Текст книги "Страсть и цветок"
Автор книги: Барбара Картленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Лорд Марстон, который теперь проснулся окончательно, протянул к нему обе руки, как бы моля остановиться:
– Иван, не натвори глупостей! Ты находишься в Париже, и если ты позволишь себе какую-нибудь свою русскую дикарскую выходку, то накличешь на свою голову самые пренеприятные ответные меры со стороны цивилизованного общества!
– А кто сказал, что я задумал дикарскую выходку? – спросил князь.
Сказанные небрежно и простодушно, слова эти не обманули лорда Марстона.
– Я понятия не имею, каковы твои планы, – разволновался он, – но я готов поставить сто тысяч франков, что они закончатся для тебя – а заодно и для меня – самым скверным образом. Потрудись-ка вспомнить, Иван, я нахожусь здесь в качестве представителя английского правительства!
– Но ты всегда волен вернуться в посольство, – насмешливо сказал князь.
– И позволить тебе спокойно осуществить твои гнусные идейки? Нет уж, благодарю! Я останусь здесь и буду удерживать тебя от безрассудства.
– Задача, с которой за все время нашего знакомства ты еще ни разу не справился.
Лорд Марстон должен был признать правоту этих слов, однако он снова обратился к другу с мольбой:
– Будь осторожен, Иван, остановись, когда будет необходимо. Ты же сам говоришь, что Санкт-Петербург на время для тебя закрыт. Остались только Лондон и Париж, а если ты вытворишь нечто чудовищное, тебя с равным успехом отлучат и от этих двух столиц.
Князь не отвечал, и лорд Марстон посмотрел на него настороженно.
– И если говорить уже о другом, – произнес он изменившимся голосом, – прошлым вечером, глядя, как танцует Локита, я подумал, что будет очень грустно, если ты или кто-то другой обесчестит ее. Она чудесна, совершенна и беспорочна, как цветок.
– Мне нужно ее увидеть, – упорствовал князь.
– Но почему? – вскричал лорд Марстон. – Кругом миллионы красивых женщин!
Сделав несколько шагов, князь пошире распахнул окно.
– Было у тебя когда-нибудь такое чувство, Хьюго, что всеми твоими поступками правит судьба?
– И это ты задаешь мне такой вопрос? – подивился друг. – Сколько раз ты заявлял, что не веришь ни в судьбу, ни в карму, ни во что-либо подобное, а только лишь в собственную волю человека и его решимость.
– Я всегда верил в то, что распоряжаюсь собой по своему усмотрению, – подтвердил князь, задумчиво глядя в окно, – я постоянно говорил себе, что сам в состоянии сделать жизнь такой, какой она мне нравится. Я чувствовал, что сам управляю всеми своими поступками. Не возникало даже самого вопроса о том, манипулирует ли мною какая-либо человеческая либо сверхчеловеческая сила.
– Ну а теперь?
– У меня такое ощущение, что меня смыла и унесла с собой волна морского отлива. Я знаю наверное, что должен повстречаться с Локитой, что это судьба заставила тебя привести меня тогда в театр.
– Вздор! – решительно запротестовал лорд Марстон. – Это все из-за того, что девушка не пожелала идти с тобой ужинать. Кто знает, быть может, она и смягчится, если ты не утратишь настойчивости. Меж тем я не намерен катать тебя взад и вперед в таком сумрачном состоянии, в каком ты вчера пребывал.
– Но кто она? Где мне искать ее? Где она живет?! – свирепо прокричал князь.
– Я полагаю, если ты всерьез за это возьмешься, тебе вполне удастся выяснить все, что тебя интересует. Ну а пока, принимая во внимание, что сейчас еще только пять утра, как бы ты посмотрел на то, чтобы пойти выспаться, а заодно дать такую же возможность и мне?
– Знаешь, что в тебе плохо, Хьюго? Ты не в состоянии взглянуть на звезды, потому что слишком пристально рассматриваешь, что у тебя под ногами.
И он вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Лорд Марстон расхохотался и, поуютней устроившись под одеялом, прикрыл глаза.
Ивану пойдет только во благо, подумалось ему, если он не сможет в одно мгновение овладеть предметом своей очередной прихоти. Жизнь его порядком испортила, и вот наконец ему будет преподан урок, который, правда, сильно запоздал.
И, погружаясь в дрему, лорд Марстон успел подумать о том, как будут изнывать от зависти его друзья, когда увидят Сулимана.
Прогуливаясь на следующее утром верхом по Булонскому лесу вместе с Сержем, Локита задумалась о князе и решила про себя, что он, вне всякого сомнения, отменный наездник.
Ей не раз приходилось читать, как блестяще правят своими необузданными, но выносливыми скакунами русские и венгры.
Оставшись наедине с Сержем, она почувствовала, что может спокойно расспросить его о России, не боясь запретов, которые неизменно накладывала на эту тему Энди.
Серж, выходец с юга России, состоял у нее на службе столько, сколько она себя помнила. Он был ее телохранителем, заступником; она помнила, что он всегда пользовался безоговорочным доверием отца.
И однако, даже Серж, думала Локита, минуя древесные заросли, кажется, хранит какие-то тайны, которые не собирается ей открывать.
Она не сомневалась, что печать молчания на его уста наложила Энди, и, обладая достаточной чуткостью, не стала расспрашивать русского о вещах, о которых его просили не распространяться.
И все же, подумалось ей, как это нелепо!
Почему она должна вести такую странную, уединенную жизнь, иметь право свободного общения только с тремя окружавшими ее людьми?
К примеру, с ее многочисленными педагогами дело обстояло совсем иначе.
Она знала, что должна держать их от себя на расстоянии вытянутой руки, что не должна позволять им вторгаться в свою личную жизнь, и она не могла не видеть, что многих из них разбирает любопытство.
– Вы образованны, как бывает образован не всякий мужчина, мадемуазель, – сказал ей как-то раз престарелый учитель словесности. – Как вы собираетесь распорядиться такими огромными познаниями?
– Распорядиться? – удивилась Локита.
– Таланты нуждаются в применении, моя дорогая юная леди. Возможно, вам следует заняться написанием книги или вступить в общение с теми выдающимися умами, что сейчас нашли пристанище в Париже.
После минутного раздумья он продолжил:
– С каким бы удовольствием я познакомил вас с этими знаменитостями из среды художников и литераторов! С Арсеном Госсэ, с Дюма, Гюставом Флобером или, скажем, с Жорж Санд.
– Мне бы самой доставило удовольствие знакомство с ними. После ваших объяснений я представляю их себе очень живо.
– Вам следует создать свой собственный салон, мадемуазель! – воодушевился учитель, но Локита лишь покачала головой.
Эта беседа состоялась за два месяца до того, как обстоятельства вынудили ее зарабатывать на жизнь танцем.
Невозможно забыть выражение лица мисс Андерсон, когда она вошла в комнату с листком бумаги в руке.
– Что это, Энди? – спросила Локита.
– Письмо от адвокатов твоего отца.
При упоминании отца на прекрасные глаза Локиты навернулись слезы.
Всего шесть месяцев назад из Лондона пришло сообщение о его смерти, и она думала, что из ее жизни навсегда ушел источник света, что ей уж не улыбнется счастье.
Она безумно любила этого статного, блестящего мужчину, в силу обстоятельств, которые ни он и никто другой никогда не объясняли ей, вынужденного навещать ее лишь от случая к случаю.
Локита знала, что все это каким-то образом связано с ее матерью, однако в чем же истинная подоплека такого положения и почему она окружена такой тайной, она не имела ни малейшего понятия.
Она только знала, что стоило ей заговорить с отцом о матери, как лицо его искажалось от невыносимой боли, и, любя его, в эти драгоценные минуты вдвоем она переводила разговор на другие темы.
У нее сохранились кое-какие воспоминания о матери, но с течением лет образ ее становился все туманнее.
«Мне было семь лет, когда я видела ее в последний раз, – думала Локита, – и это длилось всего один день».
Локита боготворила каждый день своего путешествия на яхте отца по Черному морю. В одесской гавани яхта бросила якорь, и когда на порт опустилась ночная тьма, отец сошел на берег.
В ту ночь он не вернулся, но на следующее утро она услышала:
– Локита, я хочу тебя познакомить с одной своей старинной знакомой. Она – изумительная женщина и к тому же подруга твоей матери.
Локита была не слишком заинтригована. Гораздо интереснее было оставаться на яхте, но отец взял ее на берег и привез на виллу, утопающую в роскошном саду. Там поджидала их женщина.
Много лет спустя Локита поняла, что причина, по которой встреча произошла в саду, заключалась в том, что там их никто не мог подслушать.
В ту минуту она, однако, была смущена тем, что, завидев ее, женщина разрыдалась. Затем, прижавшись к ее коленям, она покрывала ее с головы до пят бесчисленными поцелуями.
– Солнце мое! Моя хорошая! Маленькая моя, любимая Локита! – шептала она сквозь рыдания.
И только семь лет спустя Локита узнала, что та рыдавшая женщина на самом деле была ее матерью.
Однажды в приобретенный для дочери небольшой домик около Булонского леса заехал отец, и, лишь завидев его, Локита уже знала, что стряслось нечто ужасное.
– Что случилось, папа? – спросила она.
– Я только что получил очень печальное известие, – вымолвил отец.
Эти слова были сказаны с такой мукой, такой тоской в голосе, что Локита инстинктивно прижалась к нему.
Всякий раз, когда он навещал ее, в нем было столько радости и света, что он, казалось, излучал их вокруг себя, и она, подхваченная этой радостной волной, смеялась и веселилась вместе с ним.
Но сейчас все было иначе.
– Что случилось, папа?
– Твоя мать… умерла, – с трудом проговорил отец.
– Умерла? – удивилась Локита. – Но ведь это произошло давно.
– Все эти годы она была жива, – ответил отец. – Но ей нельзя было тебя видеть… Мы считали, что для тебя лучше, если ты станешь думать, будто она умерла.
– Но почему же ей нельзя было меня видеть?
– Не спрашивай меня. Но ты должна верить мне, Локита. Верить, как и прежде.
– Конечно же, я верю тебе, папа, но все это так странно… Почему я ничего не знала о моей маме? И почему не могу жить с тобой? Ведь все дети живут со своими родителями.
– Когда-то я, наверное, смогу тебе обо всем рассказать. Но в данный момент это невозможно. Поверь мне, милая моя доченька, невозможно!
– Как выглядела моя мать?
– Помнишь, мы видели ее, когда были в Одессе?
– Разве это была мама? Она такая красивая!
– Самое красивое существо на свете! – промолвил отец.
Голос его задрожал, и тогда Локита поняла, как глубоко он страдает.
Было бессмысленно задавать ему вопросы, на которые он все равно бы не смог ответить, и тогда, еще теснее прижавшись к нему, она поцеловала его.
Потом, зная, что это доставит ему радость, она танцевала.
По настоянию отца, считавшего, что в талантах и изяществе манер она не должна уступать девочкам своего возраста, была нанята давать ей уроки бальных танцев мадам Альбертини, и она-то впервые обнаружила у Локиты склонности к пантомиме.
Мадам Альбертини когда-то танцевала в балете, но в самом начале своей карьеры поскользнулась на сцене, сломала ногу и с тех пор уже не могла мечтать о танце.
Но, будучи тонким знатоком балета, она набрала нескольких учениц из французских аристократических семейств и через некоторое время пришла к выводу, что привить им изящество движений можно, только научив их выражать свои чувства через жест.
Многие дебютантки, до того державшиеся на сцене неловко и неуклюже, под руководством мадам обрели неуловимую грацию во всех движениях. Молва о ней обошла весь Париж.
В Локите же она обнаружила столь благодатную почву для осуществления своих замыслов, что после каждого занятия рассыпалась в восторженных похвалах.
– Просто дикость какая-то, что она до сих пор не может никому показать своего танца, – снова и снова говорила она мисс Андерсон.
Она отказывалась понимать ту сдержанность, с какой принимались ее дифирамбы.
– Принцесса Матильда на свои званые вечера всегда приглашает всевозможных артистов, – говорила она. – В ее салоне разыгрывалась одна из интермедий Мюссе, а «Проделки Скапена» Теодора Бовиля давали для публики, среди которой находились император с императрицей!
Она смотрела на мисс Андерсон и с мольбой в голосе говорила:
– Если бы мне было позволено шепнуть принцессе хоть одно словечко, Локиту пригласили бы в ее салон не только как исполнительницу, но и как гостью принцессы!
– Ни в коем случае! – сухо ответствовала мисс Андерсон. – Вы же прекрасно помните, мадам, что, придя сюда обучать Локиту танцу, вы обещали нам, что никогда не обмолвитесь о существовании этого дитя за пределами этого дома!
– Помню! Помню! – соглашалась мадам. – Но ведь она так талантлива! Преступно держать столь трепетный свет под таким большим спудом!
От собственной шутки мадам прыскала со смеху, однако мисс Андерсон не разделяла ее веселья.
В наставшие вскоре мрачные дни – когда мисс Андерсон получила известие от адвокатов, что должники наводят справки о состоянии, наследуемом Локитой после смерти отца – она бросилась за помощью к мадам.
– Неужели вы и впрямь хотите сказать, что это взращенное в роскоши дитя теперь без гроша за душой? – спросила мадам.
– У меня есть крохотные сбережения, – сказала мисс Андерсон. – Совсем ничтожные. Разумеется, мы могли бы продать этот дом, но куда нам в этом случае податься? Ведь он принадлежит Локите, и мы не платим за его аренду, так что дешевле нам оставаться жить здесь.
– Гораздо дешевле! – твердо заявила мадам. – Аренда в Париже дорожает не по дням, а по часам. Барон Гусман снес самые дешевые дома, а на их месте выстроил служебные здания.
В то время на это обстоятельство сетовал весь Париж, и мисс Андерсон промолчала, не желая продолжать тему.
– Как вы полагаете, мадам, не могла ли Локита быть вам полезной в занятиях с вашими ученицами и таким образом иметь небольшой заработок?
– Пустая трата времени и таланта! – отрезала мадам. – Она должна выступать на сцене!
– Это невозможно, – не соглашалась мисс Андерсон. – Решительно невозможно.
В общей сложности не меньше сорока восьми часов провели эти женщины в ожесточенных спорах, и всякий раз мисс Андерсон твердила то же самое; и однако, когда тучи сгустились окончательно, она капитулировала.
– А почему я не могу воспользоваться деньгами, которые достались мне после папиной смерти? – спросила Локита, когда ей было объявлено о принятом решении.
– Потому что твоя тетя – сестра отца – нечистоплотная проныра, – ответила мисс Андерсон. – Твой отец всегда опасался, что она вынюхает о твоем существовании.
– Но почему же ей нельзя знать о моем существовании?
И еще до того, как мисс Андерсон ответила, она знала, что та ей скажет.
– Существуют причины, и самые серьезные, по которым факт твоего существования следует держать в глубокой тайне.
– Но разве теперь, когда умер папа, ты не расскажешь мне все?
– Когда-нибудь ты об этом узнаешь, – обещала мисс Андерсон. – Но не сейчас. Сейчас это невозможно.
К этому слову Локита прониклась ненавистью.
«Невозможно» было поступать так и этак, «невозможно» было заводить друзей, нынче стало «невозможно» обсуждать князя Ивана Волконского, – уже не говоря о том, чтобы принять его цветы и подарок.
И все же, несмотря на бесчисленные «невозможно», слетавшие с уст Энди, ей было позволено теперь зарабатывать колоссальные, как ей представлялось, суммы на сцене императорского театра «Шатле».
Разумеется, владельца театра и режиссера, которые должны были взглянуть на ее танец, привела с собой мадам Альбертини.
Едва завидев этих двоих мужчин, Локита тотчас уверилась в том, что они настроены крайне скептически к исполнению, которое им собираются показать в этом крохотном домике на окраине Булонского леса.
Ей представилось, как губы их кривятся, чтобы процедить: «Любительщина» или «Нет, об этом не может быть речи».
Войдя в малую гостиную, в сюртуках, с тростями, не оставив в прихожей шляп с высокими тульями, они расселись на диване. Мадам подошла к роялю.
– Не волнуйся, милочка, – негромко сказала мадам своей воспитаннице. На Локите было тогда скромное белое платьице, которое она обыкновенно надевала к занятиям.
Она твердо решила подавить волнение: она знала – это проверка ее таланта. Но помимо прочего ее не покидала уверенность, что отец от всего сердца пожелал бы ей показать лучшее, на что она способна.
Тогда она подумала о тех хлопотах, что взяла на себя мадам: привела сюда этих господ, сломила сопротивление Энди.
И вот снова мысли об отце, и это принесло облегчение.
Она стала танцевать для него, как бы по его просьбе, – так всегда бывало во время его посещений; ей казалось, что она рассказывает ему не только о том, что творится в ее уме и сердце, но и чем жива ее душа.
Она танцевала, позабыв обо всем, вокруг, помня лишь о своем бессловесном рассказе…
И, лишь закончив танец, вслушиваясь в оторопелое молчание присутствующих мужчин, она догадалась, что то была безоговорочная победа.
Проезжая теперь по Булонскому лесу, Локита вдруг поймала себя на диковинном ощущении.
Оно до такой степени отличалось от привычных для нее эмоций, что ей стало не по себе.
Ей вдруг страстно захотелось станцевать только для князя Ивана Волконского, увидеть в его темном взоре признание и восторг.
Она знала, что прошлым вечером, до того как спуститься к служебному входу, он сидел в зрительном зале. Он был в числе сотен других неистово рукоплескавших ей людей, требовал ее выхода к публике, что, в свою очередь, также было запрещено Энди и даже особо оговаривалось в ее контракте.
Чувство это было совсем не схоже с тем, с каким танцевала она для своего отца, когда купалась в исходящих от него волнах любви и благодарности.
Ведь она могла поведать ему о своем счастье, о радостях, о тревогах, когда он подолгу не навещал ее.
И, закончив танец, она всегда подбегала к нему, обвивала руками его шею, а он прижимал ее к себе и, прежде чем заговорить, крепко целовал.
Локита почувствовала, что краснеет: «Уж конечно, для князя я этого делать не буду! И все равно, мне хочется станцевать только для него одного».
Глава 3
Локита с Сержем добрались галопом до малопосещаемой части Булонского леса, где лишь изредка виднелись разрозненные группки гуляющих.
В свое время император задумал перепланировку Булонского леса по образцу английского парка, и теперь множество парижан твердо стояли на том, что он попросту уничтожил девственный рай.
Ныне же, как заметил один острослов, «даже утки и те стали механическими, а деревья выглядят так, будто их намалевали на холсте для декораций «Театра Варьете».
И все же сохранились еще заповедные места, на которые не посягнули ни император, ни его садовник-декоратор, месье Варэ, и здесь-то и оказалась Локита со своим напарником.
После быстрой езды щеки ее разрумянились. Придержав своего скакуна в раскидистой тени, она обратилась к Сержу с нарочито небрежной интонацией:
– Когда ты жил в России, Серж, тебе приходилось слышать фамилию князей Волконских?
– Как же иначе, княжна, – отозвался Серж. – Это фамилия очень славная и благородная.
Когда они оставались наедине, Серж всегда звал Локиту «княжной», что по-русски означает «принцесса».
Она помнила, что когда была еще совсем маленькой, Серж частенько говорил ей:
– А сейчас давайте прокатимся у меня на плечах, княжна, – и с этими словами поднимал ее, смеющуюся, высоко-высоко над землей.
Теперь же мисс Андерсон раздражало, что он не называет ее «мадемуазель».
– Мы во Франции, Серж, – сурово возвещала она. – И здесь есть только мадемуазель Локита.
Серж склонял голову в знак повиновения, но стоило им остаться вдвоем, как он вновь прибегал к титулу, которым, она знала, он только и именует ее про себя.
– Расскажи мне о Волконских, – попросила она.
– С тех пор прошло уже много лет, княжна, – сказал он. – Я помню лишь, что они были очень богаты, могущественны и приходились родственниками государю.
– Императору Николаю? – спросила Локита, догадываясь, что тот имеет в виду Николая I, который занимал русский престол в бытность Сержа в России.
Предчувствие не обмануло ее: при упоминании о Николае глаза Сержа затуманились. Из прочитанных книг по истории Локита знала, что Николай I был одним из самых жестких государей Европы.
Унаследовав трон, он за считанные годы превратил в казарму необъятную империю. Власть для него сводилась исключительно к возможности насаждать армейскую муштру.
Однажды Локита, заинтригованная прочитанным, решила расспросить отца об императоре Николае.
Тот ответил не сразу, затем голосом, который изменился почти до неузнаваемости, медленно произнес:
– Его леденящий душу взор приводил в трепет всех его придворных, да и каждого петербуржца.
– Он был так жесток, папа?
– Невообразимо жесток, – сказал отец. – Он сослал князя Юсупова на Кавказ только за то, что у князя был роман, который не пришелся по нраву его матери. Он завел себе также чудовищную привычку объявлять душевнобольными людей, которые чем-то ему не угодили.
– Какой страшный человек, папа! – воскликнула Локита.
– Его боялась и ненавидела вся Россия – мужчины, женщины, дети, – с трудом вымолвил отец. – Теперь в этом мире дышится спокойнее.
Он говорил все это с таким тяжелым чувством, что Локита легко догадалась: даже одно упоминание имени царя причиняло ему какие-то личные страдания. И потому, решив более не тревожить его расспросами, она стала рыться в книгах, пытаясь отыскать новые сведения об этом человеке.
Ему ничего не стоило, узнавала она, заставить тысячи людей превращать залы для танцев в сады с фонтанами и декоративными каменными горками, а настоящие сады – в пышные восточные хоромы.
К ужину за царский стол в Зимнем дворце садилась тысяча приглашенных, и, хотя город за окнами был скован ледяным безмолвием, в галереях дворца цвели яркие экзотические растения, и гостям казалось, что лето так и не кончалось.
А в это же самое время по всей стране крестьянство жило в неописуемой нищете и убожестве. Даже мелкие чиновники, для которых он ввел специальные присутственные мундиры, порой не знали, во что обуть ноги.
За малейшую провинность человека могли высечь или сослать в Сибирь, и хотя смертная казнь была отменена, все знали о случаях, когда людей насмерть забивали розгами.
Помимо жестокости, Николай проявлял склонность к некоторой эксцентричности.
Он добивался того, чтобы все профессора, студенты, инженеры, государственные служащие непременно носили мундиры. Правом же носить усы обладали только армейские чины; усы должны были быть обязательно черные и в случае необходимости подкрашивались.
При помощи тайной полиции царь развязал в стране настоящий террор.
И все же, как удалось узнать Локите, он считался одним из первых красавцев во всей державе.
Исторические описания часто бывали сухи и сдержанны, и потому ей нравилось слушать рассказы Сержа, хотя тот способен был не многое сообщить ей из того, о чем она жаждала выспросить.
Сейчас она раздумывала над тем, что он поведал ей о семье князя Волконского, и вдруг, словно бы вызвав его силой своего воображения, она увидела его самого, несущегося к ней на коне по той самой лужайке, по которой они только недавно галопировали с Сержем.
Она тотчас узнала его.
Никто другой, мелькнуло у нее, не мог заламывать шляпу под таким углом, никто другой не мог столь восхитительно держаться в седле. Под князем был жеребец вороной масти, выглядевший не менее впечатляюще, чем его хозяин.
Князь был уже недалеко, и можно было разглядеть эти странные темные глаза, которые успели поразить ее в полумраке театральных кулуаров, изогнутую линию рта, придававшую всему лицу чуть насмешливое выражение.
И князь, и сопровождавший его мужчина были, бесспорно, блестящими наездниками.
Однако в манере князя держаться в седле чувствовался некий кураж, некая, очень славянская по духу, залихватская удаль.
Загромыхали копыта, и еще через миг оба всадника пронеслись мимо них со скоростью бешеного тайфуна.
Теперь ей лишь оставалось проводить князя и его спутника взглядом. Пришпоривая лошадей, оба вскоре затерялись среди деревьев.
– Это был князь Иван Волконский, – тихо промолвила она.
– В седле он сидит по-русски, – заметил Серж. Это следовало считать комплиментом.
Они вернулись к своему скромному обиталищу, где их уже поджидала мисс Андерсон, однако Локита ни словом не обмолвилась о случившемся.
После небольшой трапезы мисс Андерсон убедила Локиту прилечь отдохнуть, поскольку на сегодняшний вечер у нее было назначено выступление. Она расположилась в своей маленькой спаленке, но не задремала, а вновь обратилась мыслями к князю.
Ей нравилось его имя.
– Иван Волконский, – прошептала она, и тут же ее собственное имя показалось ей скучным и обыденным.
Локита Лоренс. В нем не было ни капли романтики; меж тем ей было известно – хотя никто ей не открывал этого, – что Лоренс не настоящая ее фамилия и не фамилия ее отца.
«Но что толку задавать вопросы?» – думала она.
До сих пор она не получила ответа ни на один из них, и завеса над тайной ее происхождения с годами становилась все более непроницаемой.
Теперь же надежды узнать о себе правду сделались призрачными как никогда.
Кто эта тетушка, что помешала ей получить средства из оставленного отцом наследства?
– Я обеспечил твое будущее, дорогая, – сказал как-то раз отец. – В жизни тебя могут подстерегать трудности, но ты ни в чем не будешь нуждаться.
Из-за любви к нему Локита не посмела признаться, что более всего нуждалась она в том, чтобы быть с ним рядом; как другие девочки, иметь подруг и, наконец, выйти замуж за человека, которого полюбит.
Боясь причинить ему таким признанием боль, она не дала сорваться этим словам со своих уст, а пылко заверила его, что совершенно счастлива, и в каком-то смысле сказала правду.
Она с большей охотой отдалась учению; задания, выполнение которых подчас занимало время с утра и до самого вечера, всегда находили у нее живейший отклик, а если сведения, почерпнутые через учителей, казались ей неполными, она стремилась восполнить их чтением книг.
Вместе с Энди они часто посещали музеи и театры, как правило покупая билеты на утренники, потому что мисс Андерсон не жаловала вечерние выходы.
Они вдоль и поперек объездили парижские предместья, нередко заходили послушать службу в самых разных церквах, включая Нотр-Дам.
– Скажи мне, к какой Церкви я отношусь? – однажды спросила Локита, и, немного смутившись, Энди ответила:
– Твой отец принадлежит к Англиканской церкви.
– А мать?
После очередной паузы Энди с большой неохотой призналась:
– Она – православная, русская…
– Так вот почему в моей спальной стоит ее икона… Единственная доставшаяся от нее вещь…
То была изумительная старинная икона, что находилась при ней с детства, – в окладе, усыпанном бриллиантами, аметистами и жемчугом.
И все же такими зыбкими были воспоминания о той обнимавшей ее, рыдающей женщине!
Но одно Локита знала наверное: все русское немедленно разжигало ее любопытство.
От нее также не укрылось, что именно русских ее корней так опасается мисс Андерсон.
– Расскажи мне о маме, – бывало, обращалась она к ней с мольбой.
И тогда Энди качала головой и заводила разговор об отце, о том, каким тот был добрым и благородным человеком, – что само по себе было слабым утешением, если учесть, как редко она может его видеть.
И вот впервые в жизни она стала напоминать самой себе бабочку, что появляется на свет из куколки.
Она до сих пор с трудом верила, что в последний месяц ей было позволено выйти на сцену и танцевать.
Пусть даже от нее требовалось вести себя самым диковинным образом: в театре ни с кем не заговаривать, без промедления уходить за кулисы вслед за Энди и спешить покинуть театр сразу же после переодевания.
И все равно это означало выход из плена, плена необычайно уютного и радушного, но с дверьми на засовах и зарешеченными окнами…
Лежа на постели с закрытыми глазами, Локита размышляла над тем, что бы могло произойти, прими она приглашение князя отправиться с ним на ужин.
Раз за разом она перечитывала строки, написанные на обороте его карточки:
«Отужинайте со мной, и вы сделаете меня счастливейшим из смертных».
Да, конечно, то лишь условная формула, говорила она себе и все же чувствовала, что ей доставило бы удовольствие способствовать его счастью.
Было в нем нечто неуловимое, недоступное ее пониманию, что затронуло некую струнку в ее душе, как и в подаренных им цветах, как и в бабочке-броши, – та, хоть Энди и сочла ее оскорбительной, выдавала его изумительный вкус.
«Впрочем, едва ли мне доведется обмолвиться с ним словечком», – с мимолетным вздохом подумала она.
И внезапно все ее существо яростно воспротивилось этой мысли.
Как обычно, в театр они отправились в заказном фиакре, нанятом Сержем, когда подоспело время покидать их уютный домик.
Локита догадывалась, что мисс Андерсон с удовольствием бы просила Сержа сопровождать их в качестве телохранителя, однако боялась, как бы это не вызвало нежелательных кривотолков и не показалось несколько нарочитым.
Этим же объяснялось ее нежелание брать в аренду экипаж, который бы доставлял их в театр и ждал их возвращения.
Прочие артистки садились в фиакры, что выстраивались в ряд вдоль здания театра, и только дамы, имеющие состоятельных покровителей, пользовались собственными экипажами или же усаживались в кареты этих господ, жаждущих показаться перед ними во всем блеске в одном из модных парижских местечек.
В этот вечер Локита, ожидая выхода за кулисами, вместо того чтобы привычно сосредоточится на предстоящем выступлении, сквозь щель в занавесе разглядывала собравшуюся публику.
Зрительный зал, как обычно, был забит до отказа, и появление лазурного озера с плавающими там нимфами вызвало гром рукоплесканий.
Рассматривая длинные ряды партера, сверкающих драгоценностями дам, мужчин в белоснежных манишках, Локита впервые в жизни вдруг ощутила, что ее публика состоит из людей вполне реальных, из плоти и крови, таких же, как она сама, людей, не чуждых тем же мыслям и переживаниям.
Ранее же – отчасти потому, что танец овладевал всеми ее чувствами, а также из-за того, что все пространство, огражденное огнями рампы, виделось ей окутанным сиреневой дымкой – публика представлялась ей лишь невещественным средоточием шума.
Переведя взор от партера на ложи, она увидела его. Он сидел в противоположном углу зала, в огромной, украшенной позолотой ложе за бархатными портьерами, совершенно один.
Он не смотрел на сцену, где разыгрывали фарс комедианты, но рассеянно обводил взглядом публику, с видимым нетерпением отбивая пальцами дробь по барьеру ложи.
– Локита!
Голос мисс Андерсон прозвучал, как всегда, отрывисто и резко; отпущенный Локитой край занавеса прикрыл щель, через которую она вела свои наблюдения.
– Сосредоточься. Думай только о выступлении. – Тон Энди заставил Локиту почувствовать себя виноватой.
Она принялась дышать медленно, ритмично, как учила ее мадам Альбертини. Раздались рукоплескания, и комедианты вприпрыжку покинули сцену. В зале начал гаснуть свет.
