Текст книги "Дом обреченных"
Автор книги: Барбара Вуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Глава 3
Не знаю, почему меня так потрясла эта новость, ведь я не помнила ее, хотя с ней были связаны все мои надежды. Всякий раз после встречи с одним из моих родственников у меня возникала все большая и большая потребность в ней, все более крепкая надежда на то, что она – единственный человек, который будет искренне рад меня видеть. Но она была мертва.
– Прости, Лейла, – сказала тетя Анна, – мне надо было сообщить тебе об этом раньше. А теперь я испортила тебе ужин.
– Почему вы так подавлены, кузина? Вы же едва знали ее, – спросил сидевший напротив меня Колин.
– Извините меня, – я поднялась, отодвинув кресло.
– Бедняжка, – заметил кто-то.
Трое мужчин поднялись одновременно со мной, и ко мне поспешил дядя Генри.
– Это было последней каплей, – заметила тетя Анна. – Сначала ее мать, теперь Сильвия. Бедняжке нужен отдых. Проводи ее наверх, Генри. Я пришлю туда Гертруду с чаем.
Перед глазами стоял туман, я чувствовала, что меня выводят из столовой. До сих пор я просто не представляла, сколь многого я ожидаю от тети Сильвии. Итак, ее смерть, кажется, отняла не только ее, но и все мои надежды.
Дядя Генри вел меня наверх, держа под руку.
– Сюда, сюда! – повторял он, похлопывая меня по руке.
Запах макассара [1]1
Мужской парфюм того времени. – Здесь и далее прим. перев.
[Закрыть]оглушал меня, а смутно различимые стены, казалось, прогибались вокруг. Я не собиралась падать в обморок (со мной никогда раньше такого не было), хотя и теряла связь с реальностью. Мое сознание было затоплено горькими мыслями. Ведь у каждого из них была возможность сообщить мне эту новость, но они избегали этого. Почему? Ведь тетя Сильвия была всего лишь семидесятипятилетней незамужней тетушкой, которую я не могла вспомнить. Почему же они решили, что она может так много для меня значить, и почему они так не хотели сообщать мне о ее смерти?
Мы остановились перед моей дверью, и я оперлась на дядю Генри. Как отчаянно я хотела увидеть его! Как я пыталась во время еды разглядеть его за пухлой тетей Анной, мельком увидеть лицо, которое было похоже на лицо моего отца. А теперь я не могла увидеть его, всего в нескольких дюймах от себя. Дядя Генри говорил тихим, умиротворяющим голосом. Был ли это тот голос, который я слышала ребенком, когда меня утешал мой отец? Братья очень часто бывают так похожи… Был ли дядя Генри подобием моего отца?
Дверь спальни открылась, и я вошла внутрь. Потрясение, вызванное смертью тети Сильвии, оказалось тяжелой ношей. Добравшись до постели, я разразилась рыданиями. Дяди Генри был рядом, он успокаивал меня. Некоторое время я плакала, освобождаясь от первоначального потрясения, и, наконец, успокоившись, вытерла глаза и вскочила на ноги. Дядя Генри, всего несколькими дюймами выше меня, все еще был здесь и молча наблюдал за мной.
– Простите меня, – запинаясь, сказала я, – я не хотела быть такой невежливой.
– Ничего невежливого нет в том, чтобы оплакивать смерть, зайка.
Он продолжал называть меня так, как будто мы с матушкой покинули Херст только вчера. Вероятно, дядя Генри пытался закрыть разрыв в двадцать лет.
Слезы высохли, и я наконец взглянула на него. Видение вспышкой мелькнуло перед моими глазами. Это было так, как будто быстро поднялся занавес, чтобы открыть сцену, а потом упал. Нет, это была не реальная сцена, не образ, на котором я могла бы сосредоточиться, скорее, ощущение. Пристально вглядываясь в ничего не выражающее лицо дяди Генри, я была поражена какой-то скорбью, прочувствованной тоской, почти мукой, которая граничила с… чем? Его тяжелые веки нависали над глазами, нос был немного крупноват, подбородок с небольшой ямочкой. И атмосфера, которую я ощутила в эту секунду, была атмосферой… Рока. Глядя в лицо дяди Генри, я почувствовала, как меня охватывает ужасная подавленность, чувство обреченности, крушения, безудержного падения в бездну, которое было столь неминуемо, что я должна подчиниться ему.
Но почему?
И было ли это лицо лицом моего отца? В свои почти шестьдесят лет мой дядя оставался интересным мужчиной, хотя годы наложили на его внешность свой отпечаток – морщины и складки, посеребренные виски. Но он оставался по-прежнему стройным и держался аристократически. Наверное, мой отец выглядел бы именно так.
– Утром тебе станет лучше, зайка. Тебе нужен хороший отдых.
– Да, – пробормотала я.
Чувство грусти начало расти и, объяснив его новостью о тетушке Сильвии, я немного расслабилась.
– Я рада тому, что вернулась, – сказала я, стараясь, скорее, убедить себя, чем его.
Он пристально взглянул на меня. В полутьме своей спальни я видела, как меня внимательно и изучающе разглядывают глаза дяди Генри. Изучающе. Это было слово, которое пришло мне на ум, когда меня разглядывала тетушка Анна. Тео и Колин тоже смотрели на меня с таким выражением. Как будто что-то искали.
– Скажи мне, зайка, – голос дяди Генри звучал мягко, – зачем ты вернулась сюда?
– Что?
– Я имею в виду, почему ты решила вернуться именно сейчас, а не раньше, годы назад?
Я не знала, что ответить. Молчание матушки об этом месте всегда казалось мне невысказанным приказом забыть Херст и все наши связи с ним. Но потом пришло неожиданное письмо. От тетушки Сильвии…
– Я скоро собираюсь замуж, дядя Генри, и мне хотелось бы увидеть…
Он отступил на шаг. Вся мягкость сошла с его лица.
– Замуж! – Его реакция была такой же, как и Колина.
– Да. И я хотела увидеть еще раз свою семью, прежде чем вступить в новую жизнь. Увидеть место, где я родилась и…
– Зайка, кто этот человек?
– Вы его не знаете, дядя. Он архитектор в Лондоне. Ученик Чарльза Берри. – В своем неведении я решила, что, расспрашивая о молодом человеке, искавшем моей руки, он проявляет отцовскую заботу. Но совсем не это беспокоило дядю Генри. Далеко не это.
– Он состоятелен, дядя, из семьи, принадлежащей к хорошему обществу, и прекрасно образован. Я встретила его…
– Вы уже назначили дату свадьбы?
– Мы планируем пожениться весной. Он работает над проектом нового вокзала Виктории, который, как он надеется, будет выбран среди прочих.
– Нам надо будет с ним встретиться, Лейла, – сказал мой дядя с чрезмерной серьезностью.
– Разумеется, – я начала вглядываться в этого человека. Что-то было не так.
Видя мою встревоженность, он смягчился.
– Зайка, милая моя, ты так молода и очень многого не знаешь. Когда вы оставили этот дом двадцать лет назад, мы переживали, что можем никогда больше вас не увидеть, такими яркими звездами вы были в нашей жизни. Мы – одна семья, во всех нас течет кровь Пембертонов. Я вижу это по твоему лицу. Что-то в нем от Дженни, но больше – от моего брата Роберта. Вы с Тео похожи, ты не замечаешь? Я забочусь лишь о твоем благе. И хочу, чтобы ты чувствовала себя здесь как дома, мы все этого хотим.
«Но поступаете совсем не так!» – мысленно крикнула я. Как отчаянно мне хотелось представить, что этот мужчина – мой отец, и с радостью и грустью броситься в его объятия. Теперь уже я не могла этого сделать. Несмотря на то что мы были одной крови, несмотря на то что мы были похожи внешне, он оставался чужим.
– Завтра этот ужасный ветер стихнет, и я смогу показать тебе поместье. Знаешь, это не только холм, наши владения простираются очень далеко.
– Я знаю. Еще роща.
Не знаю, что заставило меня произнести эти слова, но они вызвали потрясающий эффект. Его лицо резко изменилось, черты стали жестче, челюсть застыла.
– Ты помнишь рощу?
– Нет. Колин рассказал мне о ней.
– Понятно. И что же он рассказал тебе?
– Только то, что она есть.
– Ну, имение наше большое, и нам принадлежат земли отсюда до Ист Уимсли. Со временем ты все это узнаешь. Я надеюсь, ты останешься здесь надолго. Я искренне надеюсь на это.
Опять парадокс: произнося эти слова, он явно этого не чувствовал.
– А, вот и Гертруда с твоим чаем. Хорошего сна, зайка, завтра все будет лучше.
Я смотрела, как он удаляется, и почувствовала себя немного лучше. Гертруда молча вошла с подносом, на котором стояли чайник, чашка, сахар и чашка со сливками. Возможно, это был плод моего воображения, но когда она поставила поднос на маленький столик у камина, а потом подошла поправить постель, у меня сложилось четкое впечатление, что она краем глаза наблюдает за мной. Или, скорее, что она очень хотела бы взглянуть на меня, но заставляет себя отводить глаза.
Слишком усталая для того, чтобы быть любезной, я напрямик выпалила:
– Гертруда, вы меня помните?
Она вдруг прервала свои дела и застыла, как статуя, над кроватью.
– Да, помню, мисс Лейла.
– Извините, я вас не помню, – я подошла поближе, чтобы встать напротив нее. – А вы давно у Пембертонов, Гертруда?
– Почти тридцать лет.
Она все еще не глядела на меня, застыв, как кошка перед прыжком. Мне пришло в голову, что это необычное поведение для женщины, которая, возможно, заботилась обо мне, когда я была ребенком. Она, казалось, почти боится меня.
– Спасибо за чай. Больше ничего не нужно.
Я смотрела, как она с трудом ковыляет к двери, на ее вьющихся волосах играл отблеск огня. Было ли что-то знакомое в этой странной походке? Наблюдала ли я ребенком за тем, как ходит Гертруда, удивлялась ли ее хромоте? Когда она открывала дверь, во мне мелькнуло одно чувство. Ощущение того, что я знала эту женщину раньше.
– Гертруда, а вы скучали по мне, когда мы уехали?
Она тут же обернулась, и я была удивлена, заметив слезы в ее глазах.
– Да, liebchen [2]2
Милая (нем.).
[Закрыть]. – Ее губы дрожали, я не могла понять огорчения Гертруды.
– Мне хотелось бы снова поговорить о старых временах. Можем мы как-нибудь сделать это, вы и я?
– У меня скверная память, мисс Лейла. Боюсь, я вас разочарую.
– Мне так не кажется. Вы могли бы рассказать мне о моей матери и моем отце…
– Простите меня, мисс Лейла, но все это уже принадлежит прошлому. Красивую молодую женщину не должно занимать то, что уже прошло и закончилось. Простите, что я это говорю.
– Ну, если вы так считаете… – Я развела руки в жесте беспомощности. – А другие, они тоже так считают?
Она энергично кивнула.
– А семья когда-нибудь обсуждает прошлое?
Гертруда покачала головой.
– Понимаю. На самом деле я, конечно, совсем не понимала. – Благодарю за чай. Разбудите меня к завтраку, хорошо? Доброй ночи.
Дверь закрылась, и я осталась наедине с потрескивающим огнем и моей собственной пляшущей тенью. Если в моей жизни и бывали моменты, когда я чувствовала себя более одинокой, чем теперь, то я не могла их припомнить. Странная позиция моих родственников (если, конечно, я себе это не придумала) и странность Гертруды, как и новообретенная тоска по моему отцу, все это соединилось, чтобы вызвать у меня чувство пустоты и новый прилив меланхолии.
Комната была маленькой и чужой. Не считая расставленных мною немногих личных вещей, это была незнакомая мне комната в доме, где я тоже была чужой. Таким же был и весь дом: большой, пустой и отчужденный. Люди, даже те, кто немного походил на меня, казались чужими и приняли меня совсем не так, как я ожидала.
Что же было не так? Или… было ли здесь действительно что-то не так? Возможно, все дело было во мне, слишком чувствительной для ситуации такой важности. Я родилась в этом доме, прожила здесь первые пять лет своей жизни. В этом доме умерли мои отец и брат. Возможно, я слишком многого ожидала. В конце концов, как должны отнестись ко мне все эти люди, когда я так внезапно появилась, настолько чужая им, как и они мне? Надо быть терпеливой. Со временем они примут меня, как свою. И тогда я смогу уехать отсюда более совершенной женщиной – женщиной с прошлым и семьей.
Чай восхитительный и хорошо заваренный, привел меня в легкую эйфорию, так что я смогла переодеться в ночную рубашку и попытаться заснуть среди хрустящих простыней с легким чувством умиротворения. Дядя Генри был прав. Завтра будет совершенно новый день.
Потушив свечу на ночном столике, я легла на бок в ожидании того, что немедленно провалюсь в сон. Этого не произошло, поскольку, какой бы усталой и измотанной я ни была, мозг оставался бодрствующим. Меня начало мучить множество вопросов. Тех вопросов, которые я отбрасывала раньше, вынужденная предать их забвению, поскольку была занята своей семьей, но которые теперь всплыли на поверхность в холодной темноте спальни.
Да, некоторую странность отношения моих родственников ко мне можно объяснить нашей долгой разлукой, но как дать разумное объяснение тому, что они явно не желали вспоминать о прошлом? Они все делали это, нарочно избегая этой темы. Но почему? Что такое ужасное могло крыться в прошлом, что даже теперь, спустя двадцать лет, о нем нельзя было говорить? Одним из скупых ответов матушки на мои расспросы был тот, что в этом доме мои отец и брат умерли от холеры. Это событие, безусловно трагическое, все же не могло быть ужасным до такой степени, чтобы продолжать волновать семью в настоящее время. Тем не менее они сознательно избегали дискуссий о прошлом. Кроме Колина. Он один, казалось, получал удовольствие от воспоминаний и, возможно, предавался бы им весь вечер, если бы Тео его не прервал.
Но, с другой стороны, тетушка Анна хотела, чтобы я не общалась с Колином…
Я лежала в темноте, размышляя о кузене Колине и о том, почему остальные так относятся к нему. Эпизод за эпизодом наш разговор восстанавливался, знакомство у огня, история с рощей. Вдруг что-то сказанное им резко вернулось ко мне ночью, пронзив мой мозг с большей силой, чем в тот момент, когда это было произнесено. Когда я сказала Колину, что моя матушка никогда не говорила о Пембертонах, мой кузен заметил: «Как будто она хотела забыть, что мы когда-либо существовали».
Обдумывая слова Колина теперь, я вынуждена была признать то, чего никогда прежде не замечала – моя мать в самом деле решительно избегала касаться темы нашего прошлого. Не было ли здесь того же самого? Не столкнулась ли я с тем же убеждением моих родственников, что прошлое лучше всего похоронить и забыть? Да, это было единственное, что она все эти годы разделяла с ними – общая забывчивость.
Но почему? Что такого скрывалось в моем прошлом, что люди, живущие в этом доме, и моя мать тоже так не хотели говорить о нем?
В таком состоянии я в конце концов уснула. Но это было не дающее отдыха забытье с гротескными снами и странными видениями. Одно за другим я видела лица моих родственников, какими я их себе представляла: дядя Генри держал меня в объятиях, как отец; тетушка Анна громко лгала и шепотом говорила правду; кузен Теодор, прямой и открытый, возвышался над всеми с искусственной улыбкой. Кузен Колин со своими континентальными манерами и отсутствием уважения к чувствам. Кузина Марта, взволнованная линией декольте в следующем сезоне. И тетушка Сильвия в своей могиле. Невидимая бабушка Абигайль, мать-настоятельница, сидящая в высокой башне. И, наконец, Гертруда, которая, казалось, собиралась мне что-то сказать.
Проснувшись, я чувствовала себя не слишком отдохнувшей, но была рада увидеть, что светит солнце. За моим окном стоял зимний лес в черных и серых тонах, в дожде осыпающейся листвы. Ветер был таким же неистовым, как и раньше, но, произведя хаос в природе, он подарил нам ярко-голубое небо, которое никогда не увидишь над Лондоном.
Одевшись в свежее платье, все еще черное, в знак траура по матушке, я улыбнулась своему ребячеству прошлой ночью. Какой же усталой, должно быть, я была, если навоображала себе все это! «Слишком много романов начиталась», – обругала я себя.
Решив поддерживать свой дух и сделав себя настолько привлекательной, насколько было возможно, я спустилась вниз, на запах завтрака, доносившийся из нижних комнат.
Мы с матерью редко завтракали в Лондоне, поскольку нам приходилось начинать трудиться, едва лишь в наши окна заглядывал утренний свет. Хотя мы уже не бились в нужде, как в ту пору, когда мне было десять лет, но до благополучия было далеко, и ради небольшого комфорта надо было много работать. Желая научить меня всем своим приемам шитья, мама давала мне каждый день такие задания, чтобы я смогла достичь совершенства и иметь собственную клиентуру. Мы работали у себя на квартире, занимаясь там всем – и кройкой, и шитьем, и закупкой ткани у оптовиков в центральном Лондоне. После абсолютной бедности в дни моего детства к тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, мать уже создала себе некоторую репутацию и имела постоянную клиентуру. Но теперь все это осталось позади – тихая жизнь среди выкроек и вечерние прогулки. Я сама по себе, без семьи, до тех пор, пока не установлю снова связь с Пембертонами и не выйду замуж за Эдварда.
За столом был только Теодор. Он с преувеличенной галантностью встал и усадил меня, прежде чем вернуться к своему завтраку.
– Хорошо спалось, Лейла?
– Достаточно хорошо, учитывая все.
– Учитывая что? – он слегка выкатил глаза от удивления.
– Учитывая всю эту сельскую тишину. В Лондоне мы засыпали под стук конских подков, под звук колес по мостовой, крики уличных торговцев и музыку арабских музыкантов.
Он усмехнулся.
– И как люди могут жить в городах!
– О, это не так уж плохо. – Я подумала о красивых домах Гросвенора и Белгравии-Сквер и спросила про себя, почему мои родственники не имеют такого.
– Вам здесь понравится. Даже зимой Херст – прекрасное место для жизни.
Служанка принесла мне чай и тосты. Кузен Теодор, снова красиво одетый, наслаждался чашкой чая. Его глаза, немного рыбьи, снова остановились на моем лице с утомительным изучающим выражением. Он опять говорил нечто совсем иное, чем то, о чем думал.
– Могу я сегодня показать вам поместье?
– Да, мне бы этого хотелось.
Я решила не позволять своим фантазиям испортить мне день. Тетушка Сильвия умерла, и все мои надежды теперь были связаны с этими шестью людьми, и я тайно поклялась не уезжать отсюда, пока они наконец не признают меня своей.
– Так скажите же мне, Лейла, – произнес он, небрежно помешивая свой чай, – что привело вас обратно в Херст?
Я ответила ему озадаченным взглядом. Это была странность номер два: потребность расспрашивать о моем пребывании здесь. Если Пембертоны не были заняты сокрытием своего прошлого, то их волновал вопрос, почему я здесь.
– В течение двадцати лет моей семьей была моя матушка. Когда она умерла, я ощутила себя потерянной и заброшенной. Мне снова была нужна семья, так же, как я думаю, она нужна каждому.
– А как же этот ваш жених? Скоро он станет вашей семьей.
– Да, но это не кровное родство, как Пембертоны. Вы ведь, конечно, понимаете.
– Конечно, – он, казалось, удовлетворился этим. – Кстати, бабушка хочет сегодня вас видеть.
Хочет меня сегодня видеть! Мной командуют?
– Сейчас ей ужасно нездоровится. Кроме того, ей ведь восемьдесят лет.
– Тогда я сейчас поднимусь к ней.
– Не сейчас. После обеда. Я должен буду привести вас туда и представить. Бабушка… как бы это сказать… эксцентрична?
– Как Колин?
Теодор усмехнулся, но в этой усмешке не было веселости. Его черные волосы были безупречно причесаны, и он мог бы быть почти красавцем, если б не его тусклые глаза и не атмосфера неискренности. Почему-то я боялась, что никогда не пойму, как себя с ним держать.
– А где остальные?
– Моя мать с бабушкой. Отец отправился в Ист Уимсли. Марта украшает вышивкой все, что попадается под руку. А Колин – ну, кто его знает, где Колин!
– Скажите мне, Тео, эти огромные заводы в Ист Уимсли, у станции. Они наши?
Я на мгновение подумала, что его оскорбит слово «наши», но была полна решимости не отделять себя от семьи такими определениями, как «мое» и «ваше». Во всяком случае, он обошел это молчанием.
– Да. Мы владеем Ист Уимсли, или, по крайней мере, прилегающими землями. Пембертоны – пятые в числе крупнейших производителей текстиля в Англии.
– Я не знала!
Его глаза слегка сузились. Хотя я никогда не могла понять, о чем думает кузен Теодор, у меня возникло подозрение, что он решил, что я нахожусь здесь по корыстным мотивам и что меня манит богатство Пембертонов.
– Ваша мать действительно держала вас в неведении, не так ли?
Его намек раздосадовал меня. Хотя я была гостем, я не должна позволить запугать себя Теодору Пембертону.
– Да. А вы не знаете, почему?
На миг наши взгляды встретились, и я почувствовала, что он вот-вот признается, но потом он поборол себя.
– Не могу себе представить.
– Приветствую вас, дорогие кузены.
Я вздрогнула, испуганная. Колин стоял у двери, широко расставив ноги, с хлыстом в руке. Его волосы торчали вихрами, как будто он был на ветру, жесткая улыбка освещала лицо.
– Доброе утро, кузен Колин, – вежливо ответила я.
Его костюм вряд ли подходил для завтрака, но он, тем не менее, без церемоний присоединился к нам.
– Нет, Колин, все же ты увалень невоспитанный.
– Спасибо тебе, Тео. Ты здесь являешься блестящим примером для нашей новой родственницы. Так страстно желая быть причисленной к великолепным Пембертонам, бедняжка Лейла может лишиться иллюзий, увидев проявления нашей не слишком братской привязанности. – Колин налил себе чаю и шумно отпил его. – Скажите, Лейла, вы ездите верхом?
– Немного.
– Нет, я имею в виду не все эти забавы с пони в Роттен Роу. Я имею в виду, вы занимаетесь верховой ездой?
– В таком случае, полагаю, что нет.
– Гляньте-ка, что город с людьми делает!
Глядя через стол на обоих мужчин, я не понимала, кто из них двоих хуже: Тео, с его неискренностью и вежливостью, или Колин, с его безжалостной честностью.
– Пойдемте, осмотрите Херст со мной, хотите?
– Но, я уже обещала Тео…
– Тогда отправляйтесь с Тео. – Колин резко поднялся и усмехнулся мне, подбоченясь. – Готов спорить на гинею, что вы вернетесь в Лондон не позже, чем через две недели!
– Это вызов?
– Почему? Вы готовы страдать здесь за гинею?
– Пембертон Херст не кажется мне местом, где страдают.
Он запрокинул голову и засмеялся.
– Ты слышал это, Тео? Как мало она о нас знает!
Но другой кузен, по моим наблюдениям, не находил это смешным.
– Ты испортил нам завтрак, – все, что он сказал.
– Последний шанс, кузина Лейла. Вы можете осмотреть Херст на мой манер, и вы можете пойти с Тео. Будьте внимательны в своем выборе.
– Она собирается пойти со мной, Колин, ничего не поделаешь. Не лучше ли тебе пойти подраться с помощником конюха? – Теодор прикоснулся к губам кружевной салфеткой и на мгновение напомнил мне Эдварда.
Колин проигнорировал то, что сказал ему Тео, и продолжал разглядывать меня своими зелеными глазами.
– Все еще следуете мудрым советам и избегаете полоумного Колина, да? Я догадываюсь, что с тех пор, как вы получили такие строгие предупреждения против моей компании…
– Тео предложил мне первым, Колин, в противном случае я бы поехала с вами. Я прошу прощения за вчерашний вечер. Что я могу сделать, чтобы доказать, как я раскаиваюсь?
Его глаза авантюрно вспыхнули.
– Пойдемте в рощу со мной.
– Нет! – внезапно вмешался Тео. Он вскочил на ноги и уставился на Колина. – Ты с ума сошел?
– О, но мне так хочется взглянуть на нее, Тео. Возможно, это вернет мне память.
– Нет, Лейла. Руины не безопасны. Мне придется запретить вам ходить туда.
Должно быть, я смотрела на него с некоторым удивлением, поскольку он отвел глаза. Возможно, этот мой агрессивный кузен и привык отдавать приказы, но я не привыкла их исполнять. С ответом, готовым уже сорваться с моих губ, я вспомнила, что я здесь все еще чужая, что я гость, и ничего хорошего не будет, если я вызову враждебность этого человека. Вместо того чтобы возразить ему, я просто промолчала.
Колин, казалось, был разочарован.
– Что ж, милая кузина, догадываюсь, приказ Тео – закон для вас. Но не для меня. Я буду разъезжать там, где захочу. Я надеюсь, для вас двоих поездка окажется приятной. – С этими словами он повернулся и с гордым видом вышел из комнаты.
– Извините, – сказала я, хотя не чувствовала, что это моя вина.
Тео снова занял свое место.
– Вы привыкнете к Колину. Иногда мне кажется, что он рос среди цыган, а не среди Пембертонов.
Мой взгляд упал на дверь, в которую удалился Колин.
– А как умер его отец?
– Дядя Ричард? Это был несчастный случай с экипажем. Лошади испугались или что-то в этом роде. Так мне кажется.
– Вы не знаете? Вас там не было?
– Нет, моя семья была в отъезде. Это было… ох… кажется, теперь много лет, как это случилось. Колину тогда было двадцать два. Он очень тяжело воспринял смерть отца. Впал в неистовство и месяцами только об этом и говорил, когда мы вернулись.
– А его мать?
Тео все еще помешивал свой остывший чай.
– Она погибла в то же самое время. Они были вместе в экипаже.
– Боже мой!.. – Я уставилась на дверь. – Где же это случилось?
– На дороге.
Я обернулась.
– Здесь, в Херсте? Этого не может быть!
– Почему же?
– Но его отец! И… мой отец. Это просто невероятно. – Впервые я почувствовала, что у меня есть что-то общее с одним из Пембертонов. – Я не думала…
– Да, семья большая, Лейла, и несчастья случаются, – сказал он, словно этим все объяснялось.
Я пристально смотрела на кузена, и в моем сознании вспыхнула другая мысль.
– А где были вы, когда это случилось?
– Мой отец, мать и я сам тогда жили в Манчестере, занимаясь там фабриками.
– Так, значит, вы не жили в Херсте непрерывно, всю свою жизнь?
– Нет.
Его ответы становились все более и более краткими. Не знаю, что заставляло меня спрашивать, но вопросы возникали у меня в мозгу, и я озвучивала их.
– Когда вы покинули Херст?
Последовала непродолжительная пауза, прежде чем он ответил, словно взвешивая свои слова.
– Дайте подумать, фабрика начала работать в тысяча восемьсот тридцать восьмом. Отец, должно быть, отправился туда первым, чтобы пересмотреть планы и все подготовить. Это было очень давно, но, мне кажется, мы оставили Херст в том же году, когда уехали вы со своей матерью. Стечение обстоятельств, так я думаю.
– В том же самом году?
– Ммм… – Он сделал привычное движение, чтобы взглянуть на часы над камином. – Кажется, мы уехали в Манчестер вскоре после того, как уехали вы, но, думаю, не больше, чем месяцем позже.
Я продолжала безмолвно смотреть на Тео.
– Ну что, вы уже закончили свой чай? Вам надо захватить с собой плащ. Этот ветер просто адский.
– Действительно.
Мы встали одновременно. Я не могла определить точно, что это, но что-то сильно беспокоило меня. Мой мозг свербила какая-то мысль, не давая мне покоя. Медленно она начала проявляться, и, когда была сформулирована, даже я была поражена тем, о чем спросила потом.
– Кузен Тео, а в этом доме еще кто-нибудь пострадал от эпидемии холеры?
– От эпидемии холеры?
– От той самой, которая убила моего отца и брата двадцать лет назад.
Его лицо внезапно побледнело.
– Что вы имеете в виду, Лейла? Ваши отец и брат умерли не от холеры.
