Текст книги "Алое и зеленое"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

ЭПИЛОГ

«Блессингтон-стрит, апрель 1938 г.

Милая Франсис!

Не писала тебе целую вечность, но я совсем сбилась с ног – и общественных обязанностей много, и дом нужно было приготовить для новых жильцов, как будто все и пустяки, а минуты свободной не остается. Джинни, конечно, золото, а ее сын покрасил мне кухню и чулан, очень работящий, порядочный юноша, таких в наше время поискать. Надеюсь, что с новыми жильцами все пойдет хорошо. К прежним я прямо-таки привязалась, мы с ними жили одной большой семьей. Но думаю, что скоро привяжусь и к новым. Не помню, писала ли я тебе, что один из них, тот, что снял обе комнаты наверху, такой симпатичный, был майором в английской армии.

Ты меня порадовала тем, что пишешь о своей семье. До чего же быстро растут дети, как подумаешь, что они у тебя почти взрослые, сразу чувствуешь себя старухой. Да что ж, время никого не щадит, а у меня еще, благодарение Богу, и здоровье, и силы есть, не то что у бедной Милли. Сейчас ей много лучше, но уж такой, как до операции, она не будет. Я тебе, кажется, писала, что забрала ее из того сырого дома на Эклз-стрит, и теперь у нее премиленькая комната на Драгл-роуд, это возле Друмкондра-роуд. В том же доме живет еще много старичков, они все называют ее „миледи“, а она за это угощает их виски! Я тут на днях водила ее завтракать к Джаммету, и там один лакей узнал ее и сказал, что она ничуть не изменилась, ей, бедняжке, так было приятно, хотя, видит Бог, это неправда. И она стала рассказывать этому лакею про пасхальную неделю на мельнице Боланда, она там, конечно, вела себя геройски, все время перевязывала раненых, но теперь она говорит очень громко, потому что стала туга на ухо, и весь ресторан ее слушал и отпускал замечания, так что я просто не знала, куда деваться. А потом она замучила меня разговорами о Барни, какой он был хороший и как она без него скучает, и мы обе совсем расстроились. Просто не верится, что уже десять лет прошло, как Барни скончался, царство ему небесное.

Когда же вы соберетесь сюда? На Блессингтон-стрит вам всем нашлось бы место. В гостиной остался прежний большой диван, а один из мальчиков мог бы спать на складной кровати. Как было бы хорошо поговорить, вспомнить прошлое. Я бы тебе показала альбом с любительскими снимками, я его недавно нашла, там на одном твой покойный отец в этой своей непромокаемой шляпе, ты ее, наверно, помнишь. А на другом снимке – Хильда в „Клерсвиле“, хорошенький был домик, она в нем почти не пожила, такая жалость. Дети у тебя теперь все в школе, может быть, навестишь нас одна, если с семьей не удастся. Этим летом, говорят, будет страшная жара, а уж как Милли была бы рада твоему приезду, она вечно о тебе справляется. Побывали бы во всех знакомых местах, Кингстаун все такой же, я никак не привыкну называть его Дун-Лейре, и Сэндикоув бы посмотрели, и пляжи. Я там на той неделе была, прошла мимо „Фингласа“ и в сад заглянула. Старые красные качели так и висят. Помнишь старые качели и как бедный Эндрю тебе их починил, уж он так старался! А дом покрасили в розовый цвет, очень некрасиво, да еще переименовали в какую-то „Горную вершину“, совсем уж глупо, он и стоит-то не на верху горы. А кто там живет после Портеров, не знаю. По-моему, какието англичане.

Ну, пора кончать письмо, нужно заняться бельем. Передай поклон твоим, да приезжайте вы все летом на Изумрудный остров,[50]50
  Общепринятое метафорическое обозначение Ирландии.


[Закрыть] и „будем минувшее вспоминать до самой до зари“, как в песне поется!

Нежно любящая тебя

Кэтлин

P. S. Послала тебе мясной пудинг. Салфетку не разворачивай, вари прямо в ней два часа».

* * *

– От кого это тебе такое толстенное письмо? – спросил у Франсис ее длинноногий сын.

– От Кэтлин.

– Жалуется, как всегда? – спросил у Франсис ее муж, англичанин.

– Не особенно.

– Надо полагать, зовет нас в гости?

– Она всегда зовет нас в гости.

– Что ж, съезди. А меня ты туда больше не заманишь.

– Да мне не так уж и хочется туда ехать, – сказала Франсис.

Ее муж, как всегда после утреннего завтрака, стал складывать газету, аккуратно, с таким расчетом, чтобы плоский пакет удобно вошел в портфель. На сгибе Франсис успела прочесть заголовок: «Франко угрожает Барселоне». Она глянула в лицо своему длинноногому сыну и сейчас же отвела глаза. С тех пор как лучший друг ее сына записался в Интернациональную бригаду, она жила в неотступном страхе.

– Что новенького у твоей ирландской родни? – спросил, сын.

Дети всегда говорили о ее «ирландской родне». Самих себя им и в голову не приходило считать наполовину ирландцами. Они и ее-то не считали ирландкой. В Ирландии они были четыре раза и больше туда не стремились.

– Все no-старому, живут очень тихо. Тете Милли стало получше.

– Тихо, как в могиле, – сказал муж.

– Но ведь Кэтлин…

– Я не про Кэтлин, я про весь остров. Помнишь, как удручающе он на нас подействовал в прошлый раз? В жизни не видел ничего мертвее.

– А может, им это по душе…

– Будем надеяться, они того и добивались. Захотели быть сами по себе, вот и остались сами по себе.

– Мне понравился тот городок на западном побережье, – сказал сын.

– Ничего подобного. Ты все время ныл, что слишком холодно для купания. И дождь лил каждый день. Да, скажу я вам, Ирландия – это доказательство от противного.

– А я люблю, когда тихо, – сказала Франсис. – Здесь очень уж много шума и спешки. И дождь люблю.

– Провинциальная дыра, существующая на немецкие капиталы. Страна молочного хозяйства, не сумевшая даже выдумать собственный сыр. А если опять будет война, они не пойдут сражаться, как и в тот раз. Это их и прикончит.

– В тот раз они сражались, – сказала Франсис. – Ирландские полки отличились в войне.

– А где эти полки теперь? Да, отдельные сумасброды пошли в армию, но большинство ирландцев думали только о себе. А уж вся эта ерунда в шестнадцатом году, в которой и твои родичи были замешаны…

– По-моему, это была не ерунда, – сказал сын.

– Чистейшая ерунда, – сказал муж. – Можешь ты мне сказать, кому это пошло на пользу?

– Я не знаю… – сказала Франсис.

– Ни капли смысла в этом не было. Вопрос о гомруле все равно уже был решен. Просто горстке чем-то недовольных фанатиков захотелось привлечь к себе внимание. Романтика плюс жажда крови, то самое, от чего в наши дни люди становятся фашистами.

– Они не были похожи на фашистов, – сказал сын, – потому что они боролись за правое дело.

– Когда ты станешь взрослым, – сказал муж, – а сейчас, позволь тебе еще раз напомнить, до этого далеко, – ты поймешь, что в политике важно не за что бороться, а какими методами. Потому и в Испании сейчас что та сторона, что эта – обе хуже. Одна банда варваров против другой банды варваров, вот мое мнение.

Франсис не дала сыну времени возразить. Она уже привыкла к роли миротворца, состоявшей в том, чтобы всякий серьезный спор между мужем и детьми переключать на общие фразы или на безобидную болтовню о мелочах.

– Отец, наверно, согласился бы с тобой. Он был против всяких крайностей. Он как-то сказал, что ирландцы только и говорят что об истории, а мыслить исторически не умеют.

– Видимо, твой отец был в высшей степени разумный человек, – сказал муж. – Я уверен, что мы на многое смотрели бы одинаково. Жаль, что я его не знал.

Почему-то Франсис не рассказала мужу про обстоятельства смерти Кристофера Беллмена. Кристофер погиб 27 апреля 1916 года. Как именно это произошло, осталось неясным. Пока один за другим тянулись дни той нескончаемой недели, а повстанцы, отрезанные, окруженные, засыпаемые снарядами, все еще каким-то чудом держались, Кристофер дошел до полного исступления. В четверг утром он укатил на своем велосипеде в Дублин. Вечером кто-то привел в «Финглас» его велосипед и сообщил, что Кристофер погиб. Будто бы он пытался пробраться к почтамту со стороны Мур-стрит. Его настигла снайперская пуля, с чьей стороны – никто не знал.

– По-моему, эти люди шестнадцатого года поехали бы сражаться в Испанию, – сказал длинноногий сын.

– Да, но на чьей стороне?

– Ты прекрасно понимаешь, про какую сторону я говорю.

– Буря в стакане воды, – сказал муж. – Кто сейчас помнит про шестнадцатый год? И ты бы о нем ничего не знал, если бы мать постоянно не напоминала. Через двадцать лет то же будет и с этими испанскими событиями, которые тебя так занимают. Герника, Ирунья, Толедо, Теруэль. Никто их не запомнит.

– Может быть, папа и прав, – сказала Франсис. – Запомнят только Гернику, благодаря Пикассо.

– Не согласен, – сказал сын. В последнее время он подозрительно научился владеть собой. – Эти названия войдут в историю Европы. Как Азенкур.[51]51
  При Азенкуре (южнее Кале) 25 октября 1415 г. англичане разбили превосходящее их по численности французское войско.


[Закрыть]

– Никакой истории Европы не существует, – сказал муж. – Каждое государство создает свою историю выборочно, так, чтобы показать себя с лучшей стороны. Ни один француз и не слышал об Азенкуре.

– Если на то пошло, – сказала Франсис, – ни один англичанин не слышал о Фонтенуа.[52]52
  Селение в Бельгии, под которым 11 мая 1745 г. французские войска разбили англо-голландскую армию.


[Закрыть]

– А ты откуда слышала о Фонтенуа? – спросил ее муж. – Ты знаешь историю? Это для меня новость.

– Там ирландские солдаты сражались на стороне франиузов. Их называли Дикие Гуси. Об этом было какое-то длинное стихотворение. Как это?..

 
Тут приуныл король Луи.
«Нет, государь, – воскликнул Сакс,
Ирландцы нам верны».
 

– Как всегда, на роли изменников? Нет-нет, я шучу, не принимай мои слова всерьез, дорогая. А теперь мне пора на поезд. – Муж Франсис засунул аккуратно сложенную газету в портфель, а вслед за ней белый носовой платок, каждое утро новый, которым он протирал очки. Портфель защелкнулся. Дойдя до двери, он остановился. – Как это ты смешно называла Ирландию?

– Кэтлин, дочь Хулиэна.[53]53
  Персонаж ирландских саг, традиционно символизирующий Ирландию; простая женщина, созывающая на борьбу своих сыновей; фигурирует в произведениях многих писателей Кельтского Возрождения, в частности в пьесе Йейтса.


[Закрыть]

– Ну так вот, по-моему, Кэтлин, дочь Хулиэна, – скучнейшая особа. Малым странам нужно закрывать лавочку, и чем скорее они это поймут, тем лучше. Сейчас время присоединяться к великим державам, и правы те, кто делает это со смыслом и по доброй воле. Я уверен, что твой превосходный отец был бы того же мнения. Ну, так. – Он поцеловал Франсис. Он был не злой человек, но очень любил пошутить.

Хлопнула парадная дверь. Франсис и ее длинноногий сын снова сели за стол с чуть виноватым видом заговорщиков, для которых миновала минута опасности, – это тоже было частью утреннего ритуала.

– А я считаю, что шестнадцатый год – это было замечательно, – сказал сын.

– Да, и я тоже. Хоть и не знаю, кому это пошло на пользу.

– Это было напоминание о том, что людей нельзя без конца держать в рабстве. Тирании кончаются, потому что рано или поздно рабы дают сдачи. Только так и можно подействовать на тирана и заставить его отступить. Свобода – в самой природе человека, она не может исчезнуть с лица земли. Подробности борьбы мы, может быть, и забываем, но борьба продолжается, и люди должны быть готовы вернуться к забытым подробностям. А когда настает очередь какой-нибудь страны, пусть и маленькой, восстать против своих тиранов, она представляет угнетенные народы всего мира.

Франсис опять почувствовала ледяное прикосновение.

– Ну и речь! Ты мне сейчас напомнил Кэтела Дюмэя. Он тоже говорил такие вещи. Ты и лицом становишься на него похож.

– Что сталось со всеми этими людьми, которых ты тогда знала? Расскажи еще раз, ты нам рассказывала, когда мы были маленькие. А теперь уже сколько лет не говоришь о них, и они у меня все перепутались в голове. Вот хоть дядя Барни, с ним как было? Он был ужасный комик. Я помню, он очень трогательно нам объяснял, что был бы вегетарианцем, если бы так не любил колбасу! И тогда, в шестнадцатом году, с ним случилось что-то очень смешное, только я забыл что.

Франсис глубоко вздохнула.

– Не так уж это было смешно. Барни шел сражаться вместе с повстанцами, но по дороге нечаянно выстрелил себе в ногу, и его пришлось оставить дома.

Сын рассмеялся.

– Похоже на дядю Барни! Скорее всего, он нечаянно сделал это нарочно. Ты ведь знаешь, чисто случайно мы ничего не делаем. Я об этом недавно читал. Почти все, что мы делаем, диктуется нашим подсознанием, только мы этого не знаем,

– Может быть, ты прав, что это было отчасти нарочно. Не могу себе представить, чтобы Барни кому-нибудь сделал больно, кроме как самому себе. Добрее и мягче человека я не знала.

– А что случилось с Кэтелом Дюмэем, с тем, на которого я, по-твоему, похож?

– Его убили в 1921 году, в гражданской войне.

– В гражданской войне? Я и забыл, что в Ирландии была гражданская война. Из-за чего она была?

– Часть ирландцев считала, что мы, то есть они, не должны соглашаться на Договор, что он не дает Ирландии достаточно свободы, и они готовы были из-за этого драться. А англичане поддерживали более умеренных ирландцев, тех, что приняли Договор, – чтобы подавить экстремистов.

– Кэтел Дюмэй, уж наверно, был с экстремистами.

– Да, он состоял в ИРА, он был очень смелый, командовал летучим отрядом. Ему было всего девятнадцать лет, когда он погиб.

– Его убили в бою?

– Нет. Один офицер из черно-пегих застрелил его ночью, в постели.

Сын задумался.

– Гражданская война. Ужасно, должно быть, когда это происходит на твоей родине. Ты тогда была в Ирландии?

– Нет, я была замужем, жила здесь. И ты уже родился. Это было очень страшно. Твой папа говорит, что ирландцы ухитрились замолчать всю эту историю, и отчасти он прав. Об этом и думать нельзя без боли.

– Ну, уж гражданскую войну в Испании никому не удастся замолчать. Этого мы не забудем. А брат Кэтела, как его, Пат Дюмэй?

– О, он участвовал в восстании шестнадцатого года, был в здании почтамта вместе с Пирсом и Конноли. Его убили в бою в четверг на пасхальной неделе, накануне того дня, когда они сдались. Его убило снарядом.

– А потом был еще один, англичанин…

– Эндрю Чейс-Уайт? Он был не англичанин, а ирландец.

– Почему-то я всегда считаю его англичанином. С ним что случилось?

– Он убит при Пашендейле, в семнадцатом году. Был награжден Крестом за боевые заслуги.

– Вспомнил. А его мать умерла от горя.

– Уж не знаю, от горя умерла тетя Хильда или нет. Очень скоро после того, как мы узнали о смерти Эндрю, у нее обнаружили рак.

– Сплошные герои, верно?

– Они были невообразимо смелые, – сказала Франсис и судорожно сжала доску стола.

– А все вожаки, Патрик Пирс и компания?

– Почти всех расстреляли. Пирса, Конноли, МакДонага, Мак-Дермотта, Мак-Брайда, Джозефа Планкетта… а Роджера Кейсмента повесили.

– Еще чудо, что де Валера уцелел. Да здравствует Дэв! Помнишь, ты нам так говорила, когда мы были маленькие?

Франсис улыбнулась и разжала пальцы.

– Да здравствует Дэв!

Она ведь не так уж много думала о прошлом; но сейчас ей казалось, что эти мысли были с нею всегда, что в те месяцы, в те недели она прожила всю подлинную жизнь своего сердца, а остальное было доживанием. Конечно, это было несправедливо по отношению к детям и к человеку, рядом с которым она уже прошла такой долгий путь до этой будничной середины своей жизни. Те, другие, были овеяны красотой, которую ничто не могло затмить, с которой ничто не могло сравниться. Они навсегда остались молодыми и прекрасными, им не грозило ни время, ни двусмысленные поздние размышления, от которых тускнеет самое ясное молодое лицо. Они умерли каждый во всеоружии своей первой любви, и матери оплакали их, так неужели все было напрасно? Они были так совершенны, что она не могла в это поверить. Они отдали жизнь за все самое высокое – за справедливость, за свободу, за Ирландию.

– Да, все-таки я их путаю, – сказал сын. – Ты, помнится, говорила, что в одного из них была влюблена. Это в которого?

– Я? – сказала Франсис. – Я-то была влюблена в Пата Дюмэя.

Она встала и отошла к окну, чтобы скрыть внезапно набежавшие слезы. Смотрела на ухоженный садик, на дома напротив. Слезы лились неудержимо, а в ушах грохотали, как грохотали они, разрывая ей сердце, всю ту страшную неделю в шестнадцатом году, раскаты английских орудий.

1965