Текст книги "Миры Айзека Азимова. Книга 2"

Автор книги: Айзек Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

К утру молодой ассистент Шекта принял окончательное решение.

Он восхищался Шектом, но хорошо знал, что эксперимент над безымянным добровольцем нарушает прямое указание Братства. Указание, которое носило характер Наказа – не подчиниться ему означало совершить тяжкое преступление.

Молодой человек хорошенько подумал. Откуда мог взяться доброволец? Кампания по их привлечению была тщательно продумана. Информация давалась такая, чтобы, с одной стороны, усыпить подозрения шпионов Империи, а с другой – не слишком поощрять желающих. Общество Блюстителей присылало для опытов своих людей, и этого было достаточно.

Кто тогда прислал этого? Те же блюстители, но тайно? Чтобы проверить, насколько надежен Шект?

А может, Шект – предатель? В тот день он с кем-то беседовал взаперти, с кем-то в громоздком костюме, такие носят чужаки для защиты от радиации.

Шект в любом случае обречен, зачем же гибнуть вместе с ним? Он, лаборант, человек молодой, у него впереди почти четыре декады жизни. Зачем торопить свои Шестьдесят?

Глядишь, и повысят… Шект стар, может не пережить следующей переписи, какая же ему разница? Никакой.

Лаборант решился. Он протянул руку и набрал номер верховного министра, который, после императора и прокуратора, был властен над жизнью и смертью любого жителя Земли.

Снова настал вечер, и только тогда сквозь розовую дымку боли в мозгу Шварца стали проступать смутные образы. Он вспомнил, как они ехали к скоплению низких домов у озера, как он потом долго ждал, скрючившись на полу машины.

Что же было дальше? Что? Сознание отказывало. Да – за ним пришли. Была какая-то комната с множеством приборов. Ему дали две пилюли… Да. Ему дали пилюли, и он охотно принял их. Что ему было терять? Смерть от яда была бы благодеянием.

А потом – ничего.

Нет, какие-то проблески сознания все же сохранились. Над ним склонялись чьи-то лица… Вдруг вспомнилось холодное прикосновение стетоскопа к груди… Какая-то девушка кормила его с ложечки.

Да ведь это же была операция, внезапно понял Шварц! В панике он отбросил простыни и сел.

Та же девушка, положив руки ему на плечи, снова заставила его лечь. Она что-то успокаивающе говорила, Шварц не понимал ее и сопротивлялся этим тонким рукам, но тщетно – сил совсем не было.

Он поднес руки к глазам – руки были на месте. Пошевелил ногами под простыней – нет, и ноги не ампутировали. Не очень надеясь на результат, он спросил у девушки:

– Вы меня понимаете? Можете сказать, где я?

И с трудом узнал собственный голос.

Девушка улыбнулась и быстро, непонятно заговорила. Шварц застонал. Вошел пожилой мужчина, тот, что давал ему пилюли, что-то сказал девушке, и она стала делать Шварцу какие-то ободряющие жесты, указывая на губы.

– Что? – не понял он.

Девушка с жаром закивала, вся засветившись от радости, на нее было приятно смотреть даже в таких тревожных обстоятельствах.

– Хотите, чтобы я говорил? – спросил Шварц. Мужчина сел к нему на кровать и жестами предложил открыть рот.

– А-а, – сказал он.

И Шварц повторил за ним:

– А-а.

Одновременно тот массировал ему адамово яблоко.

– В чем дело? – сварливо осведомился Шварц, когда процедура окончилась. – Вас удивляет, что я умею говорить? За кого вы меня принимаете?

Дни шли за днями, и Шварц кое-чему научился. Мужчину звали доктор Шект – первое имя, которое Шварц услышал с тех пор, как переступил через тряпичную куклу. Девушка была его дочь, Пола. Шварц обнаружил, что можно больше не бриться – волосы на лице не росли. Это испугало его. Росли они раньше или нет?

Силы быстро возвращались к нему. Ему теперь разрешали одеваться и ходить, а есть давали не только кашу.

Выходит, у него все-таки амнезия, и здесь его лечат? Выходит, это и есть нормальный, естественный мир, а тот мир, который он будто бы помнит – только порождение больного мозга?

Его никуда не выпускали из комнаты, даже в коридор. Значит, он в заключении? Он совершил какое-то преступление?

Нет большего одиночества, чем одиночество человека, заблудившегося в бесконечных извилистых переходах собственного разума, куда никто не может проникнуть и где никто не спасет. Нет беспомощнее того, кто ничего не помнит.

Пола забавлялась, обучая его говорить. Шварца нисколько не удивляла легкость, с которой он запоминал новые слова. Он помнил, что в прошлом отличался хорошей памятью – по крайней мере, она никогда его не подводила. Через два дня он уже мог понимать простые предложения. Через три – мог объясняться сам.

Однако на третий день его все-таки кое-что удивило. Шект показывал ему цифры и задавал задачи. Шварц решал, а Шект, посматривая на таймер, что-то быстро записывал. Потом он объяснил Шварцу, что такое логарифмы, и попросил найти логарифм числа 2.

Шварц ответил, старательно подбирая слова: его словарь был все еще очень беден, и он подкреплял его жестами:

– Я… не… знать. Нет… такой… цифра.

Шект взволнованно кивнул.

– Нет такой цифры, – подтвердил он. – Ни одна, ни другая; часть одной, часть другой.

Шварц прекрасно понял, что говорит Шект, – ответ представляет собой не целое число, а только часть его. И сказал:

– Ноль запятая три ноль один ноль три… и еще цифры.

– Достаточно!

Тогда Шварц и удивился. Откуда он знал ответ? Он был уверен, что раньше не слыхивал о логарифмах, но ответ возник у него в уме, как только был задан вопрос. Шварц не имел представления, как он это вычислил.

Точно мозг существовал независимо от него, используя его, Шварца, только для кормления.

А может, до амнезии он был математиком?

Дни казались ему невыносимо долгими. Он все сильнее ощущал, что должен выйти в широкий мир и добиться хоть какого-то ответа. В этих четырех тюремных стенах он ничего не узнает, ведь он здесь – вдруг его осенило – всего лишь подопытный кролик.

Случай представился на шестой день. Окружающие стали полностью доверять ему, и однажды Шект, уходя, не запер дверь. Раньше она закрывалась так плотно, что не видно было даже, где она прилегает к стене, а теперь там просматривался квадратик света.

Шварц подождал, не вернется ли Шект, а потом медленно поднес руку к светлому отверстию, как это делали другие. Дверь тихо и плавно скользнула вбок. Коридор был пуст.

Так Шварц «бежал».

Откуда ему было знать, что все шесть дней его пребывания в институте агенты Общества Блюстителей вели слежку за домом, за его комнатой и за ним самим?

Глава 6
Ночные тревоги

Ночью дворец прокуратора представлял собой не менее волшебное зрелище. Ночные цветы, все неземного происхождения, раскрывались большими белыми гроздьями, и тонкий аромат доходил до самого дворца. Под поляризованным лунным светом силиконовые нити, искусно вплетенные в алюминиевые стены, начинали излучать слабый фиолетовый свет, отражаемый блестящим металлом.

Энниус смотрел на звезды. Они казались ему воистину прекрасными – ведь это была Империя.

Звездное небо Земли представляло собой нечто среднее между ослепительно сияющими небесами Центральных Миров, где звезды состязаются друг с другом в такой тесноте, что в их сплошном костре не видно ночи, и пустынным величием небес Периферии, где сплошная чернота лишь изредка нарушается мерцанием сиротливой звезды да светится млечная линза Галактики, в которой отдельные звезды сливаются в алмазную пыль.

На Земле можно было одновременно наблюдать две тысячи звезд. Энниусу виден был Сириус, вокруг которого вращается одна из десяти самых населенных планет Империи. А вот Арктур, солнце его родного сектора. Солнце Трентора, столицы Империи, затерялось где-то среди Млечного Пути и даже в телескопе сливалось с общим сиянием.

На плечо Энниуса легла мягкая рука, и он накрыл ее своей.

– Флора? – шепнул он.

– Ты еще сомневаешься? – с нежной насмешкой ответила ему жена. – Знаешь ли ты, что не спишь с тех самых пор, как вернулся из Чики? И знаешь ли ты, что скоро рассвет? Может быть, мы и завтракать будем здесь?

– Почему бы и нет? – Любовно улыбнувшись, Энниус нашел в темноте каштановый локон жены и легонечко потянул. – Но зачем тебе бодрствовать со мной и утомлять самые прекрасные глазки во всей Галактике?

Она ответила, высвобождая волосы:

– Ничего моим глазкам не сделается, если ты не будешь пускать в них свой сахарный сироп. Я уже видела тебя таким, и меня не проведешь. Что тебя тревожит теперь, дорогой?

– То же, что и всегда. Что я напрасно похоронил тебя здесь, в то время как в Галактике нет ни одного вице-королевского двора, который бы ты не украсила.

– Что еще? Полно, Энниус, не шути со мной.

Энниус покачал головой в темноте:

– Не знаю. Должно быть, меня одолели разные досадные мелочи, вместе взятые. Шект со своим синапсатором, Арвардан со своими теориями и всякое другое. Ах, что толку, Флора, – от меня здесь никакой пользы.

– Предутренние часы – не самое подходящее время для того, чтобы сводить счеты с совестью.

Но Энниус продолжал.

– Эти земляне! – процедил он сквозь зубы. – Такая горстка людей и так досаждает Империи! Помнишь, Флора, когда меня только назначили прокуратором, старый Фарул, мой предшественник, предупреждал меня о том, что готовит мне этот пост? Он был прав. Он еще недостаточно серьезно предостерег меня. А я тогда смеялся над ним, считая его в душе жертвой старческого бессилия. То ли дело я – молодой, дерзкий, активный. Кому и править, как не мне? – Он помолчал, погрузившись в себя, и заговорил как будто без связи с прежними словами: – Но не зависящие друг от друга доказательства убеждают меня в том, что земляне снова больны мечтой о восстании. Ты знаешь доктрину Общества Блюстителей? Она гласит, что Земля в свое время была единственным обиталищем человечества, что она избранный центр Вселенной и только здесь существует истинный человек.

– Но ведь то же самое говорил нам Арвардан два дня назад.

В такие минуты лучше всего было дать мужу выговориться.

– Да, говорил, – сумрачно согласился Энниус, – но он говорил о прошлом, а блюстители ведут речь о будущем. Они говорят, что Земля снова станет центром Вселенной. Уверяют даже, что это мифическое Второе Царствие вот-вот наступит: Империя рухнет в некой вселенской катастрофе, а Земля восстанет во всем блеске своей древней славы… – Голос прокуратора дрогнул. – Во всей красе отсталого, варварского, зараженного мира. Эти бредовые идеи уже три раза поднимали их на восстание, и жестокие расправы ни на волос не поколебали их слепой веры.

– Они всего лишь бедные, несчастные люди, – сказала Флора. – Что им остается, кроме веры, если все остальное у них отнято – нормальный мир, нормальная жизнь. Они лишены даже сознания своего равенства со всей прочей Галактикой, потому и уходят в свои мечты. Можно ли их за это упрекать?

– Еще как можно, – вскричал Энниус. – Пусть меняют свои мечты в корне и борются за ассимиляцию. Пока что они не отрицают, что отличаются от других людей, но хотят разом получить все, что эти другие имеют. Не может же Галактика подать им это на блюде. Пусть откажутся от своего сектантства, от своих устаревших преступных Наказов. Пусть станут людьми – и все будут считать их людьми. А останутся землянами, такими их и будут считать. Ладно, оставим это. Синапсатор – вот что не дает мне спать.

И Энниус задумчиво посмотрел на восток, где глубокая чернота неба едва начинала сереть.

– Синапсатор? Тот прибор, о котором доктор Арвардан говорил за обедом? Ты летал в Чику, чтобы узнать о нем побольше? – Энниус кивнул. – И что же ты выяснил?

– Да ничего. Я знаю Шекта – хорошо знаю. И вижу, когда он чувствует себя свободно, а когда нет. Так вот, Флора, все время, пока он говорил со мной, его терзала тревога. А когда я ушел, его прямо пот прошиб от облегчения. Тут какая-то нехорошая тайна, Флора.

– Но машина-то работает?

– Что я понимаю в нейрофизике? Шект говорит, что не работает. Он позвонил мне и сказал, что испытуемый чуть не погиб, но я ему не верю. Он был вне себя от волнения. Более того – он торжествовал! Испытуемый выжил, и эксперимент удался, иначе я уж и не знаю, что такое счастливый человек. Значит, он лгал мне? И синапсатор действует? И способен создавать гениев?

– Тогда зачем держать это в секрете?

– Зачем, зачем! Ты разве не понимаешь? Почему восставшие земляне каждый раз терпели поражение? Да потому, что силы были слишком неравны. А если увеличить интеллект среднего землянина в два раза? Или в три? Может быть, тогда силы перестанут быть неравными?

– Ох, Энниус.

– Мы окажемся в положении обезьян, воюющих с людьми. И каковы тогда будут наши шансы?

– Право же, ты пугаешься тени. Они не смогли бы этого скрыть. Всегда можно запросить из Департамента внешних провинций пару психологов и поручить им вести выборочное тестирование землян. Если коэффициент умственного развития резко превысит норму, это сразу же будет заметно.

– Да, наверное. Но дело, может быть, и не в синапсаторе. Я ни в чем не уверен, Флора, кроме того, что восстание назревает. Будет что-то похожее на семьсот пятидесятый год, если не хуже.

– Готовы ли мы к этому? Ведь если ты так уверен…

– Готовы ли? – рассмеялся лающим смехом Энниус. – Мы-то готовы. Гарнизон в полной боевой. Все, что можно было сделать с подручным материалом, я сделал. Но я не хочу восстания, Флора. Не хочу войти в историю, как прокуратор эпохи восстания. Не хочу, чтобы мое имя связали с бойней и смертью. Сейчас меня наградят, а лет через сто во всех учебниках обзовут кровавым тираном. Помнишь вице-короля Сантании в шестом веке? Разве он мог поступить иначе, чем поступил, хотя при этом и погибли миллионы людей? Тогда его восхваляли, а кто теперь скажет о нем доброе слово? Я предпочел бы войти в историю как человек, предотвративший восстание и спасший бесполезные жизни двадцати миллионов глупцов.

Но видно было, что Энниус не питает на это надежды.

– А ты уверен, Энниус, что не можешь его предотвратить, хотя бы сейчас?

Флора села рядом с мужем и провела кончиками пальцев по его напряженному лицу. Энниус поймал ее руку и крепко сжал.

– А как? Все против меня. Даже Департамент сыграл на руку земным фанатикам, прислав сюда этого Арвардана.

– Но, дорогой, что такого ужасного в этом археологе? Он чудак, признаю, но чем он может тебе навредить?

– Да разве непонятно? Ведь он рвется доказать, что Земля в самом деле родина человечества. Рвется подвести научную базу под будущий переворот.

– Ну так останови его.

– Не могу. В том-то вся и беда. Это только так считается, будто вице-король может все. У Арвардана есть письменное разрешение от Департамента внешних провинций, заверенное императором, и я бессилен. Могу только апеллировать к Центральному Совету, но на это уйдет несколько месяцев. И какие аргументы я могу привести? С другой стороны, останови я Арвардана силой – это сочтут актом неподчинения; а ты знаешь, как быстро Центральный Совет расправляется с чиновниками, которые слишком много на себя берут, так ведется с гражданской войны восьмидесятых годов. Что тогда? Меня заменит человек, вообще не понимающий ситуации, и Арвардан все равно возьмет свое. И это еще не самое худшее, Флора. Знаешь, как он собирается доказывать свою теорию? Угадай.

– Ты шутишь, Энниус, – тихо засмеялась Флора. – Ну как я могу угадать? Я же не археолог. Наверное, будет откапывать старые статуи и кости и определять их возраст по степени радиоактивности, что-то в этом роде.

– Это бы еще ничего. Но он сказал мне вчера, что намерен работать в радиоактивных зонах Земли. Надеется найти там человеческие артефакты, доказать, что они существовали еще до того, как земная почва стала радиоактивной (он настаивает на том, что земная радиоактивность – искусственного происхождения), и таким образом определить их возраст.

– Но я почти так и сказала.

– А ты знаешь, что значит проникнуть в радиоактивную зону? Запретные Зоны – это один из самых строгих Наказов землян. Ни один человек не может войти в Запретную зону, а все радиоактивные зоны – запретные.

– Вот и хорошо. Арвардана остановят сами же земляне.

– Прекрасно. Верховный министр ему запретит. Как потом убедить верховного министра, что Арвардан действует не с дозволения правительства и что Империя намеренно не потворствует святотатству?

– Неужели верховный министр такой чувствительный?

– Кто, он? – Энниус посмотрел в глаза жене: в сером предутреннем свете он уже начинал различать ее лицо. – Твоя наивность просто трогательна. Еще какой чувствительный. Знаешь, что случилось тут лет пятьдесят назад? Я тебе расскажу, и можешь судить сама. Как повелось, земляне не допускают у себя на планете никаких знаков императорской власти, настаивая на том, что законным правителем Галактики должна быть Земля. Но однажды юный император Станелл Второй – он был не совсем в здравом уме, и его убили после двух лет правления, как тебе известно, – так вот он распорядился, чтобы в Зале Совета в Вашенне установили эмблему Империи. Сам по себе приказ был разумным – подобные эмблемы установлены во всех планетарных залах Совета Галактики как символ единства Империи. А что получилось на деле? Как только эмблему установили, весь город взбунтовался. Вашеннские безумцы сорвали эмблему и с оружием в руках двинулись на имперский гарнизон. У Станелла Второго хватило глупости повелеть, чтобы его приказ был выполнен любой ценой, даже если бы пришлось перебить всех землян до единого. Но его вовремя убили, и только Эдард, его преемник, отменил приказ об эмблеме. И все успокоилось.

– Ты хочешь сказать, что имперская эмблема так и не была установлена?

– Именно это я и хочу сказать. Бог свидетель – Земля единственная из миллионов планет Империи, где нет эмблемы в Зале Совета. И на этой-то планете мы с тобой и живем. Попытайся мы поставить эмблему сегодня – и они бы опять боролись до последнего. А ты сомневаешься в их чувствительности. Говорю тебе – они не в своем уме.

Они помолчали в медленно тающих предрассветных сумерках. Потом Флора заговорила вновь, тихо и неуверенно.

– Энниус?

– Да.

– Ожидаемое восстание беспокоит тебя не только потому, что ты опасаешься за свою репутацию. Я не была бы твоей женой, если б не умела хоть немного читать твои мысли, и мне кажется, ты считаешь, что Империи грозит какая-то серьезная опасность. Не надо ничего от меня скрывать, Энниус. Ты боишься, что земляне победят.

– Флора, я не могу говорить об этом, – с мукой в глазах сказал Энниус. – Это нельзя даже назвать предчувствием… Может быть, четыре года в таком мире – слишком много для нормального человека, но почему тогда земляне так уверены?

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. У меня тоже есть свой источник информации. Все-таки они уже трижды терпели поражение. У них просто не могло остаться никаких иллюзий. А они бросают вызов двумстам миллионам миров, каждый из которых сильнее их, и при этом уверены в победе. Неужели в них так крепка вера в некий Рок или в некую Высшую силу, которая спасет их, и только их одних? А может быть… может быть…

– Что «может быть», Энниус?

– Может быть, у них есть какое-то секретное оружие.

– Оружие, которое позволит одному миру победить двести миллионов миров? Ты просто паникуешь. Такого оружия не существует.

– Я ведь говорил тебе о синапсаторе.

– А я сказала тебе, как с ним бороться. Ведь больше ни о каком оружии тебе неизвестно?

– Нет, – неохотно сознался Энниус.

– Вот видишь. А теперь я скажу тебе, что делать, дорогой. Почему бы тебе не встретиться с верховным министром и не поделиться с ним, от своего имени, планами Арвардана? Выразишь свое неофициальное желание, чтобы ему не давали разрешения. Тогда никто не заподозрит имперское правительство в том, что оно причастно к безрассудному надругательству над земными законами. И ты остановишь Арвардана, сам при этом оставаясь в тени. Потом запроси в Департаменте двух хороших психологов – проси лучше четырех, тогда точно пришлют двух, – и пусть они займутся проверкой синапсатора. Со всем прочим управятся наши солдаты, а потомки пусть сами заботятся о себе. Почему бы тебе не уснуть прямо здесь? Откинем спинку стула, укроешься моей меховой накидкой, а завтрак я велю подать сюда, когда ты проснешься. В солнечном свете все покажется тебе иным.

И Энниус, проведя всю ночь без сна, уснул за пять минут до восхода. А восемь часов спустя верховный министр впервые услышал из уст прокуратора о Беле Арвардане и его миссии.

Глава 7
Они что, сумасшедшие?

Что же касается самого Арвардана, то он желал лишь одного: устроить себе каникулы. Его корабль, «Змееносец», ожидался не раньше чем через месяц, и он мог провести этот месяц в свое удовольствие.

Поэтому на шестой день своего пребывания на Эвересте Арвардан распрощался с хозяевами и отправился в путь на самом большом стратолайнере Аэротранспортной компании, который совершал рейсы между Эверестом и столицей Земли – Вашенном. Он намеренно летел на пассажирском лайнере, а не на быстроходном личном стратоплане, который предоставил ему Энниус, поскольку испытывал естественное любопытство археолога и путешественника к повседневной жизни обитателей планеты Земля.

Была у него и другая причина.

Арвардан был родом из сирианского сектора, печально знаменитого своим антитеррализмом, но льстил себя надеждой, что сам этого предубеждения не разделяет. Как ученый, как археолог он просто не мог себе этого позволить. Пусть он вырос, привыкнув считать землян анекдотическими персонажами, и теперь слово «землянин» казалось ему даже каким-то противным, но убежденным антитерралистом он не был.

Так, по крайней мере, он считал. Например, если бы землянин захотел присоединиться к его экспедиции или работать с ним, обладая при этом нужной подготовкой и способностями, то Арвардан его бы принял. При наличии вакансии, конечно. И если остальные члены экспедиции были бы не против. Вот в чем загвоздка. Если сотрудники против, что ж поделаешь?

Арвардан не раз задумывался над этим. Он мог бы спокойно есть за одним столом с землянином, даже ночевать с ним под одной крышей в случае нужды… при условии, что землянин будет достаточно чистоплотным и здоровым. В общем, Арвардан во всем обращался бы с ним как с равным. Но, нельзя отрицать, все время бы сознавал, что землянин есть землянин. Тут уж ничего не поделаешь. Вот что значит вырасти в атмосфере нетерпимости… такой всеобъемлющей, что она почти не замечается, такой насыщенной, что ее аксиомы воспринимаются как вторая натура. Только сменив атмосферу, можно оценить, что это такое.

Вот ему и представился случай испытать себя. Он летел в окружении одних только землян и чувствовал себя почти естественно – разве что чуточку напряженно.

Он смотрел на ничем не примечательные, обыкновенные лица своих попутчиков. Говорили, что земляне не такие, как все, но вот этих он не отличил бы в толпе от жителей других планет. Женщины были недурны собой. Тут Арвардан сдвинул брови. Нет уж, всякая терпимость имеет предел. Брак с землянкой, например, вещь совершенно немыслимая.

Сам самолет, по мнению Арвардана, был тесным и несовершенным. Двигатель, конечно, был ядерный, но использовался далеко не в полную силу. Да и защита была не на высоте. Видимо, рассеянная гамма-радиация и высокая плотность нейтронов в атмосфере не так уж волнует землян.

Арвардан залюбовался видом. Из густо-багровой верхней стратосферы Земля представляла собой сказочное зрелище. Огромные, затянутые туманом и густо усеянные освещенными облаками пространства суши отливали оранжевым оттенком пустыни. Позади медленно отступала от стратоплана мягкая мохнатая ночь, где светились радиоактивные зоны.

От окна Арвардана отвлек общий смех, центром которого казалась пожилая пара, оба в теле и оба веселые.

Арвардан толкнул локтем своего соседа.

– Что там такое?

– Да вот, они уже сорок лет женаты и теперь совершают Большой тур.

– Большой тур?

– Ну да, кругосветное путешествие.

Пожилой супруг, раскрасневшись от удовольствия, без устали болтал, а жена периодически вмешивалась, дотошно поправляя его в совершенно незначительных деталях – вполне добродушно. Публика слушала их с большим участием, и Арвардану подумалось, что земляне ничуть не менее человечны, чем прочие обитатели Галактики.

– А когда вам на Шестьдесят? – спросил кто-то.

– Через месяц, – весело отвечали супруги. – Шестнадцатого ноября.

– Что ж, надеюсь, вам повезет и день будет хороший. Мой отец отправился на Шестьдесят в такой проливной дождь, которого я сроду не видывал. Я ехал с ним – надо же было составить старику компанию в такой день, – и он все время жаловался. У нас была открытая двухколеска, и мы промокли до нитки. «Слушай, папа, – говорю я ему, – ты-то на что жалуешься? Мне ведь еще и обратно ехать придется, но я молчу».

Все покатились со смеху, не отставала и пара юбиляров. Но Арвардана охватил ужас – в нем зародилось отчетливое невеселое подозрение. И он спросил человека рядом с собой:

– Шестьдесят, о которых они говорят, это ведь эвтаназия? То есть когда человеку исполняется шестьдесят, его пускают в расход, да?

Но тут Арвардану стало не по себе: сосед, подавившись собственным хохотом, устремил на него долгий подозрительный взгляд и наконец сказал:

– А что же еще-то?

Арвардан сделал неопределенный жест и глуповато улыбнулся. Он знал об этом законе, но знание было чисто академическим. Одно дело – читать об этом в книге, обсуждать это в научном журнале, и совсем другое – вдруг понять, что это касается живых людей, что все окружающие тебя мужчины и женщины не могут по закону жить дольше шестидесяти лет.

Сосед так и не сводил с него глаз.

– Эй, парень, а ты откуда? У вас там что, не знают, что такое Шестьдесят?

– У нас это называется «Время», – вывернулся Арвардан. – Я оттуда. – И указал большим пальцем себе за плечо.

Но только через четверть минуты сосед отвел от него тяжелый, испытующий взгляд.

Экая подозрительность, скривил губы Арвардан. Тот карикатурный землянин его детства был, однако, взят с натуры.

– Она пойдет со мной, – говорил старик, кивая на свою добродушную жену. – Ей срок только через три месяца, но она решила, что ждать не стоит – лучше уж пойти вместе. Так ведь, толстушка?

– Ну да, – хихикнула она. – Дети все переженились, живут своим домом, я им буду только в тягость. Да мне и невесело будет без моего старичка, уж лучше мы уйдем вместе.

Тут все пассажиры углубились в подсчеты, сколько кому осталось времени – учитывались и месяцы, и дни. Жены спорили с мужьями.

Решительный мужичок в тесном костюме выпалил:

– Мне осталось ровно двенадцать лет, три месяца и четыре дня. Двенадцать лет, три месяца и четыре дня. Ни больше, ни меньше.

– Если, понятно, раньше не умрешь, – резонно заметил кто-то.

– Чепуха. Я не собираюсь умирать раньше. Разве я похож на такого, который умрет раньше? Мне еще жить двенадцать лет, три месяца и четыре дня, и пусть только кто попробует с этим спорить.

Стройный юноша, вынув изо рта длинную щегольскую сигарету, мрачно сказал:

– Хорошо, если кто высчитывает свой срок с точностью до дня. А много ведь таких, которые заживаются после срока.

– Это точно, – подхватил другой, и все негодующе загудели.

– Я не против, – продолжал молодой человек, то попыхивая сигаретой, то красиво смахивая с нее пепел, – не против, если человек тянет после дня рождения до следующего Дня Совета. Может, ему дела надо уладить, мало ли. Но эти трусливые паразиты, которые стараются дотянуть до следующей переписи и отнимают хлеб у молодых…

К ним, как видно, молодой человек питал личную неприязнь.

– А разве возраст всех и каждого не регистрируется? – мягко вмешался Арвардан. – Ведь трудно, должно быть, долго тянуть после дня рождения?

Все промолчали, не скрывая своего презрения к наивности вопроса, и наконец кто-то дипломатично произнес, будто закрывая тему:

– Да и несладко, по-моему, жить после шестидесяти.

– Особенно фермеру, – энергично поддержал другой. – Когда полвека проработаешь в поле, дураком надо быть, чтобы не радоваться, что уходишь. Но если ты чиновник или, скажем, бизнесмен…

Супруг с сорокалетним стажем рискнул высказаться, считая, видимо, что ему, как скорой жертве Шестидесяти, терять уже нечего:

– Тут все зависит от того, кто у тебя знакомые. – И многозначительно подмигнул. – Я знал человека, которому исполнилось шестьдесят через год после переписи восемьсот десятого года, и он жил, пока его не накрыли в перепись восемьсот двадцатого. Тогда ему было шестьдесят девять. Шестьдесят девять, подумать только!

– Как это он ухитрился?

– Деньги водились, и брат был в Обществе Блюстителей. С этакой комбинацией все можно.

Все согласились с рассказчиком.

– Слушайте, – таинственно начал молодой человек с сигаретой, – у меня был дядя, который прожил лишний год, всего год. Он как раз был из таких эгоистов, которые нипочем не хотят уходить. На нас ему было наплевать… Я не знал, что он живет, не то, честное слово, заявил бы на него, потому что уходить надо вовремя. Надо быть честным по отношению к молодым. В общем, его засекли, и блюстители первым делом вызывают нас с братом и спрашивают, почему мы не заявили. Я им говорю: я и понятия не имел, что дядя жив, и вся наша семья тоже, мы, говорю, его уже десять лет не видели. И наш старик подтвердил, и все-таки с нас содрали пятьсот кредиток штрафу. Вот что бывает, когда связей нет.

Растерянность Арвардана все возрастала. Они что, сумасшедшие? Как можно отрекаться от друзей и родных, желающих избежать смерти? Может, он случайно попал на самолет, который везет умалишенных в лечебницу или на эвтаназию? А может, все земляне такие? Сосед снова тяжело уставился на него.

– Эй, парень, откуда это «оттуда»?

– Простите?

– Я говорю, откуда ты? Ты сказал «оттуда». Это откуда же, а?

Теперь на Арвардана смотрели все, и смотрели очень подозрительно. Может, они принимают его за одного из этих самых блюстителей? А его вопросы наверняка сочли провокаторскими. Арвардан решился откровенно во всем признаться.

– Я не землянин. Бел Арвардан с Баронны, сектор Сириуса. А вас как зовут?

И протянул руку.

С таким же успехом он мог бы кинуть в середину салона атомную гранату.

Первоначальное выражение немого ужаса на лицах тут же сменилось злобой и враждебностью. Его сосед молча встал и пересел на другое сиденье, пассажиры которого потеснились, чтобы дать ему место.

Все отвернулись. Арвардана окружали теперь только враждебные спины. И это земляне так обращаются с ним, вознегодовал он. Земляне! А он-то протянул им руку дружбы. Он, сирианин, снизошел до общения с ними, а они его отталкивают!

Он сделал усилие и взял себя в руки. Этого следовало ожидать. Как видно, нетерпимость не бывает односторонней, и ненависть рождает ненависть. Кто-то подошел к нему, он возмущенно обернулся – это был молодой человек с сигаретой, который как раз закуривал.