похороны. – Стивен был злопамятен и воспользовался случаем свести счеты. – Тогда нам пришлось заплатить попу, – сказал он. – А тогда мы должны были сыграть эту Игру, чтобы возместить такую трату.

– И разве мы этого не сделали? Брат, пусть ты говоришь правду, но так или не так, утра-то все равно были морозными. Если мальчик пролежал всю ночь у дороги, укрытый только темнотой, в уголках его глаз были льдинки, а складки одежды заскорузли от инея. А если нет, то его отнесли туда или убили там рано поутру, незадолго до того, как его нашел Флинт.

– Рано поутру? Но кто же тогда мог быть на дороге?

– Его убийца, – сказал Мартин. В наступившей затем тишине он обвел взглядом наши лица. – Мы разойдемся и узнаем побольше, – сказал он. – Игра, которую мы представили, была Ложной Игрой о Томасе Уэллсе. Сегодня мы покажем истинную. И оповестим об этом на улицах. А завтра, когда мы отправимся в Дарем, у каждого из нас будет достаточно денег на целый месяц.

Достаточно денег на месяц! Для бедных комедиантов это почти то же, что на всю жизнь. Иногда мне вновь вспоминается его торжество, когда он поднял кошель над головой обеими руками точным жестом священника, служащего литургию. Насколько сам он верил тому, что говорил нам? Он говорил об Игре истинной и ложной, но вкладывал в эти слова не их обычный смысл. Ему требовалась Игра с сильными сценами, такая, которая тронет зрителей, чтобы они разошлись не такими, какими пришли. Вот истинная Игра. И ему были нужны деньги. Он уговорил нас – уговорить нас было его ролью. Слова, которые он произносил, подсказывались ему, как и всем нам. Какое-то обаяние власти толкнуло нас ввергнуть себя в узы этой Игры о Томасе Уэллсе.

Глава десятая

Мы опять отправились в город раздельными путями. Никто не сказал другим, что он будет делать. Я пошел на рыночную площадь, где можно было оглохнуть от кудахтанья кур, гоготания гусей и криков бродячих торговцев, зазывающих покупателей. Снег между прилавками был истоптан, превращен в месиво, его испещряли пятна мочи, обрывки перьев, обломки кочерыжек и моркови. Небо было ясным и бледным в прядях облаков, похожих на состриженное овечье руно. Среди толпы расхаживал человек на ходулях, оповещая, что в городской бане хорошая горячая вода. Оборванец, стоя на коленях в снегу, жонглировал тремя ножами.

Я увидел нищего, который сидел у нашего огня и говорил о пропавших детях. С прилавка, возле которого снег был утоптан, скатилось яйцо и разбилось. Желток зазолотился на снегу, тощий пес увидел его одновременно с нищим, оба кинулись туда, и нищий пнул пса ногой, пес взвизгнул, попятился, но не убежал, осмелев от голода. Нищий сдвинул ладони под яйцом, сгребая его вместе со снегом, и забрал его в рот, и съел все вместе – яйцо, осколки скорлупы и снег. Он увидел, что я смотрю на него, и улыбнулся знакомой улыбкой, и мокрые следы яйца и снега заблестели на его невинном лице. Тут я вспомнил, как он называл имена, словно в простоте его ума они хранились, как заученный урок, и я подошел к нему и спросил об имени отца женщины. Он назвал его сразу, по-прежнему улыбаясь.

– Его имя Джон Ламберт, добрый хозяин. Отец той, кого должны повесить, зовется Джон Ламберт.

Я дал ему пенни, и он отвернулся, крепко зажав монетку в кулаке. Но, отворачиваясь, он на миг поднял правую ладонь перед лицом в том же жесте ослепления.

– Она бы сказала, где все другие, если бы ей дозволили говорить, – сказал он, заковылял прочь, и я потерял его из виду в толпе.

«Она живет на краю выгона… – Кто-то сказал это накануне, когда мы беседовали между собой. – Ее отец ткач». Я подумал, что в базарный день он скорее всего где-то здесь, однако, быть может, я все-таки застану его дома, а ничего другого мне в голову еще не пришло. Однако прийти к нему и назваться священником или комедиантом было бы бесполезно. И тут я подумал, что могу притвориться писцом судьи. По воле случая я, когда мы уходили из сарая, закутался в плащ Алчности – ничего теплее уже не осталось. И на мне была черная шляпа, которую, уходя, я всегда надевал, чтобы прикрыть мою бритую голову.

Я вышел через рыночную площадь на улицу, которая выводила из города к перекрестку, где накануне вечером нас остановили всадники, и мы увидели судью с его свитой. Там ответвлялась тропа, огибавшая выгон. На лугах лежал ничем не тронутый снег. Его кристаллы посверкивали на склоне, по которому я поднимался. Серебро коры буков по краям выгона от этой снежной белизны казалось потемневшим, а овцы выглядели грязными на ее фоне. Я хорошо помню, как шел по этой тропе. Казалось, я свободен и снова вольно странствую, не обремененный инкубом смерти мальчика. Я быстро шагал вверх и ощущал юность моей крови. Башмаки я обвязал обрывками холстины и до колен обмотал ноги сукном, как все мы перед тем, как покинуть сарай, и ступни у меня все еще оставались достаточно сухими. Я увидел цепочку лисьих следов, уводящую в кусты.

Мне встретился человек с вязанкой сухих веток дрока на спине, растопкой, которую он раздобыл в чаще кустов, где ветки остаются сухими, и я спросил его, не знает ли он дом Джона Ламберта. Мне показалось, что он посмотрел на меня как-то странно, и прикинул, не запомнил ли он моего лица во время представления. Но мой плащ был очень широким, как положено Алчности, в нем уместилось бы двое таких, как я, и он был старинного покроя. Да и человеческий взгляд всегда странен. Он указал на каменный коттедж выше по склону, окруженный тыном. Это был дом с коровником, вплотную примыкавшим к жилой половине, и одним входом посередине. Из дыры в соломенной кровле курился прозрачный дымок. Я прошел через двор, где гуси вытянули на меня шеи и подняли гогот. Я позвал и остался ждать на каменных плитах у крыльца. Снег с них был сметен, и на плите, где закололи свинью, виднелась корочка засохшей крови. После нескольких мгновений ожидания я услышал, как внутри отодвинули деревянный засов, и высокий человек с изможденным лицом посмотрел на меня с порога без особой дружелюбности.

– Что еще? – сказал он. – Чего тебе нужно от меня? – Голос у него был сильный и хрипловатый, словно он часто им пользовался.

– Меня послал судья, приехавший в город, – сказал я. – Он желает убедиться в вине твоей дочери. Я послан узнать подробности дела и доложить ему.

Его глаза медленно оглядели мою особу, шляпу, плащ, обмотки на моих башмаках и голенях. Глаза белесые, почти бесцветные, будто их выбелили, и глубоко посаженные.

– От королевского судьи? – сказал он. – Ну так входи.

В доме стоял почти такой же холод, что и снаружи. В кирпичном очаге на середине комнаты горела кучка щепок, и дым повисал в воздухе. Его станок стоял возле единственного узкого окошка, а у стены лежал его соломенный тюфяк. Дальше была дверь, которая, подумал я, вела в комнату, где спала женщина.

Ткач стоял и смотрел на меня. В комнате был стул с высокой спинкой, но он не предложил мне сесть. Костяк у него был крупный, но он совсем исхудал, то ли от болезни, то ли от голода. Он поднял руки и начал разминать пальцы, посинелые от холода. Это были толстые, сильные пальцы – достаточно сильные, чтобы задушить мальчика или мужчину. Каким-то образом он заполнял всю комнату, и для меня словно бы не оставалось в ней места. Я крепче закутался в плащ, не желая, чтобы он увидел рваный дублет Брендана под ним.

– Меня послал мой господин, – сказал я, – собрать сведения о том утре, когда капеллан лорда пришел сюда в твой дом и нашел украденные деньги. Возник вопрос касательно…

– Монах никаких денег тут не находил. – Слова были медлительными, с хрипотцой. Это был голос, привыкший произносить их. Не отрывая от меня глаз, он обвел рукой пустую комнату. – Погляди вокруг себя, мой юнец, которого прислал судья. Украв деньги, убив, чтобы их украсть, стал бы ты прятать их в своем жилье, когда вокруг везде луга и леса?

– Но кошель можно было бы спрятать даже и здесь, – сказал я. – Они подозревали, а потому пришли, готовые искать.

– Они пришли, готовые найти, – сказал он. – Как имя твоего господина, судьи?

Такого вопроса я не предвидел, не привыкнув обманывать.

– Стэнтон, – назвал я первое имя, подвернувшееся мне на язык. – Его имя Уильям Стэнтон.

Пауза была излишне долгой, но он словно бы не заметил, что тут что-то не так, и продолжал смотреть на меня с той же пристальностью, но теперь со странной бесстрастностью, как смотрят на плывущий листок или на облако странной формы в небе. Меня это смутило, и я допустил еще один промах.

– А где точно найдены были деньги? – спросил я у него.

Он помолчал, а потом сказал совсем, совсем спокойно:

– Все это есть в обвинениях, которые дьявольское отродье бенедиктинец изложил шерифу лорда. Судья может прочитать записи, буде пожелает того. И не нужно было человеку идти сюда по снегу, чтобы спросить меня об этом. Ты как будто толком не знал имени своего господина. Можешь назвать мне имя монаха?

Ответить я не мог и только смотрел на него.

– Симон Дамиан его имя, и Бог обличит его, – сказал он. – Ты ведь пришел не от судьи, брат, так?

– Да, – сказал я. – Не от него, это правда.

– Бог открывает мне всякую ложь. Ибо Он – вся истина, и Он обитает во мне, – сказал он тем же голосом. – Дети Духа причастны природе Бога. Я сразу понял, что ты не тот, кем назвался. Поверь я тебе, то не разомкнул бы губ.

Я заговорил, но он оборвал меня.

– Я ничего не сказал бы тому, кого прислал бы любой судья, – сказал он. – Судьи подобны попам, исчадиям Ада, бешеным волкам, что терзают овец и пируют кровью бедняков. Но приидет время, и люди восстанут. Я говорю людям: уповайте, поступайте, как мудрый земледелец, который убрал пшеницу в житницу свою, а плевелы вырвал с корнем и сжег. – Теперь он смотрел на меня, и его белесые глаза озарил свет. – Мы знаем сии плевелы, – сказал он. – Пусть они остерегаются, пусть они страшатся, ибо близко время жатвы.

У меня был соблазн открыть ему, что я ношу сан, а потому лучше него знаю, что выбирает Бог Своей обителью. Но скажи я это, он выгнал бы меня. И все же мне не хотелось оставить подобную ересь не опровергнутой. И, вступив с ним в спор, я словно бы очистил для себя больше места в этой комнате. Ткач был исполнен силы и каким-то образом отнимал у меня весь воздух.

– Не нам судить, кого ждет пламя, – сказал я. – Бог – судия, и обитает Он особо. Брат, ты разгадал меня не потому, что в тебе обитает Бог, но потому, что солгал я неумело. Будь я лжецом половчее, ты бы мне поверил.

Вот так я обратил мою ложь на служение Богу, провозгласив Его особое существование. И только позже мне пришло в голову, что было бы лучше помолчать и раскаяться в своей лжи.

– Природа человека греховна, – сказал я, – и была такой со времени изгнания из Эдема. Он может быть искуплен, но Бога в нем нет и быть не может. Наш путь к искуплению лежит через Святую Церковь, иного пути нет. Extra ecclesiam nulla salus. [13]13
  Вне Церкви нет спасения (лат.).


[Закрыть]

– Ты говоришь, как слуга Антихриста, который пришел сюда и увел мою дочку, и теперь мне надо не только трудиться за станком, а еще ухаживать за козами и гусями, – сказал он. – Ты пришел от него? Ты тоже из воинства Антихриста? На тебе не твое одеяние, а в этом их знак. – Он сплюнул в сторону и сотворил крестное знамение. – Кто бы ты ни был, – сказал он, – и кто бы тебя ни послал, я опять скажу, что никаких денег тут не нашли. Они меня ненавидят, ибо я странствую, свидетельствуя и обличая богачей и попов. Они знают, что их дни сочтены… Они ищут представить меня перед судьями, но боятся, что люди поднимутся, если сделают они это без весомой причины. Сейчас достаточно искры. Я один из предвестников. Как плевелы сбираются и сжигаются в огне, так будет при конце света, и грешники будут завывать в Аду вовеки.

– Но забрали не тебя, – сказал я. – Это она, твоя дочь, приговорена к смерти.

– Меня? Как могли они забрать меня?

Я было подумал, что он сошлется на особую защиту Бога, и готов был возразить, но он поднял ладонь, останавливая меня, – жест оратора, требующего, чтобы его не перебивали: рука согнута в локте и приподнята под небольшим углом, ладонью наружу. И я решил хорошенько его запомнить.

– Ты ничего об этом не знаешь, – сказал он. – Ты здесь чужой. Зачем ты пришел меня расспрашивать?

Тут я объяснил ему, что я комедиант, что мы хотим представить Правдивую Игру о Томасе Уэллсе и стараемся узнать правду о случившемся и так показать это людям.

– Вы покажете это в Игре? – сказал он. – Вы сделаете Игру из правды?

– Мы можем показать, что это правда, представив ее в Игре, – сказал я.

По его лицу было видно, что он считает это греховным делом, и я хорошо его понимал, ибо и сам отчасти так думал. Он помолчал, опустив голову, мрачно глядя перед собой.

– И вы покажете этого сводника дьявола под личиной монаха, этого Симона Дамиана, вы покажете его… Один из вас сыграет его перед людьми?

– Конечно.

– Комедианты – сатанинское отродье, – сказал он взвешивающим голосом.

– Мы сделаем из этого Правдивую Игру, – сказал я, – насколько узнаем правду.

– Ну, – сказал он, – мы же посылаем воров ловить воров. Я расскажу тебе. Они пришли за мной. Они пришли найти деньги в моем доме, но меня там не было.

– А где ты был?

– В доме друзей в деревеньке Торп в трех часах ходьбы отсюда. Я переночевал у них. Братья по Духу собрались там издалека, они пришли из Честера. Мы были вместе в том доме, молясь и свидетельствуя. Многие могут это подтвердить. Я так и сказал шерифу лорда, но моей дочке это не помогло. Монах отрицал, что приходил за мной.

– Так что, когда он пришел, в доме была только твоя дочка?

– Да, только моя дочка.

– И он этого не знал.

– Откуда он мог это знать? Знал бы, так не пришел бы.

– Мы ходим по кругу, – сказал я, так как мое чувство логики было оскорблено.

– Слушай, комедиант, или посланец дьявола, или кто ты там есть. Они уже много лет искали схватить меня, потому что я обличаю монахов и их ордена, а особливо бенедиктинцев, самых ленивых и распутных из всех. Сей Симон Дамиан – посланец Ада, он прислуживает лорду и помогает ему жить в роскоши нашими трудами, нашим добром. Мы голодаем, а они пируют, мы стонем, а они пляшут. И приидет им черед стонать, когда настанет день…

– И что же с ними будет? – спросил я.

– Они будут гореть, – сказал он, глядя перед собой, будто уже видел это пламя. – Они будут ввергнуты в пламя вместе со своими собаками и конями и своими блуднями, которых они кормят и наряжают на наши труды. И еще евреи будут ввергнуты в пламя, которые распяли Христа и множат деньги. А также суконщики и торговцы сукнами будут ввергнуты в пламя, которые договариваются промеж себя о ценах и отнимают у ткачей плоды их трудов. Зачем бы ему приходить только за девушкой, да еще немощной? Какая ему от того польза?

– Немощной?

– Меня работа ждет, – сказал он горько и показал на станок.

– Когда монах нашел деньги, он все еще верил, что ты где-то в доме или поблизости?

– Если бы не верил, так не нашел бы их. – И вновь я почувствовал, как мой разум разбивается о скалу логики ткача. Все по кругу возвращалось к нему. Он был посвящен во все планы: монаха – обвинить его в убийстве, Бога – покарать богачей.

– Тогда было уже слишком поздно, – сказал он. – Кого-то они должны были схватить, раз деньги нашлись.

– Твоя дочь тоже Дитя Духа?

– Она не может свидетельствовать, – сказал он. – Иногда она ходила со мной на встречи братьев.

Я повернулся, чтобы уйти.

– Как ее имя?

– Ее имя Джейн. – Его лицо смягчилось, когда он его произнес. – И это было имя моей матери. Моя жена и один сын померли от чумы, а мой старший сын помер два года спустя в голодный год, когда мы все чуть не померли. Здесь помирали больше от нужды, чем от мора. – Его голос убыстрился, веки широко раскрылись, пока он смотрел на меня. – Мое проклятие тому, кто забрал ее и оставил меня одного, – сказал он. – Да умрет он в крови. Мое проклятие тем, кто пирует и грабит Божьих людей, и платит нам по своей цене, и не позволяет нам самим продавать нашу ткань. Грядет Расплата, и время уже близко.

У двери я оглянулся. Он стоял все там же. Наши глаза встретились, и мне показалось, что в его блестят слезы. Но голос остался прежним – сильным и хрипловатым от частых упражнений.

– Она не может свидетельствовать, – сказал он. – Но я ее знаю. Она и мыши не убьет, не раздавит ужалившую ее осу, так что уж говорить о ребенке.