Текст книги "Испытание выживанием (СИ)"

Автор книги: Айя Сафина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Глава 2. Продолжай бороться

15 января 2072 года. 04:00

Тесса

В лаборатории в тусклом свете дневной лампы привычно жужжат инкубаторы для культивирования клеток. Пока человек спит, набираясь энергией на следующие сутки, эти механические помощники работают круглосуточно. Хотелось бы мне такую же вилку для розетки, как у них, чтобы работать двадцать четыре на семь. После того, как Кейн открыл мне безрадостный факт того, что я медленно превращаюсь в монстра, сон стал для меня непозволительной роскошью.

Но не бессонница – причина моего бодрствования в четыре утра, когда все остальные жители Бадгастайна пускают сопли в подушку. Я не сплю из-за вернувшихся кошмаров.

До заражения мои сны всегда были однообразны – подсознание ткет полотно сновидения лишь небольшим набором человеческих страхов. До заражения моими кошмарами были, разумеется, пирующие моим телом зараженные, прощание с родителями в то последнее утро, когда моя семья еще насчитывала четыре члена, иногда снился Полковник Триггер, который всегда наводил на меня депрессию своим фатализмом. Этой же ночью я увидела новый кошмар, порожденный не мною, а вирусом, который с каждым днем отвоевывает все больше пространства в моем мозгу.

Я очутилась в странном месте, заполненном белесым туманом. Оно казалось и реальным и призрачным одновременно. Необъятная вселенная, существующая между жизнью и смертью. Я будто умерла и оказалась в месте, куда обычному человеку не попасть. Вот только этот туманный мир не приносил умиротворения, как обещают Библия, Коран или Тора. Все было с точностью наоборот – меня охватила тревога, потому что я чувствовала, что что-то здесь не так.

Абсолютная безвыходность из этого облачного болота заставляла задыхаться. Я растерянно бегала туда-сюда, отчаянно звала другие души потусить вместе, ведь переживать бесконечность в компании веселее, но все равно не достигала ни конца, ни края, ни чьих-либо ушей. Я могла воспарить или проваливаться сквозь туманную негу, но ни дна, ни потолка я не находила. Призрачный туман был вездесущ, без формы, без объема, без вкуса или запаха. Он был везде, и в то же время был пустым.

Я не могла проснуться – путы странного мира держали меня так прочно, как когда пытаешься сорваться во сне на стремительный бег, а ноги не слушаются, словно застряли в трясине. Я хотела умереть во сне, но и это было мне неподвластно. Я рыдала и кричала в пустоту «Довольно! Хватит!». Но не было никого, кто услышал бы меня. Я была одна в безграничной туманной пустоте.

И тогда я поняла, что это за место. Я поняла, почему из туманного болота невозможно выбраться. Почему эта бесконечность, в которой чувствуешь подвох и тревогу, не выпускает тебя из своей утробы. Это и есть проклятье человечества, в которое вирус заключает людей. Темница без окон и дверей, из которой не достучаться до реального мира, не докричаться до собственного мозга, который подчинился врагу, укравшему твое тело. Вот, где все они обитают – люди, в чьи тела вселился дьявол. И пока он трансформирует их кости и потрошит их руками собратьев, запертые в бесконечном тумане небытия люди также, как и я, истошно вопят в никуда и молят выпустить их.

В этот момент я резко проснулась. А потом долго сидела в кровати и ловила воздух ртом, из глаз лились слезы, из глотки вырывались рыдания, как будто я кричала взаправду. Мне бы хотелось списать этот бред на излишне эмоциональные переживания и физическую истощенность, отчего мозг взрывается от избытка информации и выдает тухлый винегрет во сне. Но я была совершенно уверена в том, что это жуткое туманное место реально. По крайней мере, реально настолько, насколько хватает границ квантового мира вокруг нас. Я чувствовала в том тумане людей, может не видела и не слышала, но ощущала их присутствие, как пристальный взгляд на затылке.

Все до одного – они до сих пор пребывают там.

Мне понадобились полчаса и холодный душ, чтобы успокоить воспаленные вирусом нейроны мозга. Я была уверена, что этот жуткий кошмар, полный безнадеги и скорби – дело вирионов заразы, которая медленно готовит меня к переходу в это бесконечное туманное ничто. Я не умру. Как и Лилит, которая лежит в соседней лаборатории и привычно рычит. Она заперта во времени, в пространстве, не живая и не мертвая. Она застряла где-то посередине. Вся ее жизнь превратилась в блуждание в бескрайней серой мгле, проклятая чувствовать подобных ей и запертых в этом чистилище людей, пока вирус управляет их телами в реальном мире. Он не может отпустить людей к богу, иначе вся его армия превратится в безмозглых мертвецов. Но и позволить сознанию человека сидеть в физической оболочке тоже не может. Пограничное состояние человеческого сознания между жизнью и смертью – единственный способ для вируса существовать в теле человека.

Буддист был прав. Черт подери, он все это время был прав. Мы прокляты.

Я сижу сейчас в лаборатории Кейна, пока он спит (мне даже кажется, что я слышу, как сладко храпит эта счастливая сволочь), и изучаю экспресс-курс по вирусологии и генетике, чтобы глубже понять, что происходит со мной. Я не хочу возвращаться в тот беспросветный кошмар, где правит неизбежное отчаяние. Я не хочу провести там вечность, и потому цепляюсь за последние островки своей надежды.

– Неужели в тебе, наконец, проснулось любопытство исследователя?

Я дернулась от его внезапного появления. Заспанный Кейн стоял в проеме двери в черной водолазке и брюках, и тем казался нормальным чуваком, а не надменной гнидой, каким он бывает в белом халате.

– Во мне просыпается монстр, которого я не хочу выпускать наружу, – ответила я и вернулась к экрану ноутбука, где яркими красками сверкала ДНК моего убийцы.

Кейн лениво прошел к столу и сел рядом. От него приятно пахнет: чистым телом и детскими пеленками. Уж не знаю, откуда мне известно, как пахнут детские пеленки, но вирус раскрывает новые доселе неизвестные стороны моей неосознанной индивидуальности. С недавних пор, например, меня начала донимать идиотская галлюцинация – Робокоп, плавающий по радуге в пластиковом стаканчике, в котором красил себе ногти на ногах. С таким бредом в голове я уже не удивляюсь странным мыслям вроде того, что Кейн вкусно пахнет.

– Если я тебя разбудила, извини. Я была уверена, что ты спишь, как пьяный Полифем[1], – сказала я.

Тут раздался громкий мощный храп откуда-то из-под потолка. Я озадаченно взглянула на Кейна.

– Это Арси, – ответил он.

– Твою мать.

– Их компьютерная лаборатория прямо над нами.

Арси и Йонас вели круглосуточное наблюдение за периметром Бадгастайна, а также ловили сигналы с Желявы и других мест обитания последних остатков людей, как например бункер Валентин в Германии и подводная база Порто-Палермо. Гулкий храп Арси, который сотрясал бетонные стены, самоуверенно заявлял о том, что наше убежище под стопроцентной защитой.

– Мне все кажется, что я могу чем-то тебе помочь. Что у меня вдруг родится гениальная мысль, до которой ты не додумался, – произнесла я.

Робокоп усмехнулся.

«Лучше расскажи ему, что представляешь, как он заплетает тебе косу и вы красите друг другу ногти», – произнес робот-полицейский, махая перед моими глазами кисточкой от лака для ногтей. Черт, я даже учуяла ее химический запах.

– Твою мать, Робокоп, свали уже из моих больных фантазий!

Я лишь спустя минуту поняла, что произнесла это вслух.

– Ты что, бредишь? – обеспокоенно спросил Кейн.

– Кажется, да. Меня стали донимать сумасшедшие галлюцинации, – выдохнула я.

«Эй! Я не какая-нибудь галлюцинация! Я личность!»

– Это нормально. Мозг человека по-разному реагирует на заражение, но почти всегда больной начинал бредить, – отвечает Кейн со свойственным ему реализмом.

– Да, но я уже второй час не могу сосредоточиться и читаю одну и ту же страницу из-за этого долбанного Робокопа в пластиковом стаканчике на радуге.

Кейн смерил меня озадаченным взглядом.

– Скажи, ты ведь его не видишь?

Кейн оглянулся и неуверенно замотал головой.

– Вот видишь? Ты галлюцинация! – сказала я роботу-полицейском.

На что он надрывно зарыдал.

«Ты бессердечная сука!»

Я замотала головой и махнула рукой.

– Смотри, – Кейн перехватил мышку из моей руки и быстро вывел из недр гигабайтов различные схемы ДНК. – Для создания антивирусного препарата мне необходимы три комбинации генов: те, что отвечают за прекращение выработки эритроцитов; те, что отвечают за изменение метаболизма; и те, что отвечают за подмену сознания. И если первые два компонента мы создали еще сорок лет назад, то третий компонент, отключающий человеческое сознание, представляет для нас настоящую проблему. Без полноценной сыворотки вирусный гомеостаз быстро деактивирует весь ее потенциал и возвращает все биологические процессы, протекающие в человеческом теле, в устойчивую зараженную норму.

Перед нами возникли уже знакомые цепочки ДНК, на которых подсвечивались разными цветами первые два вида огромных комбинаций генов, измененных вирусом в человеческой ДНК.

– Почему полное отключение сознания является для вируса жизненно необходимым фактором? – спросила я.

– Вирус создал потребность в крови у человека, остановив выработку эритроцитов, но этого было недостаточно для его репликации, потому что вирус все равно был заперт в теле одной зараженной особи, ведь ему делали искусственное переливание. Тогда вирус решил отключить человеческое сознание, чтобы зараженного можно было контролировать. Лишь будучи одурманенным, человек сможет напасть на себе подобного, тем самым передавая вирионы от особи к особи и продолжая жизненный цикл вируса.

– И как он это сделал? Как отключил сознание? – спросила я.

Мы смотрели на третью комбинацию генов, которая скрывала в себе сложнейшую загадку: как чужеродный организм смог стереть сознание человека.

– Для начала тебе нужно понять, что такое Я, – начал Кейн. – Что тебя определяет? Что тебя отличает от других?

Я ответила, не думая:

– Память.

– Верно, память – это твоя идентичность. Благодаря памяти, ты знаешь, кто ты такая, кем работаешь, кто твои друзья, что планируешь делать на выходных, что любишь, что ненавидишь. Вирус понял, что надо стереть память.

– И как это сделать?

Кейн демонстрировал разные изображения МРТ головного мозга, а я все нюхала его шею, надеясь, что он не замечает.

– Мозг – сложная конструкция, состоящая из иерархических групп сверхсложных гиперструктур нейронов, – Кейн продолжал объяснять. – Память прописывается сразу в нескольких нейронных сетях во всех частях мозга. То есть воспоминание – это возбуждение определенного набора нейронов, объединенных в одну сеть, но в разных частях мозга. Воспоминание о вкусном ужине затрагивает разные отделы мозга, например, корковый центр обоняний, затылочную долю со зрительным отделом и височную долю со слуховым. Отключить целые отделы мозга вирус не может, потому что зараженный не сможет без них охотиться. А значит стереть память он не в силах. Но он может контролировать способность человеческого мозга пользоваться памятью.

– Отключая нейроны, – следовала я за Кейном.

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я чувствовала себя не в своей тарелке, когда он смотрел на меня вот с таким вот довольным лицом, словно я-собака ему кость динозавра принесла. Я ударю его, если он почешет меня за ушком.

А может, не ударю, а попрошу еще.

Робокоп крутился на табурете возле дальнего стола и подначивал: «Оседлай его, сестра!».

Я мысленно шикнула на образ, понимая, что галлюцинации переходят все разумные пределы.

– Интересно, как это происходит? – спросила я, прервав наш затянувшийся глазной контакт.

– Что именно?

– Как люди теряли память? Как переставали осознавать себя?

Кейн задумался, а потом произнёс:

– Представь, как ложишься спать вечером.

«Он уже приглашает тебя в постель!»

Заткнись, металлический ублюдок!

Кейн запустил видеоролик с тремя разными электроэнцефалограммами.

– Эта принадлежит Лилит, я ее помню. А эти чьи? – спросила я.

– А эти принадлежат спящему и бодрствующему. Сравни их с Лилит, – сказал Кейн.

И я, как самая послушная ученица, сосредоточилась над заданием Кейна.

Ритмы Лилит были ровными и монотонными, как на энцефалограмме человека в фазе глубокого сна, скачки линий были синхронными, превращаясь в один дружный хор. На третьей электроэнцефалограмме была показана деятельность мозга бодрствующего человека, и его ритмы работали хаотично. Примерно такой же бардак, как у меня в голове с Робокопом, радугой и стаканчиком.

– Когда мы проваливаемся в фазу глубокого сна, нейроны в мозгу начинают работать синхронно. В состоянии сна сложные нейронные взаимодействия невозможны, а это – основное условие наличия сознания. Мы осознаем себя, когда нейроны работают в сложной многокомпонентной витиеватой системе взаимодействий. Нам нужен этот хаос, – Кейн показал на беспорядочные линии, – чтобы осознавать себя.

Кейн увеличил картинку.

– Получается, за время глубокого сна, – Кейн показал на дружный хор симметричных скачков в линиях спящего, которые удивительным образом походили на линии электроэнцефалограммы Лилит, – из нашей памяти пропадают целых восемь часов жизни. Мы не знаем, что мы делали в это время, как переворачивались, куда закидывали ноги, укрывались или скидывали одеяло. Мы, может, даже встали и пошли в кухню, чтобы выпить стакан воды, а потом вернулись обратно в постель. Наше тело жило само по себе. Нас в нем просто не было.

Я взглянула на Кейна, вспомнив свой кошмар. Нас просто нет. Получается, тело может жить без меня. Как это возможно? Как вообще природа допустила такое, что тебя могут просто выгнать из тела, как из автомобиля? Так по-садистски засунуть тебя в мир туманных грез, из которого нет выхода. Лилит сейчас там. Она даже не осознает, что ее тело лежит в плексигласовом боксе в гостинице «Умбертус» посреди альпийского Бадгастайна, когда не осталось больше людей на земле. Все это время она пребывала в том белесом нигде без границ, без света, без звуков, без вкуса и вообще без какого-либо проблеска жизни. Осознает ли она время в том нигде? Знает ли, что с ней произошло? Понимает ли, сколько времени прошло? Слышит ли остальных людей?

Кейн подвел меня к жуткой правде, на которую я не хотела смотреть, но пришлось.

– Электроэнцефалограмма Лилит – это электроэнцефалограмма спящего человека. Ее там сейчас нет, – Кейн указал на голографический видеоролик, донося до меня каждый миллиметр пугающего открытия.

– А теперь представь, что этой способностью человеческого мозга отключать сознательное и действовать бессознательно воспользовался некий вражеский агент, и пока Лилит была в отключке, он записал себя в ее сознание, подменил его, занял его место, и теперь ее сознание не может вернуться на свой прежний стул. Там уже сидит вирус.

– Кома от болевого шока, – вспомнила я один из этапов процесса превращения.

Кейн закивал.

– Сначала вирус выработал в человеке потребность в крови, потом стал модифицировать метаболизм, отключая органы, трансформация породила нестерпимый болевой шок, который загонял человека в кому. Вирус насильно заставлял человека заснуть.

– И когда люди засыпали, он садился на пустой стул, – закончила я.

Кейн закивал, одарив меня грустной улыбкой.

– Как думаешь, где они – люди? – тихо спросила я.

Мне хотелось услышать научное объяснение своего кошмара. Кейну понадобилось время, чтобы собраться с мыслями.

– Я думаю, – начал он, – они нигде.

И сердце мое остановилось. Боже, как точно он это описал!

«Выходи за него замуж, детка!»

Пошел к черту!

– Вернее, нам сложно представить это место. Оно не конкретное. Ведь это просто своеобразное состояние головного мозга, когда вследствие нарушения электрических импульсов в нем не создается достаточное количество нейронных сетей, чтобы сформировалось полноценное сознание. Эти люди по-прежнему где-то там, в мозгах зараженных, просто они не осознают самих себя, как людей.

Мы долго молчали, просто сидя рядом друг с другом, наблюдая за пленяющим взор танцем вирусной ДНК, испещренной цепочками разноцветных нуклеотидов-бусинок, означающих смерть. Отнюдь не веселую, как может показаться от всей этой цветастой дискотеки. Это очень печальная смерть, обрекающая на вечное проклятье существовать где-то между мирами.

– А я ведь была там… этой ночью, – сорвалось с моих губ.

Я тут же дернула себя. Я не люблю делиться секретами, ведь душу нараспашку открываешь – слабые места преподносишь потенциальному врагу на блюдечке. Но внутренне мне хотелось поделиться с Кейном своими сокровенными страхами. Черт, да я все никак не могла перестать представлять, как мы друг другу косы плетем!

«О-о, уже слышен звон свадебных колокольчиков!»

Я пристрелю тебя. Я клянусь. Я понимаю, что ты не сидишь на том стуле, Робокоп, но я сейчас достану винтовку и растерзаю в щепки этот стул!

– Я была там, где они заперты, – начала я, – там очень… тоскливо.

Мне не хватало слов, но я старалась описать Кейну место, в котором ему никогда не оказаться.

– В груди селится глубокая пустота, как когда теряешь кого-то очень дорогого. От этой пустоты не скрыться, не найти покой, потому что они не в силах это изменить. Все, что им остается – это смириться со своей беспомощностью и беспрестанно выть. И я так хочу вывести их оттуда. Я хочу дать им ориентир, на который они пойдут, как на свет маяка…

Кейн хмуро смотрел на меня, сложив руки у лица. Не знаю, понимал ли он меня, по крайней мере, очень старался. Он ведь никогда раньше не задумывался, что происходит с людьми после комы. И только опыт с Лилит показал, что они не исчезают за долю секунды в никуда, они как призраки остаются запертыми между жизнью и смертью, и постоянно испытывают необъяснимый страх и тоску, которую не могут объяснить, потому что не помнят, кто они и что с ними случилось.

Я почувствовала, как Кейн дотронулся до моего плеча.

– Так вот, что он значит, – тихо произнес Кейн.

Он водил пальцем по моей татуировке, которую я сделала в день отбора в основной состав Падальщиков. Мое левое предплечье стало полотном для корабля, отважно пробирающегося через бушующие волны к слабому свету маяка на плече.

Вот так я сама выдала Кейну свою суть, открыла душу и отдала ему самый сокровенный секрет, через который мною можно манипулировать: я на все готова ради спасения невинных.

Я взглянула на Кейна и прошептала:

– Я не хочу возвращаться в тот туман.

И хотя я до последнего сомневалась в том, что Кейн сможет меня понять, он сделал то, что еще больше заставило мою душу ныть в безмолвном отчаянии.

Кейн положил свою ладонь на мою и крепко сжал ее:

– Я не отдам тебя, – уверенно произнес он.

И растрогавшийся Робокоп залился слезами.

15 января 2072 года. 19:00

Маргинал

– За разжигание розни и расшатывание единства населения Объекта 505, за подстрекательство к бунтам, многочисленные попытки покушения на членов Генералитета, а также за участие в убийстве Генерала Исайи Онвуатуэгву. Ксавьер Монро, Розали Новак, Андрей Зелинский, властью Генералитета приговариваем вас к смертной казни через расстрел. Приговор не подлежит обжалованию и должен быть исполнен немедленно, – зачитывает главный палач базы.

Трансляция казни первых бунтовщиков демонстрируется каждое утро и вечер, оказывая разное влияние на население. В ком-то пробуждает страх, ведь это первая в истории Желявы казнь за мятеж. В ком-то расстрел трех невинных людей пробуждает ненависть к устоявшемуся военному режиму на базе. А кто-то преисполняется ненавистью к настоящим затейникам бунта – расформированным Падальщикам.

– Видел, как расстреляли Монро? А он ведь ни при чем! Я собственными глазами видел его в инженерном блоке, когда твои братаны устраивали резню в штабе!

Сильный толчок заставил паренька в зеленой униформе впечататься в дверь шкафчика в раздевалке отрядов внутренней безопасности.

– Отвечай, когда с тобой разговаривают, урод!

Конечно, легко вести себя нахально и распускать руки, когда за твоей спиной стоят еще шесть крепышей, а цель у вас – один новобранец Падальщиков, который в отрядах специального назначения всего четыре месяца пробыл до того, как их расформировали. Он вообще не понимает, что к чему, он даже смысла значка Анх, который у него отобрали два дня назад, не до конца осознает. Он просто знает, что шел в Падальщики, потому что хотел выбраться из подземелий и увидеть мир снаружи. А потом случился военный переворот, отряд Падальщиков упразднили, а солдат распределили между Назгулами[2] и Големами.

Тех, кому не повезло, определили к последним. И как оказалось, повезло немногим.

– Отстань от него! – крикнул малец шестнадцати лет, такой же худой и уязвимый, как и его друг, ставший целью забияк.

Два худосочных паренька встали плечо к плечу, готовые дать отпор.

Голем, который прослужил в отрядах внутренней безопасности всего два года, считал, что уже имеет полное право занять верхний уровень в иерархии дедовщины. Он посмеялся над двумя пацанами, над которыми возвышался на целую голову, его шестеро товарищей стояли чуть позади и подначивали босса:

– Давай, задай им жару!

– Да! Покажи им, что значит быть Големом!

– Да ты же дунешь на них и они уже свалятся с ног!

– Ха-ха!

Парень ткнул пальцем в грудь первого пацана, потом в грудь второго и произнес:

– Топ и Гир. Что это за дурацкие имена?!

Пацаны хранили молчание, насупив брови и сжав кулаки. Они были готовы драться. У обоих на правых руках были татуировки, выполненные в едином стиле: спорткары в стремительной гонке, в которой окружение превращается в размазанные цветастые линии, потому что пилот сосредоточен на единственной миссии – первым дойти до финиша. Живым.

– Вы же ни хрена не понимаете! Вы всего пару месяцев, как военную форму получили!

– Совсем сосунки!

– Да они тут и недели не продержатся!

Главный Голем оскалился, чувствуя дразнящий зуд в кулаках.

– Но ничего, – произнес он, – отныне мы ваша семья, а мы в семье заботимся друг о друге. И для начала мы вас закалим.

Топ и Гир действительно были отобраны в Теслу[3] всего полгода назад, они ни разу не участвовали в боях, и похвастать развитыми мускулами и выносливостью по сравнению с Големами не могли. Но в Падальщики отбирали не по размеру мышц, а по температуре сердца, в которой теплилась надежда.

На телеэкране демонстрируются кадры того, как трех человек, приставленных к стене, шестеро солдат в зеленой униформе со значком щита на груди расстреливают в упор. В отличие от красочных художественных фильмов времен Хроник на этих кадрах нет взрывающихся фонтанов крови и вываливающихся кишок. Три мертвеца с бледными лицами, но гордыми взглядами, полными слез и веры в смысл жертвы во имя правды, просто сползают по стене на бетонный пол. Картинка обрывается. Такова реальность. Она бескрасочная. И она куда болезненнее фильмов.

На фоне бодрого голоса диктора новостей из Отдела пропаганды, объявляющего о том, что повтор трансляции расстрела будет показан завтра утром, семь парней в той же зеленой униформе пинают ногами лежащих на полу раздевалки подростков, которым не повезло.

Я наблюдаю за тысячами картинок с мониторов, где рассортированных по отрядам бывших Падальщиков подвергают ежедневным избиениям, унижениям и просто травле. Господь сюда уже не вернется. Прошло сорок лет с конца света, а человек так и не изменился. Люди продолжают получать наслаждение от насилия. Стать зараженными монстрами для них – самая верная участь.

Человечество не переживет вымирание, они слишком слабы, чтобы войти в новый мир в прежней форме. Если они хотят продолжать свое существование, они должны подчиниться вирусу, который сделает их сильнее, быстрее, выносливее. Он уподобит их машинам, подчиняющимся лишь своим инстинктам, прописанным в генетическом коде, как компьютерный алгоритм – четкий, однозначный и безошибочный. Машинам, которыми они стремились стать. Ведь разве не для этого они тысячелетиями удовлетворяли свои низменные потребности: насыщали желудки до отвала, смотрели глупые развлекаловки по телевизору, занимались беспорядочным сексом. Вся жизнь человека до Вспышки сводилась лишь к тому, чтобы угодить своему необъятному прожорливому эго, рост которого не знал конца и края. Они сами отказались от своего будущего, стремясь насытиться настоящим, предпочтя пищу физическую пище духовной. Они приблизили свою духовную смерть, как к тому и стремились, а потом в ужасе отпрыгнули от того, что нашли в конце избранного пути.

Два часа спустя маленькие ножки ступают по бетонному полу с такой скоростью, что кажется, будто девочка вот-вот запутается в своих широких хлопковых штанинах и упадет. Но, похоже, они с детства приноровились к их свободным одеяниям, потому что до сих пор ни один из бывших жителей деревни не променял свои льняные и хлопковые туники до колен на практичную поливискозную одежду Желявы. Удивительным образом чужеземцам до сих удавалось сохранять свою диковинную самобытность, которая вызывала разную реакцию у жителей Желявы. Кто-то им сочувствовал после резни в деревне, кто-то воспринимал недоверчиво, кто-то видел в них врагов и даже соперников за пропитание. Но большинство видело в них паломников, забредших на земли, которые покинул Господь.

Деревенщин приняли с распростертыми объятиями, как посланников с поверхности, кажущейся загадочной и недостижимой. Они прожили там всю жизнь, не прятались под землей, как люди на Желяве, а смело бросали вызов смертельному вирусу, каждое утро просыпаясь посреди лесов заразе назло. В них видели героев. В них видят свет, что жаждут уже сорок лет. Я было поддался всеобщей эйфории от новых времен, ожидающих людей на подступах, но потом произошло то, что снова вернуло мне веру в недостойность человека ходить по земле.

На Желяве произошел военный переворот.

В очередной раз человек доказал миру то, что мир уже давно понял о нем: люди умеют только разрушать, и им не место здесь. Человек должен сгинуть в нескончаемом процессе эволюции и позволить другому виду воспользоваться шансом на жизнь.

Ложь, которую распространяет Отдел пропаганды Генеральского штаба льет бальзам на мою веру в мерзость человеческих существ: отряды специального назначения убили Генерала, желая занять его место.

Никогда еще Падальщики не вызывали к себе столько ненависти, как сейчас. Они воспользовались отчаянностью людей и обманули их доверие, выдав Триггеру лидеров среди мятежных масс. Ксавьер Монро, Розали Новак и Андрей Зелинский – первые жертвы нового этапа правления каннибалов. Полковники прочесывают ряды в поисках пособников бунта среди населения, многие уже гниют в тюрьмах: кто-то заслуженно, а кто-то по ложному доносу, лишь потому что надоел соседу, которому понравились твои шерстяные носки.

Каждый день я бурно рукоплещу товарищу Триггеру, который безупречно играет роль наставника, разочарованного своими воспитанниками. Он ежедневно записывает видеообращения для населения, в которых говорит о том, что сама идея существования на базе отрядов специального назначения претерпела крах, ведь они, ослепленные своей избранностью, посягнули на мироустой базы ради высокомерной гордости за самих себя. Отважные элитные войска возомнили себя богами, раз могут бесстрашно расхаживать на поверхности. Полковник Триггер оплакивает смерть своего старого друга, с которым они стояли у истоков создания Желявы, и покорно подчинится воле народа, если его изберут для ношения генеральского мундира.

Браво!

Я снова и снова восхищаюсь его мерзостью и фальшью, отсчитывая дни до роковой даты, когда последняя крупица гнили будет уничтожена. Вопреки слепой самоуверенности Триггера, вопреки бесстрашным намерениям Падальщиков, все это время судьба Желявы находилась в моих руках.

Девочка-подросток резко сменила бег на шаг, опустила глаза, еще глубже нырнув за стену из длинных каштановых волос на лице, и всеми силами постаралась превратиться в невидимку. Когда двое мускулистых Големов в своей узнаваемой зеленой униформе со значком щита на груди и дубинкой на поясе прошли мимо нее, она обрадовалась, что ее чары невидимки сработали, и снова прибавила шаг.

Триггер пока не сообразил, что самыми эффективными партизанами бунтарей на базе являлись дети, которые разносили запрещенную информацию по всем углам Желявы, как мелкие клопы, медленно заселяющие каждую щель в полу. Алания сделала верную ставку, возложив на жертвенный алтарь детей. Ее натура открыла доселе невидимую ни для кого холодную расчетливость, граничащую с откровенной жестокостью. Алания отчаянно пытается вырваться на поверхность, и даже дети для нее не являлись ничем иным, как пешками на черно-белом поле.

Сопротивление сторон набирает обороты, а мой палец завис над заветной кнопкой, которая покончит со всей этой смрадной преисподней человечества, где сильный по-прежнему пожирает слабого, жадность и деспотизм цветут, как будто Вспышка и не уничтожала девяносто процентов населения земли, мораль продолжает медленно загнивать, а человек противится перерождению.

Девочка продолжала свое паломничество к заветному месту встречи. На ходу она вытащила из кармана туники желтое яйцо-Тамагочи, понажимала несколько кнопок и, довольная, спрятала его обратно.

Я теперь частенько наблюдаю за этой храброй девчонкой. Честно признаться, только благодаря таким детям, как она, я продолжаю наблюдать за спектаклем, заинтригованный бесстрашием нового поколения. Они не похожи на своих предков. Они иные, потому что растут в совсем других условиях.

Возле аварийной двери, ведущей в тюремный блок, стоял Голем. Девочка остановилась. Охранник с большой черной родинкой на щеке размером с огромного таракана лишь мельком взглянул на несовершеннолетнего визитера, огляделся по сторонам, потом указал девочке кивком на красный мигающий глаз Желявы под потолком, пристально наблюдающий за передвижением каждого микроба в воздухе.

Через пару секунд лампочка на видеокамере слежения погасла, тогда Голем снова кивнул девчонке, ловкими быстрыми движениями набрал код на двери, замки щелкнули, и девочка вбежала внутрь, как шустрая белка в дупло. Голем взглянул на камеру, спустя три секунды та снова начала мигать красным глазом.

Девочка уже знает маршрут. Она выучила его по картам, что добыли солдаты-пособники бунтарей. Одолев длинный коридор, отважная девочка открыла дверь ключ-картой, которая носила в складках одежд, и кодом, что выучила наизусть.

Тюремный блок. Узкие бетонные одиночные камеры с решетчатыми дверьми выстроены в ровные линии, как шеренги солдат. Тусклое освещение, запах влажной земли, лужи на размоченном бетонном полу, смрад фекалий и снующие туда-сюда вездесущие крысы – вот уж кому суждено жить вечно, и никакой вирус не сразит, ни метеоритный дождь, ни радиация.