Текст книги "Страсть и цветок"
Автор книги: Барбара Картленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Барбара Картленд
Страсть и цветок
Предисловие автора
Описания Парижа, каким он был в 1867 году, когда там проходила Всемирная выставка, так же как и характеристики ресторанов, французских интеллектуалов и принца Наполеона, полностью соответствуют действительности.
Громоздкие театральные постановки были в то время частым явлением: «Золушка» в театре «Шатле» насчитывала пять актов и тридцать сцен, что и нашло отражение в романе.
Царь Николай I – холодный, мстительный человек с низменными устремлениями – был, вне всякого сомнения, самым непредсказуемым из европейских правителей того времени. В 1841 году королева Виктория писала:
«Этот человек определенно оставляет поразительное впечатление: он необыкновенно красив, у него бесподобный профиль… но глаза его смотрят с выражением, которое внушает ужас и какое я не встречала у других людей… При этом ум его совершенно невоспитан…»
Царь Александр II направил в Сенат тайный указ, согласно которому детям, рожденным его фавориткой княгиней Екатериной Долгоруковой, жаловались титулы князя и княжны.
Глава 1
Год 1867
– Его высочество князь Иван Волконский! – провозгласил облаченный в ливрею британского посольства лакей.
Склонившийся над письменным столом лорд Марстон с изумлением поднял голову и в одно мгновение оказался на ногах.
– Иван, дружище! – воскликнул он. – Я и не предполагал увидеть тебя нынче в Париже!
– Я приехал совсем недавно, – отвечал князь, – и был счастлив узнать, что ты здесь.
– За свои прегрешения я был сослан сюда – писать премьер-министру отчеты о Выставке, но, уж раз ты здесь, я с удовольствием пожертвую своими обязанностями, и мы с тобой отведем душу…
– Можешь не сомневаться, – рассмеялся князь.
Он опустился в глубокое кресло, и его старый друг отметил, что тот со времени их последней встречи весьма похорошел и возмужал.
Лорд и князь – приходившийся кузеном царю – подружились еще в нежном возрасте, когда отец лорда Марстона служил послом в Санкт-Петербурге.
Будучи одногодками, оба приобрели известность во Франции, Англии и России дерзкими выходками, которые не раз заставляли столичный высший свет злословить по этому поводу.
Впрочем, зачинщиком их скандальных предприятий неизменно выступал князь; лорд Марстон, не чуждый во многих отношениях условностей английской морали, по собственной воле едва ли готов был пуститься во все тяжкие.
Однако взор его оживился, а обычно бесстрастное лицо выражало удовольствие, когда, присев напротив друга, он, полный нетерпения, воскликнул:
– Расскажи-ка мне, Иван, как ты теперь поживаешь.
В глазах князя зажегся огонек.
Глаза, в сущности, более всего поражали в нем окружающих. Темно-вишневого отлива, окаймленные бахромой длинных темных ресниц, они несли отсвет той необузданной, дикой страстности, которая будоражила его душу.
Наверное, прежде всего благодаря неотразимой красоте глаз околдовывал он женщин, всякий раз оставляя за собой множество разбитых сердец там, куда заносила его судьба.
У него были классические черты лица, а худощавая, атлетическая фигура выдавала человека, привыкшего большую часть дня проводить в седле.
Даже среди несметного числа красавцев, блиставших при царском дворе, князь Иван стоял особняком.
– И кто же та, что на сей раз вынудила тебя уносить ноги от справедливого – в чем я не сомневаюсь – возмездия? – полюбопытствовал лорд Марстон.
– Честное слово, она была прелестна! – засмеялся князь. – Но все хорошо в меру, и, когда царь поддался на уговоры царицы и попытался меня пристыдить, я счел отсутствие наилучшим проявлением рыцарской доблести.
Лорд Марстон расхохотался:
– Уж я был уверен, что это тот случай, где cherchez la femme!Здесь тебя ждет такое множество старых знакомых кокеток и прочих прелестниц, что скучать не придется.
Сделав небольшую паузу, он продолжал:
– Разумеется, все они слетелись в Париж на Выставку в надежде чем-нибудь поживиться. И именно поэтому теперь здесь яблоку негде упасть.
– Я был готов к подобному, – ответил князь. – Но осмелюсь предположить, что как старые habitues самых экзотических притонов мы не позволим себя смутить.
– Можешь быть спокоен, – сдержанно подтвердил лорд Марстон.
Обладая несметным состоянием, князь был при этом человеком необыкновенно щедрым. У кого угодно могли возникнуть сложности с тем, чтобы снять престижную ложу в Опере, сесть за лучший столик в ресторане, быть желанным гостем в знатном семействе, – но только не у князя Ивана.
– Как нынче в России? – поинтересовался лорд Марстон.
– Ничего позитивного!
Лорд Марстон посмотрел на него удивленно:
– Но почему?! Я-то полагал, что все изменится к лучшему после того, как будет подписано и обнародовано Положение, дарующее вашим крепостным свободу.
Князь неожиданно посерьезнел.
– Все считали, что теперь наступит золотой век и продлится бесконечно. Но права собственности крестьянину непонятны.
– Я присутствовал, если ты помнишь, на воскресной службе в церкви, когда торжественно зачитывался документ. Александра величали царем-освободителем! – сказал лорд Марстон. – Мне кажется, я и сейчас слышу эти возгласы.
– Я тоже, наверное, никогда не смогу их забыть, – заметил князь. – Люди не помнили себя от радости…
– Тогда в чем же дело?
– Получившие свободу крепостные полагали, что царь подарит им землю. А теперь им заявляют, что они обязаны выкупить ее за огромные платежи, и получается, что хотя они и свободные люди, но стали беднее, чем прежде…
– Быть не может! – воскликнул лорд Марстон.
– К несчастью, это так. Во многих концах страны вспыхнули бунты, были случаи, когда крестьяне убивали помещиков и чиновников.
– До меня доходили слухи о чем-то подобном, но, как ты сам не раз говорил, Иван, до России отсюда далеко…
Пока он говорил, ему вспоминались родные места князя, его дома, в которых сам он столь часто бывал гостем.
Из прошлого возникла жизнь, столь непохожая на ту, которой привыкла жить Англия, что порой ему казались, сном огромные поместья, крепостные, склоняющиеся до самой земли перед своим хозяином, варварская пышность княжеского дворца, большую часть года погребенного под снегом.
В детстве имение это всегда представлялось ему самостоятельным царством.
Оно включало множество исполинских построек и больше походило на город, что принадлежал одному-единственному человеку; там были зимние сады, в которых мраморные статуи в человеческий рост стояли в зарослях диковинных растений, и, в довершение общей экстравагантной картины, – полы, мощенные мозаичными плитками мрамора, кварца и лазурита, завезенными с сибирских рудников.
Стоило лорду Марстону прикрыть глаза, и он видел убранные в зеленые, синие или малиновые тона залы, заполненные всевозможными сокровищами со всех концов света; слышался гул высоких изразцовых печей, в которых ни днем ни ночью не затухало пламя.
Растапливали их огромными поленьями, что втаскивали внутрь дома босоногие крепостные, в обязанности которых входило также присматривать за лампадами и зажигать сотни восковых свечек не только в жилых, но и в пустующих помещениях.
Самовары, иконы, водка, икра, скрипки, дикие скакуны, еще более неистовые реки – вот истоки, которые, казалось, питали князя.
Картина эта всегда представлялась лорду Марстону ирреальной, и однако ее пышное великолепие он не в силах был отделить от личности запечатленного в ней героя.
Слово «экстравагантность» не входило в обиходный лексикон русских аристократов.
Возлюбленная великого князя могла запросто передвигаться в санях, украшенных гирляндами изумрудов; из Грассе мчались фургоны с фиалками, чтобы представить лишние доказательства нерушимости княжеской любви.
Столь же легко расходовалась и сама жизнь: на дуэлях дрались не реже, чем садились за карты; поводом для самой безудержной удали могло стать заключенное пари, а то и вовсе чистой воды ухарство.
Словно проходя через анфиладу огромных зал своего дворца, беспечно мчался князь Иван по необъятным степям, всюду являя миру свой экзотический темперамент.
Что касается женщин, всегда был для них желанным возлюбленным. Охотясь за ними – как иной с помощью хитроумных ловушек и силков охотился бы за диким зверем – и воспламеняя их страсть, он остывал и быстро начинал скучать, стоило капкану захлопнуться.
Его увлекала сама охота – но не добыча; а когда женщина покорно вверяла ему свое сердце, он немедленно устремлялся к новой любовной интриге.
– Хочу тебе напомнить, – сказал лорд Марстон, – что я здесь лицо официальное, а потому постарайся не впутать меня в какой-нибудь скандал. Иначе я получу нагоняй, как то уже не раз бывало в прошлом.
– Мы будем действовать чрезвычайно осмотрительно, – заверил его князь своим низким, бархатным голосом, но глаза его искрились весельем, и лорд Марстон, посмотрев на него, воскликнул:
– Ох, Иван, Иван! Опять ты накличешь беду на мою голову!
– А если б я этого не делал, из тебя бы вышел невыносимый упрямец и зануда. Что ж, о России я тебе рассказал. А что нового в Париже?
– Здесь есть все, что подсказывает тебе воображение, – сказал лорд Марстон. – Хочешь заглянуть на Выставку?
– Упаси Боже! Какой в том смысл?
– По большей части политический. Французы стали очень наблюдательны после того, как пруссаки победили австрийцев при Садове в прошлом году!
– И какое это имеет отношение к Выставке? – спросил князь.
– Французская армия не в том состоянии, чтобы предпринять поход против Пруссии, и посему император Наполеон III решил снискать расположение парижан устроением пышных юбилейных торжеств и маскарадов при дворе.
Князь Иван расхохотался:
– Языческая тактика!
– Совершенно верно, – согласился с ним друг.
– Я намерен проигнорировать как выставку, так и дворцовые увеселения, – заявил князь. – Что еще ты мне предложишь?
– Demi-monde.
– «Полусвет»? – Князь поднял брови. – Уж не новое ли это обозначение куртизанок, les expertes es science, les femmes galantes, les grandes cocottes?
– Именно так, – отвечал лорд Марстон. – Этим понятием несколько лет назад воспользовался Дюма-сын для описания жизни declasses. Ты, должно быть, уже наслышан о его пьесе?
– Полагаю, что был наслышан, но успел о ней забыть, – ответил князь.
– Тогда я тебе поясню, – продолжал лорд Марстон. – Во втором действии один из героев толкует понятие «demi-monde» своему знакомому. Женщин известного сорта он уподобляет корзине с персиками, где каждый фрукт с червоточинкой, и говорит при этом такие слова: «Дамы, которых ты видишь перед собой, имеют в своем прошлом некий изъян, пятно на репутации. Происхождением они не уступают светским дамам, у них та же внешность и те же предрассудки, но от высшего общества они отлучены… Мы называем их поэтому demi-mondaines.
– Блестящее определение. А теперь, милый Хьюго, предлагаю их проведать. Надо думать, Паива все еще надевает к платью королевский выкуп в виде драгоценностей?
– Ну разумеется, – ответил лорд Марстон.
Паива, обольстительная фигурка которой бывала украшена бриллиантами, жемчугами и драгоценными камнями на все два миллиона франков, считалась одной из величайших debauchee своего времени. Даже в век parvenúes она умудрялась выделяться аморальностью. Многие утверждали, будто у нее вовсе нет сердца, но лорду Марстону было известно, что стоило в пределах ее видимости объявиться князю Ивану, как у нее обнаруживалась уязвимость, которую никто из прочих мужчин, без устали проматывавших свои состояния, не в силах был для себя открыть.
– А как наша кастилийка? – осведомился князь.
– Графиня по-прежнему любовница императора, а следующая из твоих cheres amies, мадам Мюстар, получила несметное состояние из рук голландского короля, который от нее совершенно без ума.
– Она милашка, – лаконично заметил князь Иван.
– Их всех по-прежнему можно встретить в Булонском лесу, а также в их обычных притонах. Как и раньше, в несколько недель они опустошают кошельки очередных недотеп, которых потом отшвыривают прочь, как хорошо выжатый лимон.
– Всякий раз я приезжаю сюда в надежде, что Париж наконец станет другим. Но он, похоже, неисправим.
– Париж – всегда Париж, – рассмеялся лорд Марстон, – и даже не тебе, Иван, пытаться его изменить.
– Да я и не собирался этого делать, – сказал князь, но в голосе его прозвучала неуверенность.
Друг пристально поглядел на него:
– Чего же ты ищешь, Иван? С первых дней нашей дружбы я чувствую, что ты постоянно в поиске…
Князь улыбнулся:
– Ты начинаешь походить на мою дорогую матушку. Год назад, перед своей смертью, она сказала мне, что если я влюблюсь в порядочную женщину, для меня это будет подлинным спасением.
– Неужели княгиня и впрямь говорила такое?
– И не один, а много сотен раз. Она была одержима идеей меня женить, заставить остепениться, обзавестись потомством. На самом деле я не настолько далек от этой затеи, однако… – Он замолчал.
– Ты боишься, как бы избранница не повергла тебя в смертельную тоску?
– Если иметь в виду известных мне до сих пор женщин – да, боюсь!
Он поднялся и начал беспокойно мерить шагами ковер.
– Пойми, Хьюго, я отдаю себе отчет в том, что мне необходимо иметь жену, растить сыновей, которые станут наследниками огромных богатств, и все же… – Он остановился, однако лорд Марстон ждал продолжения. – У меня такое чувство, – глухо вымолвил князь, – что я либо идеалист, либо романтик.
– И то и другое, – поправил его друг. – Да ты и всегда был таким. Не помнишь, как мы, бывало, строили планы на будущее? Мне и тогда казалось, Иван, что ты – эдакий благородный деспот, способный осчастливить того, кто верно ему служит, а сам пребывающий в мире идеалов и мифов…
– Проклятье! – вскричал князь Иван. – Ты делаешь из меня недоумка, но, чует сердце, в твоих словах есть доля истины. Я к чему-то стремлюсь, Хьюго, стремлюсь всей душой, но только не понимаю, куда и к чему.
Лорд Марстон окинул его понимающим взглядом.
Он стоял к князю ближе всех прочих людей и знал, как при всем его, зачастую нарочитом высокомерии он умел быть, при желании, великодушным и добрым деспотом.
Никто лучше его не обращался со своими крепостными, и задолго до того, как царский манифест предоставил им свободу, в имениях Волконского отпала необходимость за нее ратовать.
Не менее великодушным князь бывал и в своей интимной жизни.
Женщинам, с которыми он расставался, не приходилось сетовать на то, что он обделил их своими щедротами, а во многих случаях он старался устроить и будущее этих дам.
Представительницы ли полусвета или аристократки, они были не в силах удержать при себе князя, и, обретя свободу, он мчался во весь опор к неясным горизонтам, в поисках нового увлечения.
Резко сменив настроение, он воскликнул:
– Черт возьми, не для того, однако ж, заявился я в Париж, чтобы читать здесь проповеди! Хьюго, умоляю, предложи мне наконец что-нибудь выпить!
– Дружище, я кругом виноват! Я был настолько ошеломлен твоим внезапным появлением, что совершенно забыл о приличиях!
Сказав это, он поднялся и позвонил, и спустя несколько минут лакеи уже вносили в кабинет бутылку шампанского в серебряном ведерце и поднос, на котором рядом с фужерами красовались икра, pate de fois gras и прочие деликатесы.
Князь пригубил шампанское:
– Ты здесь совсем недурно устроился, но, если пожелаешь переехать ко мне, я буду безмерно рад.
– Неплохая мысль, – сказал лорд Марстон. – Я, однако, не хотел бы задеть чувства посла и его очаровательной супруги. Они были чрезвычайно милы со мной.
Граф Коули служил британским послом в Париже вот уже пятнадцать лет. Он обладал безукоризненными манерами, был добросовестен, благоразумен, но с представительством интересов Англии удачней кого бы то ни было справлялась его супруга.
Умея оказать изумительный прием гостям, обладая неиссякаемым остроумием, она пользовалась огромной популярностью у французов.
Лорд Марстон припомнил, какие розыгрыши она устраивала вместе с французским министром иностранных дел Дроменом де Люи.
– Когда графиня дала объявление о найме сиделки для своей беременной дочери, министр явился в дом получить это место, обвесив себя предварительно диванными подушками.
Князь расхохотался:
– Этот поступок вполне под стать нашим с тобой проказам, Хьюго.
– Я знал, что тебе он придется по душе. Но уж если ты вознамерился вести себя вызывающе, Иван, я бы скорее переехал в тот особняк на Елисейских полях.
– Да-да, конечно! Я строю планы относительно весьма необычных вечеринок.
Лорд Марстон воздел руки:
– Бога ради, Иван, я ведь прекрасно осведомлен о природе этих вечеринок, – моя репутация в Париже будет навек загублена!
– Вздор! – резко парировал князь. – Ты ведь не хуже моего знаешь, что я сумею вдохнуть в этот город новую жизнь!
Лорд Марстон подумал про себя, что это явное преуменьшение.
О вечеринках у князя судачил весь Париж – от королевского двора в Тюильри до самого затрапезного кафе на бульварах.
То были не просто буйные, необузданные зрелища – вечера эти превращались в захватывающие действа, и не получившие на них приглашение чувствовали себя до такой степени уязвленными, что стремились покинуть Париж, предпочитая делать вид, будто связаны обязательствами срочных визитов где-то в провинции, нежели угодить в положение обделенных.
Когда открылись двери и на пороге показался посол Англии, друзья были по-прежнему увлечены беседой.
Оба тут же поднялись со своих мест, и, бросив на князя мимолетный взгляд, посол протянул ему руку.
– Счастлив видеть вас, ваше высочество. Вы совсем о нас забыли.
– Вы очень добры ко мне, ваше превосходительство, – отвечал князь Иван. – Но я приехал один и надеюсь, вы не строго взыщете с меня, если я уведу вашего гостя, с тем чтобы он составил мне компанию.
Граф с улыбкой взглянул на лорда Марстона:
– Думаю, вы отослали премьер-министру достаточное число отчетов, чтобы корзина в его кабинете была заполнена до краев. Подоспело время уделить внимание досугу.
– Благодарю вас, милорд, – ответил лорд Марстон.
Открытая карета князя, запряженная парой отменных лошадей, ждала во дворе посольства.
Лорд Марстон дал указания лакею упаковать его вещи и следовать затем в особняк князя, и спустя час друзья тронулись в путь.
– Итак, чем мы сегодня займемся? – осведомился князь.
– Покажу тебе кое-что новенькое, полагаю, тебе это будет небезынтересно.
– И что же это?
– Не хочу говорить раньше времени, пусть это будет сюрпризом.
– Прекрасно, но я в любом случае настаиваю на хорошем обеде.
– «Маньи» или «Вэфур»? – спросил его лорд Марстон.
– «Вэфур», – тотчас же отвечал князь. – Я хочу спокойно поесть и не желаю, чтобы меня отвлекали обедающие знаменитости, которых всегда полно в «Маньи».
Лорд Марстон улыбнулся:
– Что ж, отлично. Отведаем их specialite, которое когда-то приводило тебя в восторг. – Он имел в виду карпа по-рейнски, изысканнейшее блюдо, названное Альфредом Дельво в только что вышедшей в свет «Les plaisirs de París» одной из славных достопримечательностей города.
Тот же самый автор утверждал следующее:
«Удовольствия – это мания парижан, их болезнь, их слабость. В цене у них бурные эмоции и развлечения, что сеют вокруг себя суматоху, шум и море восторгов».
Это определение, подумалось лорду Марстону, вполне применимо и к князю.
Впрочем, проведя безотлучно в посольстве и при дворце несколько недель в роли заправского дипломата, он и сам начинал чувствовать, как кровь закипает в жилах.
«Вэфур» радушно принял их в свои объятия. Ресторан расположен был в Пале-Рояле, который во времена правления Людовика XVI и герцога Орлеанского превратился в место шумных сборищ и увеселений, а хозяина ресторана сделал одним из богатейших людей Франции.
Здесь по-прежнему было преизрядно кокоток, считавших это место своей вотчиной, а «Вэфур» сохранил то же убранство, что досталось ему в первые послереволюционные годы.
Диванчики из красного плюша вкупе с зеркалами, встроенными в панели из крашеного дерева, создавали замкнутый, уютный мирок, который не могли не ценить посетители, желавшие сосредоточить свой интерес на трапезе.
Князь и лорд Марстон не спеша и обстоятельно определялись с выбором.
Метрдотель предложил им «русскую птицу», что заставило князя недоуменно поднять глаза на лорда Марстона. Тот торопливо пояснил:
– Между Парижем и Россией завязалась лихорадочная торговля. Птицу укрывают овсом, кладут в плетеные корзины и доставляют сюда за пять дней.
– Подумать только, какой прогресс! – ехидно заметил князь.
– Если пожелаешь, можешь полакомиться также ласточкиным гнездом из Китая, орталонами из Италии или же трюфелями из Перигора, – поддразнил его лорд Марстон.
– Во Франции всегда хочется устриц, – решительно произнес князь и заказал именно их.
Потом, в ожидании своих блюд, они устроились поудобнее и завязали беседу, не забывая и о шампанском.
Всякий раз, когда они оставались наедине, темы их бесед могли бы немало изумить многих их общих друзей: они говорили о философии, литературе, политике, вступали в споры, сыпали бесконечными цитатами, ибо обладали поистине исключительной эрудицией.
Когда обед подошел к концу, настроение князя переменилось с характерной для него стремительностью.
– Итак, Хьюго, – сказал он, – куда ты теперь меня ведешь?
– Задержи дыхание! Я веду тебя на «Золушку».
– На «Золушку»?!
– В Императорский театр «Шатле».
– Но я староват для детских сказок, – изумился князь.
– Но не для этой, – твердо ответил ему друг.
– Предупреждаю, если мне станет скучно, я уйду из театра.
– Готов поставить кругленькую сумму, что ты этого не сделаешь.
– Что ж, согласен.
Выйдя из «Вэфура», они спустились вниз по узкому тротуару к тому месту, где их ожидал экипаж князя.
То было крытое, уютное ландо с двумя кучерами.
На случай, если вечером похолодает, под рукой был соболиный плед, но апрельский воздух обволакивал тело теплом и нежностью.
Оба друга вытянули ноги и задумчиво пустили сигарный дымок.
Они проехали по бульварам, где мелькали разноцветные огни кафе, а в золотом сиянии газовых фонарей мельтешили бесконечные людские толпы.
Несмотря на то что спектакль уже час как начался, двери театра обступила внушительная толпа, причем многие все еще надеялись получить билет.
– Неужто Париж впал в детство? – насмешливо спросил князь.
– Это несколько видоизмененная сказка, – объяснил лорд Марстон. – В ней пять актов и тридцать сцен.
Князь застонал.
– Современные театры не скупятся на постановку, – заявил лорд Марстон так, словно собирался прочесть лекцию. – Ты еще увидишь «Зеленый грот», «Огненную гору», «Лазурное озеро», «Дворец червей» и «Золотые тучки».
Князь вновь издал недовольный возглас, однако лорд Марстон решил, что ему все же удалось его заинтриговать.
Они появились в театре в первый антракт. Толпы зрителей устремились из зала, мечтая побыстрей утолить жажду, и подняли оглушительный гвалт.
Зрительный зал утопал в сиянии. Высокие струйки из газовых рожков искрили желто-розовыми блестками огромную хрустальную подвеску, и та полнила потоками света весь зал – от сводчатого купола до кресел партера.
Огни рампы отбрасывали косые цветные блики на багровую ткань занавеса, а в ложах мерцали бинокли мужчин и дамские лорнеты. Зрители пристально изучали друг друга.
Лорд Марстон заблаговременно снял самую вместительную ложу, которую называли «царской».
Не успели они появиться там, как стоящие в партере молодые люди в коротких жилетах и с гардениями в петлицах повернули бинокли в их сторону.
В многочисленных ложах взметнулись вверх ручки, и князь раскланивался то с одной, то с другой узнавшей его дамой.
– Назавтра тебя засыплют приглашениями, – отметил лорд Марстон.
Князь обвел ложи взглядом тонкого ценителя:
– Обещаю тебе, Хьюго, я буду очень разборчив.
Прозвенел звонок, возвестивший окончание антракта, и публика поспешила занять свои места.
Произошло обычное замешательство, когда люди, уже успевшие расположиться в своих креслах, вынуждены были подниматься, давая проход другим зрителям. Наконец в оркестровой яме появился дирижер. Сумятица понемногу улеглась, хотя время от времени раздавался недовольный ропот.
Они попали на ту часть пьесы, сообразил лорд Марстон, где должна быть сцена с Огненной горой.
У подножия утопающих в снопах красного света – еще более ярких, чем рубин, – переливающихся скал копошились за каким-то занятием гномы. Затем всколыхнулись волны лазурного озера, и рубиновое пламя горы приглушили всполохи голубых огней, в которых проплывали полуобнаженные нимфы.
Картина была до того чарующая, что публика в один миг взорвалась шквалом оваций, и даже князь, казалось, был под сильным впечатлением.
После хора гномов и песни разыскивающего Золушку принца огни на рампе погасли и наступил черед фарсовой интермедии с участием пары комедиантов, чьи сальные двусмысленности заставили публику корчиться в конвульсиях.
На лице князя изобразилось выражение крайнего утомления.
Он изучал обладателей соседних лож, вопрошая себя – как безошибочно предположил лорд Марстон, – есть ли средь них хотя бы одна-единственная персона, с которой он был бы не прочь возобновить знакомство.
Когда комедианты удалились, воцарилась внезапная тишина. Театр погрузился во тьму. Очень размеренно оркестр заиграл классическую мелодию, совсем не похожую на те, что им приходилось слышать до сих пор.
– Вот ради этого я тебя и привел, – шепнул лорд Марстон.
С некоторым любопытством князь устремил взгляд в сторону сцены.
Занавес открылся, и теперь вместо кричащих, ярких красок, в которых была решена цветовая гамма основной части постановки, виднелись лишь утопающие в тени края кулис.
На сцене появилась танцовщица.
Она нисколько не походила на тех танцовщиц, которых прежде доводилось видеть князю.
Привыкший к русскому Императорскому балету с его крошечными балетными туфельками, украшенными оборками пачками, низким корсажем и вычурной косметикой, в этой девушке он увидел нечто прямо противоположное.
На ней была греческая туника из белого шелка, а волосы были хотя и распущены, но зачесаны в стиле, который нельзя было назвать ни классическим, ни современным.
Ноги ее были обуты в сандалии. Украшений не видно вовсе, так же как и следов макияжа.
Застыв на какое-то мгновение на середине сцены, она начала танец.
То был танец и – одновременно – пантомима, рассказывающие историю до того простую и до того блистательно воплощенную, что не понять ее было невозможно.
То было дитя, счастливое, беспечное дитя, приходящее в радостный трепет от вида цветов, пения птиц, и когда она воздевала вверх руки, начинало казаться, что над головой ее и впрямь порхают птицы, а где-то рядом снуют от цветка к цветку бабочки.
То был танец до того совершенный в каждом движении тела, в каждом мановении рук, что публика, казалось, перестала дышать. Ни один звук не нарушал тишины.
Она была сама радость, сама молодость, она верила в то, что на Небесах восседает Всевышний, что с миром не случится дурное.
Каждому она возвращала воспоминание о его детстве; она была невинна и прекрасна, и казалось – держит в своих руках ключи от счастья и красоты.
Занавес медленно опустился, и какой-то миг еще стояла тишина, которая, как известно каждому артисту, всегда предвосхищает истинную славу.
Затем громовыми раскатами взорвались рукоплескания. Было ощущение, что вздрогнули стены театра.
– Она бесподобна!! – воскликнул князь. – Кто это?
– Ее зовут Локита, – ответил лорд Марстон.
И вновь воцарилась тишина, заиграла музыка, но на сей раз она была совсем другой – мрачной, пронизанной стрелами уныния.
Подняли занавес. Декорации остались без изменения, и снова Локита замерла в центре сцены.
Теперь на ней была черная мантия, а в руке она держала венок. Она не двигалась, и однако было в ее позе нечто такое, что те, кто сейчас не спускал с нее взгляда, ощутили комок в горле.
Она сделала несколько шагов вперед и возложила венок на могилу любимого человека. Она смотрела на эту могилу, и сердце ее рвалось на части.
Она утратила то, чему невозможно было найти замену; казалось, сама она возлежит в этой могиле, более не принадлежа миру, населенному живыми существами.
Она зарыдала, и с ней вместе зарыдали женщины в зале; она протянула вперед руки, как бы моля ушедшего от нее человека воскреснуть. Потом, лишенная сил, она стала опускаться все ниже и ниже; мера захлестнувшего ее отчаяния была столь велика, что отныне она сама искала смерти.
Внезапно в звучании музыки стали различимы отголоски некой надежды, надежды, заставившей ее поднять залитое потоками слез лицо, и медленно, настолько медленно, что наблюдать за ней становилось нестерпимо мучительно, она выпрямилась.
Оно было с ней, оно было рядом, оно укрывало, укутывало ее, – знание, что смерти нет. Есть только жизнь.
Постепенно это знание проникало внутрь нее, оно охватывало ум, душу, сердце.
И наконец она знала наверное, что это – правда, что смерти не существует! Человек, которого она любила, не оставил ее.
Так пусть будет свет, пусть живет вера! Она скинула с себя мантию и закружилась в танце, который танцевала прежде, счастливая и – не одинокая.
Возникало почти вещественное ощущение присутствия рядом с нею человека, с которым она заговаривала, к которому льнула. Они были вместе; не осталось ни горечи, ни уныния, но лишь радость и упоение восторгом, пришедшие к ним, как милость божества.
Упал занавес, и каждый из сидящих в зале исторгнул из себя вздох, тот вздох, который не может не сойти с уст смертного, когда ему довелось побывать в мире грез и желанного чуда.
– Боже праведный!
Это восклицание непроизвольно вырвалось у князя Ивана.
И вместе со всеми он яростно забил в ладоши, не сводя глаз со сцены в ожидании выхода на поклоны танцовщицы.
– Ты ее больше не увидишь, – спокойно сказал лорд Марстон.
Князь недоуменно взглянул на него:
– Она не выходит на вызовы публики? Но Бога ради, почему?
– Не могу сказать. Люди отбивают себе ладони, срывают голос, но она не обращает на это никакого внимания.
Князь был ошеломлен. Ни разу до того он не слышал, чтобы танцор, певец или актриса пренебрегали своей порцией оваций.
Когда занавес вновь взметнулся ввысь и на сцене показались все те же назойливо-кричащие декорации, он произнес:
– Я должен увидеть ее. Пройдем за кулисы.
– Оставь, это бесполезно. Она никого не примет.
– Чепуха! Меня она примет. Позови слугу. – Сказав это, он достал из кармана карточку и написал несколько слов на ее обороте.
Лорд Марстон наблюдал за ним, не пытаясь спрятать усмешку. Потом он поманил пальцем одного из служителей.
Князь протянул тому карточку:
– Отнесите это мадемуазель Локите и передайте нам ее ответ. – С этими словами он вложил ему в руку луидор.
Служитель покачал головой:
– C'est impossible, Monsieur!
