Текст книги "Против течения"
Автор книги: Барбара Картленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)
19
Долго ли Энн простояла, глядя через комнату на закрытую дверь, она не имела представления. Она знала только, что все ее тело пульсировало, каждый нерв дрожал.
Наконец, как бы очнувшись от оцепенения, она подняла на плечи соскользнувшую ночную сорочку и неожиданно рухнула на пол, спрятав лицо в мягком шелке покрывала на кровати.
Она долго лежала так, пока холод не заставил ее забраться в постель в поисках тепла. Но уснуть не было никакой возможности, и она лежала в темноте с раскрытыми глазами, слушая, как часы в холле отбивали каждый час.
Наконец, когда свет нового утра начал пробиваться через занавески, Энн выбралась из постели, неслышно ступая по толстому ковру. Она оделась и, когда уже была готова, постояла несколько мгновений у окна, глядя на озеро. Золотые лучи солнца уже зажгли горизонт, разгоняя легкий туман над водой. Было очень тихо, и Энн казалось, что природа погрузилась в молчание и красота изумрудных лужаек, неподвижной воды и темно-зеленой листвы на раскидистых ветвях деревьев стала еще пронзительней.
Энн со вздохом отвернулась от окна, вынула несколько вещей из шкафа, выдвигая ящики так осторожно, словно боялась, что ее кто-то услышит, уложила их в небольшую сумку и вышла из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь.
Лестница и холл все еще были в серых сумерках, занавески оставались задернутыми. Поколебавшись, Энн пошла по коридору, туда, где в конце южного крыла были комнаты Синклера.
Дойдя до них, Энн немного постояла, словно призывая на помощь свое мужество, и постучала в дверь спальни. Она услышала приглашение Синклера и вошла. Как она и ожидала, он сидел в постели и читал. Синклер спал очень мало по ночам, и единственным спасением для его страдающего тела было то, что он мог с головой уйти в книги, которые, как он говорил, были не только его лучшими друзьями, но и лучшим отвлекающим от боли.
– Можно войти?
– Ну конечно, Энн. – Сама улыбка Синклера была радушным приветствием.
Энн прошла по комнате и остановилась у кровати. Он ждал ее спокойно, не выражая удивления ни по поводу ее раннего визита, ни по поводу того, что она была в шляпке и пальто и держала с руках сумку.
– Синклер, – нервно начала Энн. – Я уезжаю.
– Надолго? – мягко спросил он.
– Не знаю. Возможно, вернусь вечером, возможно, нет. Не могу сказать. Мне надо подумать… Это все, что я знаю точно. Мне надо подумать, а здесь я думать не могу.
– И что я должен сделать?
– Я бы хотела, чтобы вы сказали Майре и близнецам, что со мной все в порядке, пусть они не волнуются за меня. И возможно… – Энн опустила глаза под взглядом Синклера и с усилием продолжила: – Возможно, вы то же скажете Джону.
– Я это сделаю. Вы возьмете машину?
– Да. Не думаю, чтобы Джон стал возражать.
– Я скажу Джону, что вы взяли машину и будете беречь ее и… себя. – Синклер сказал это с нажимом, и Энн посмотрела на него, понимая, что он имел в виду.
– Вы можете сказать ему это, – ответила она.
– Спасибо, дорогая, и благослови вас Бог. Мы будем скучать без вас и ждать, когда вы вернетесь.
– Вы уверены, что я вернусь?
– Я знаю, что вернетесь. Может быть, вы правы, что уезжаете: трудно прислушиваться к своему сердцу, когда вокруг так много всего, что надо услышать.
Энн смотрела на него с некоторым удивлением.
– Вы думаете, это то, что я собираюсь делать?
– Уверен в этом. – Синклер улыбнулся еще раз и, поскольку Энн все еще колебалась, сказал: – Думаю, что всю жизнь вы прислушивались к голосу своего сердца, имея в виду других людей, теперь наступила ваша очередь. До свидания, моя дорогая.
Чувствуя почему-то, что ее отпускают, она повернулась и пошла к двери, затем оглянулась и сказала с нежностью:
– Спасибо вам, Синклер.
Он улыбнулся и поднял руку, прощаясь, но ей показалось, что он еще раз благословил ее. Ей даже казалось, что, когда она шла по полутемному дому, какая-то часть смятения в ее душе уже улеглась.
Однако настоятельная необходимость уехать оставалась. Она подняла на ноги заспанного шофера и потребовала ключ от гаража. Большой автомобиль подчинился первому же прикосновению, и Энн поехала, ускоряя ход машины, оставляя Галивер позади, навстречу восходящему солнцу.
Долго ли она ехала, она не знала. У нее не было определенного плана, только стремление проложить между собой и Джоном как можно большее пространство.
Энн уклонялась от главных дорог, бессознательно сворачивая на боковые дороги без указателей. Около двух часов она остановилась, чтобы заправить машину бензином, увидела маленькое придорожное кафе на другой стороне шоссе и в первый раз вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего вечера. Она вышла из машины и, войдя в кафе, заказала чай и хлеб с маслом. Молодая хозяйка предложила ей только что снесенные яйца.
– У нас свои куры, – сказала она гордо, – вот почему большинство наших клиентов приходят к нам. Они знают, что получат свежую и аппетитную пищу.
Энн автоматически согласилась с ее предложением, потому что для этого нужно было меньше усилий, чем для отказа. Когда яйца принесли, прекрасно прожаренные, она их съела, едва ощутив их вкус или аромат домашнего хлеба. Она заплатила по счету, села в машину и отправилась дальше.
После полудня стало жарче, но Энн ехала, не останавливаясь, мимо полей, по узким тенистым дорогам, вдоль широких рек и быстрых ручьев с ивняком по берегам. Она не имела представления, где находится, но по-прежнему стремилась вперед. Как только она выезжала на магистраль, она сворачивала в сторону, объезжая большие города. Что-то в ней требовало уединения, места, где нет людей и следов их обитания.
Было уже далеко за полдень, когда она вынуждена была признать, что усталые глаза и онемевшее тело требуют отдыха. Она посмотрела на указатель и увидела название, которое восприняла почти как команду, куда направить машину, – «Мелчестер».
Теперь Энн знала, где она, знала также, что инстинктивно, без осознанного желания вся ее поездка была устремлена – домой!
Еще полчаса езды, и она оказалась на окраине Литтл Копл. Дома! Слово, казалось, выходит из самой глубины ее сердца. Это то, что было ей необходимо, хотя она этого и не осознавала. Вот почему таким сильным оказалось ее внутреннее побуждение. Она убежала, чтобы найти душевный комфорт и утешение в окружении того, что было знакомым и дорогим. Потом она вспомнила, что дом продан. Джон больше не упоминал о нем, только вручил ей деньги. Как могут деньги, думала она, купить что-либо столь дорогое, столь милое сердцу?
Энн медленно свернула на деревенскую улицу. Она смотрела на коттеджи, угнездившиеся близко друг к другу, тростниковые крыши рядом с более современными, окна с мелкими переплетами, похожие на уродливые широкие карманы, а под этими крышами и за этими окнами, живописными или гротескными, жили друзья.
Что-то теплое как феникс возрождалось в душе Энн. Как она любила этих людей, которых знала с детства!
Старые дамы, которые уважали и почитали ее отца, молодые замужние женщины, которым он помогал при первых родах, дети, которых они производили на свет и которых он лечил при любом недомогании. Энн поймала себя на том, что повторяет их имена: Эрик Гири, Молли Робинсон, Вера Халл, Дорис Дрейпер…
А вот и маленькая церковь из серого камня, вот деревенский магазин с его заполненными сластями бутылками, выставленными в витрине для тех, кто имел карманные деньги, вот дом директора школы, самая уродливая школа из красного кирпича, исписанная ругательствами, и вот, наконец, окруженный деревьями… ее дом! Ворота были открыты. Она повернула и подъехала к самым дверям.
Кто бы ни владел домом теперь, думала Энн, он, конечно, не откажет ей в возможности пройти по саду, посидеть под кленом, посмотреть на комнаты, где прошли самые счастливые годы ее жизни!
Энн вышла из машины и почувствовала страшную усталость. Поднявшись на крыльцо, она позвонила, слушая, как звон замирает в глубине дома. Она подождала, но никто не появился. Энн позвонила еще раз и решила, что дома никого нет. Все складывалось лучше, чем она надеялась. Она обошла дом и увидела, что шторы и в гостиной, и в спальнях наверху задернуты.
Дом был, очевидно, пуст. Сердце Энн подпрыгнуло. Как хорошо она знала секрет окна в кладовой! Это был вход, которым они пользовались в тех нередких случаях, когда нечаянно захлопывалась дверь снаружи или, возвратившись из отпуска, обнаруживали, что миссис Бриггс больна и их некому встретить дома.
Через несколько секунд окно было открыто и Энн проникла в дом. Из кладовой она прошла на кухню. Все вещи оставались на своих местах и в том виде, в каком она их покинула. Она быстро прошла по коридору, оглядела холл и вошла в гостиную. Там она раздвинула шторы, открыла окна, свет ворвался в помещение, и теперь наконец увидела комнаты, которые занимали так много места в ее привязанностях.
Какие потертые занавески, думала Энн, и какие пыльные! Надо отдать их в чистку. Неужели в коврике перед камином было так много дыр? А как часто она, бывало, напоминала себе, что при первой возможности надо отремонтировать створку книжного шкафа! Она обошла комнату, передвигая стулья, перекладывая диванные подушки, вытерла пыль с часов и машинально завела их. В одном углу обои покрылись пятнами – там, где лопнула труба. Стоит ли их переклеить? В сущности, вся комната требовала новой покраски.
И вдруг, словно от толчка, она остановилась. Неужели она критикует и находит несовершенства в своем родном доме? Неужели великолепие Галивера открыло ей глаза на убогость дома, который она обожала?
Быстро, словно стыдясь обидеть любимого друга, она решила пойти наверх, но поднималась по лестнице медленно. Ей казалось, что дом разговаривает с ней, она слышала голоса в тишине, картины прошлого возникали в душной, спертой атмосфере.
На площадке Энн повернула к своей комнате. Здесь тоже окна были зашторены. Она раздвинула занавески и увидела маленькую узкую кровать, на которой спала много лет, покрытый куском муслиновой ткани туалетный столик и гардероб, где висели ее платья. Она открыла его: все платья, которые она оставила, когда вышла замуж, были на своих местах. При виде этих личных, близких вещей, когда-то составлявших часть ее самой, у Энн защипало в горле.
Она вышла из своей комнаты и пересекла площадку. В этой комнате была спальня отца. Здесь пахло табаком, шотландским твидом и лосьоном. Смесь этих запахов безошибочно ассоциировалась с отцом, и его образ возник перед Энн настолько живо, что она могла только беспомощно закрыть лицо руками. У нее было такое чувство, что он был здесь и ждал того момента, когда она приедет домой.
– О папа, папа! – Она невольно произнесла это вслух, и собственный голос удивил ее. Вслепую повернувшись, Энн ушла из этой комнаты в свою и здесь разрыдалась. Слезы, слишком долго сдерживаемые, хлынули потоком, и, упав лицом вниз на свою постель, она плакала, громко всхлипывая, словно сердце ее разбилось, и все тело ее сотрясалось от внутренней опустошенности.
Много позднее Энн осознала, что слезы высохли и что она лежит, изнуренная, зарывшись лицом в подушку. Ей стало холодно, она повернулась, подняла голову и увидела, что наступила ночь. Комнату наполняли мягкие сумерки, за окном в саду слышался тонкий свист летучих мышей, круживших в ночном полете. Застывшая, на негнущихся ногах, Энн подошла к окну. Ее глаза устали от рыданий, но, как ни странно, она чувствовала, что отдыхает. Страдание ушло. Ушло и еще что-то – то хаотическое состояние сильного душевного волнения, что бурлило в ней весь день и всю предыдущую ночь.
Она обретала мир, как будто слезы смыли все ненужное, оставив тепло и мягкость, неопределенное чувство нежности и душевного покоя.
И наконец она поняла, что может думать, может без паники встретить мысли, которые охватили ее ночью.
Теперь Энн могла без ужаса вспомнить появление Джона в ее комнате, его обвинения и его неистовую властность. Значит, ее ужас прошел? Следом за этим вопросом, который она задала себе, немедленно пришел другой: а был ли это ужас?
Положив голову на перемычку окна, она заново шаг за шагом выстроила все события: вспомнила лицо Джона, когда она шла по комнате навстречу ему; сильную, почти грубую хватку его пальцев; вопросы, которые он ей задавал, и потом она вспомнила его рот, его губы, державшие ее в плену, когда она лежала в его объятиях. Она ощутила, как гулко отозвалось ударами ее сердце, как участился пульс, и теперь поняла, что это был не страх, а что-то другое…
Она вспоминала голос Джона, полный эмоций, когда он говорил, что полюбил ее. В этот момент его скрытность исчезла, железный контроль над собой, который он взращивал всю жизнь, был сломан. Это было удивительно, однако не настолько же, чтобы испугать… Но была ли она испугана? – снова спросила Энн себя и уже знала ответ.
Так ясно, как будто все части загадочной картинки встали на свои места, увидела Энн себя, увидела всю свою жизнь, разворачивающуюся в этот момент перед ней, как серебряный свиток.
Почему она так долго бежала от Джона, почему так боялась его? Теперь в темноте своей спальни Энн поняла себя.
Она видела себя в заботах о своей семье, любящей отца и любимой им. И все-таки она всегда была человеком, который дает, который щедро изливает свою любовь.
Ей принадлежали и их тревоги, и их радости. Ей принадлежала власть, и она была щедрым дарителем.
Она вспомнила появление Джона в доме. Другие видели в нем человека, который предлагал так много, но она отвергала его великодушие и старалась ускорить его отъезд? Почему, почему?
Энн знала правду и опустила лицо на согнутую руку. Она боялась, но не силы Джона, не его денег или положения в обществе, а себя. Она боялась, что он захватит ее, боялась отдать свой трон, потому что ее сердце хотело этой сладкой капитуляции.
Да, вот где правда. Она боялась своих чувств, своих эмоций, которые поднимались в ней, если он был рядом. Всякий раз, когда она бывала с ним, всякий раз, когда бросала ему вызов, ее внутреннее убеждение шептало ей, что Джон – мужчина, от которого она должна брать.
И теперь Энн смиренно признала, что потерпела отчаянную неудачу, цепляясь за свои идеалы. Она знала, что не ужас испытала той ночью, когда Джон прижал ее к себе и поцелуем заявил свои права на нее.
Она любила его, любила не той безмятежной привязанностью, которую отдавала отцу, брату и сестрам, но той сильной, страстной любовью, которая неистово пылает в ее сердце, сжигая в порывистом пламени своей святости все дешевое и не имеющее ценности.
«Я люблю его». Энн прерывисто вздохнула и посмотрела в сад. Да, она любила его и принадлежала ему. Она поняла теперь, что вся ее гордость была только предлогом для бегства от того, что ее инстинкты всегда узнавали и что должно было стать окончательной капитуляцией. Она хотела его и знала, что каждый из них станет частью другого – одной плотью. Это была любовь – трепетный экстаз, мистическое соединение душ.
Она знала, что вернется – скоро, очень скоро – к Джону, в свой настоящий дом, который может быть только там, где он, только в глубине его сердца.
Энн долго сидела у окна. Становилось все темнее, но ей казалось, что ее заливает чудесный свет, сияющий, яркий и прекрасный свет, который невозможно описать словами. Она больше не плыла против течения; ее нес с собой поток гармонии и невыразимой радости.
В конце концов потребности человеческого организма оказались слишком сильными, чтобы игнорировать их. Глаза Энн закрылись сами, девушка едва могла пройти до кровати. Она сняла платье, затем, порывшись в шкафу, нашла ночную рубашку. Забравшись в постель, она закрыла глаза и уснула, как только головой коснулась подушки. Лишь однажды ночью ей показалось, что далеко в глубине дома слышен какой-то шум. «Наверное, ветер хлопнул дверью», – подумала она сквозь сон. Она спала с улыбкой на губах, потому что была счастлива.
Энн проснулась, когда солнце через незанавешенное окно теплым светом коснулось ее лица. Проснулась – и сразу ощутила трепетное волнение. Сегодня она вернется в Галивер, к Джону, к мужу, которого любит. Дом – это вовсе не кирпичи и крыша. Даже этот дом, который она так сильно любила, был всего лишь раковиной. Ее дом там, где Джон.
Энн соскочила с кровати, побежала по коридору и налила в ванну воду. Вода была холодной, но она тщательно растерлась полотенцем и ощутила, как ее наполняет бодрость, энергия, великолепное осознание своего здоровья и благополучия.
Она проголодалась, сильно проголодалась, отметила Энн про себя и, вернувшись в спальню, быстро оделась, но не в платье, которое носила вчера, а в комбинезон, который надевала по утрам, когда готовила завтрак для всей семьи. В шкафу она нашла гребень, пробежалась им по волосам и улыбнулась порозовевшим щекам и сияющим глазам, глядевшим на нее из зеркала.
Напевая, Энн спустилась в кухню. Она не очень надеялась найти какую-то еду, но помнила, что, если миссис Бриггс не добралась до нее, тут должна быть нераспечатанная коробка кофе, припрятанная в шкафу, где она хранила припасы. Все оказалось нетронутым, кофе был на месте, а в сахарнице она обнаружила ложечку сахара.
Сидя за столом, Энн открывала коробку, когда неожиданно услыхала шага в коридоре. Она остановилась и поднял а голову, прислушиваясь. Самые разные предположения промелькнули в ее голове. Неужели явились владельцы дома? Шаги приблизились, и Энн встала, уставившись на дверь, настороженная и чуточку испуганная. Дверь открылась…
– Я был достаточно догадлив, чтобы принести с собой по крайней мере завтрак, – сказал Джон.
Энн могла только молча взирать на него, а он стоял, держа в руках бутылку молока и корзинку, в которой сверху лежала упаковка яиц и еще какие-то пакеты.
– Откуда ты взялся? – В голосе Энн прозвучало безмерное удивление.
– Я приехал ночью, – ответил он, – слишком поздно, чтобы беспокоить тебя, поэтому я вошел в дом через окно гостиной и устроился достаточно удобно. В сущности, я спал так же хорошо, как и ты. Мы оба непростительно проспали.
– Ты спал здесь? Этой ночью?
– Да. И не будь такой шокированной. Это вполне респектабельно, поскольку мы женаты.
Джон шутил. Его глаза мерцали, а губы улыбались. И внезапно Энн обнаружила, что краснеет: кровь бросилась ей в лицо, как алый поток. Она опустила глаза под его взглядом и чувствовала только унижение оттого, что не смогла скрыть смущения.
– Ты, наверное, голодна, – спокойно сказал Джон. – Давай сначала позавтракаем, а потом поговорим?
Она вопросительно взглянула на него, он понял ее вопрос и ответил:
– Синклер передал мне твое послание. Чарлз и Майра посвятили меня в свою тайну. Но не думай об этом сейчас. Я голоден, и ты тоже.
– Но как ты узнал, что я здесь? Я и сама не знала, что поеду сюда.
– Я догадался, что ты поехала… домой.
– Но разве этот дом?.. Он же продан.
– И все-таки он до сих пор твой!
– Ты имеешь в виду… – Энн разволновалась.
– …Что я купил его для тебя. Я думал, нам он может понадобиться, если мы захотим отдохнуть… или провести медовый месяц.
И снова Энн, затрепетав, опустила глаза.
– Как насчет завтрака? – В голосе Джона звучало озорное счастье. Такого Энн никогда раньше не слышала.
Она достала из корзины яйца, кусок сливочного масла, баночку мармелада и хлеб.
– Как приготовить яйца? – спросила Энн.
Она пыталась уйти от собственного замешательства, от стесненности, которая волнами прилива пробегала по ней. Она стеснялась, и это волновало и даже будоражило ее.
– На твой выбор, – ответил Джон. – А я пока могу накрыть на стол.
Энн объяснила ему, где найти скатерть и где лежат ложки и вилки. Она готовила еду и одновременно исподтишка наблюдала за ним. Он сосредоточился на своей работе так же, как вообще умел сосредоточиться на любом деле, которым занимался. И все же, отметила она, он был каким-то другим: выглядел моложе, был более гибким, менее степенным и жестким – определенно вовсе не тот внушающий благоговение повелитель, которого она так долго боялась.
Кофе вскипел, и Энн быстро повернулась к плите. Потом они сидели за столом, ели и пили, как давно женатая пара.
Говорили они мало. Энн чувствовала на себе его пристальный взгляд, но, когда она ловила его, и не однажды, он отводил глаза. Наконец с завтраком было покончено, Энн встала.
– Нам надо согреть немного воды для посуды, – сказала она, и Джон засмеялся.
– Нет, мы не будем мыть посуду; мы пригласим кого-нибудь для этой работы, но позже. Пойдем. Я хочу поговорить с тобой.
Он взял ее за руку, и Энн без возражений позволила отвести себя по коридору, через холл в гостиную. Она ожидала, что Джон остановится здесь, но он повел ее через лужайку, к ее любимому месту – к скамье под кленом, туда, где очень давно, как казалось Энн сейчас, он просил ее стать его женой.
– Садись, – мягко предложил он, и голос его стал глубоким от каких-то внутренних переживаний.
Джон тоже сел рядом с ней и взял ее руку в свою. Его пальцы были очень теплыми и сильными, и Энн поняла, что готова оставить свою руку в таком положении навсегда: в безопасности, под сильной защитой.
– Я хочу сказать сейчас, Энн, то, что я должен был сказать, когда мы сидели здесь последний раз и я просил тебя стать моей женой. Я был медлителен и глуп, и единственным извинением мне может быть только то, что я боялся испугать тебя, боялся показать тебе, как глубоки мои чувства. – Его пальцы крепче сжали ее руку. – Я люблю тебя, – сказал он. – Я люблю тебя всем сердцем.
Дыхание Энн участилось, но говорить она не могла. Джон, протянув другую руку к ней, мягко дотронулся до ее подбородка и поднял ее лицо к своему.
– Я люблю тебя, Энн, – повторил он, – и хочу, чтобы ты сказала, что любишь меня.
Легко было ночью в темноте исповедовать свою любовь, но в этот момент Энн чувствовала, что дрожит, чувствовала, что последние остатки гордости поднимаются, чтобы остановить слова, которые она готова была сказать. Она опустила глаза.
– Видишь ли, дорогая, – продолжал Джон, – еще до того, как Чарлз объяснил мне, что произошло в оранжерее, я уже знал, что ты любишь меня. Я узнал это, когда почувствовал, как твои губы отвечают моим, когда я держал тебя на руках. Я понял, как много потерял, каким глупцом был, когда сомневался. Я мог бы взять тебя тогда и ты любила бы меня, но я испугался собственной страсти, испугался неистовства своих чувств. Я хотел, чтобы ты пришла ко мне по своей доброй воле, сказала бы мне, что ты моя, так же как я твой. Но уверенность в твоей любви разбила цепи, которые я носил всю жизнь. Я стал мужчиной в тот момент, Энн, мужчиной, которому ты нужна и который не стыдится требовать для себя… свою женщину. Посмотри на меня, Энн. Посмотри и скажи, что ты любишь меня.
Джон замолчал. И Энн чувствовала, что его воля подчиняет себе ее волю. Она знала, что принадлежит ему, и знала, что выбора у нее нет. Ее сердце колотилось, она стала слабой и беспомощной, полностью в его власти. Она трепетала, но не от страха.
Очень медленно она подняла взгляд и посмотрела в его глаза. В них светилась бесконечная нежность и сила страсти, и огромная любовь. Ее губы зашевелились, но произнести ничего не смогли.
– Скажи мне то, что я хочу услышать… скажи, моя дорогая!
Это был приказ – и она подчинилась.
Наконец она сказала голосом дрожащим и прерывистым, и таким тихим, что едва можно было расслышать: – Я… люблю тебя… Джон.
Последний барьер рухнул. Время остановилось. Какой-то миг, показавшийся им вечностью, они смотрели друг другу в глаза, затем с возгласом победителя Джон привлек ее к себе.
Она ощутила, что невыразимое торжество окутало их, и с рыданием совершенного счастья прижала губы к его губам.
