355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Айрис Мердок » Алое и зеленое » Текст книги (страница 16)
Алое и зеленое
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 10:47

Текст книги "Алое и зеленое"


Автор книги: Айрис Мердок



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

20

Кристофер Беллмен вдруг решил, что он непременно должен повидаться с Милли. После того как он услышал от нее то чудесное «да», он был счастлив, спокоен и вполне готов к тому, чтобы некоторое время не видеть ее. Со сладостным ощущением, что она прочно за ним, в сохранности – приз, снабженный этикеткой и убранный в сейф, благовоние в запечатанном сосуде, он вернулся к своей работе и никогда еще, кажется, не чувствовал себя так безмятежно. Безмятежность эту нарушили два обстоятельства. Во-первых, его страшно взволновала и расстроила весть о скором восстании, за которой очень быстро последовала весть о его отмене. Ему вдруг приоткрылась другая Ирландия, существующая так близко, но так потаенно, и от этого стало тяжко, точно он в чем-то виноват. На мгновение он ощутил горячий, быстрый бег ирландской истории, сошедшей с книжных страниц, живой, еще какой живой! Он испытывал возбуждение, подъем, потом разочарование, облегчение. А во-вторых, позже в тот же день Франсис сказала ему, что не выйдет замуж за Эндрю. Вот тут-то и стало необходимо повидаться с Милли.

Он пустился в путь на велосипеде и приехал бы в Ратблейн гораздо раньше, если бы у него, как только он въехал в горы, не случился прокол. Он бросил велосипед и пошел пешком, не рассчитав, что до Ратблейна еще очень далеко. Стемнело, и он сбился с дороги. Когда, промокший под дождем и очень усталый, он наконец подошел к дому Милли, на него, к его величайшему изумлению, налетел какой-то человек, выскочивший на крыльцо. Он с трудом поднялся, и ему показалось, что этот человек, уже растворившийся в лунном свете, был Пат Дюмэй. Он вошел в незапертую дверь.

В прихожей было совеем темно, и, едва он вошел, ему почудилось, что кто-то, стоявший в темноте, бесшумно раздвинув воздух, скрылся в одной из комнат. Сразу затем наверху задвигался свет свечи и появилась Милли в белом пеньюаре. Она быстро заскользила вниз по лестнице с лампой в руке, пеньюар плыл за нею, распущенные волосы разлетались. На полпути вниз лампа осветила Кристофера, и Милли застыла на месте.

– Милли, что здесь происходит? Кто-то на меня налетел. Мне показалось, что это…

– А-а, Кристофер, – сказала Милли. – Добрый вечер. – Она поставила лампу на ступеньку и села с ней рядом. Потом беспомощно рассмеялась. Она тихо раскачивалась взад и вперед и стонала от смеха.

– Простите, что я так поздно, – сказал Кристофер. – Я бы попал к вам гораздо раньше, но у меня случился прокол, и последний кусок дороги пришлось пройти пешком. Но, Милли, что…

Милли перестала смеяться.

– Пожалуйста, Кристофер, пройдите в гостиную и подождите там, хорошо? Я сейчас, только оденусь. – Она опять ушла наверх, забрав с собой лампу и оставив его в темноте.

Кристофер ощупью добрался до двери в гостиную и, войдя, стукнулся головой о большую китайскую ширму – он забыл, что она стоит у самой двери. Камин не горел, пахло отсыревшей материей и торфяной золой. Он постоял, дождался; пока глаза различили квадраты окон, и двинулся к ним. Над головой слышалась какая-то возня и как будто голоса.

Кристофер не знал, что и думать. Весь долгий путь по темной горной дороге он мечтал об одном: скорее бы добраться до места. Он не любил ходить пешком. Горы в темноте были жуткие, кругом какие-то звуки, шорохи. Он торопился, предвкушая, как Милли встретит его, усадит перед пылающим камином, предложит стаканчик виски. Но очень уж много времени отняла дорога. И вот теперь пожалуйста: ему не рады, его оставили в потемках, в холоде, не проявили ни капли внимания. И кто же это выскочил из дома и сбил его с ног? Он почувствовал, что, падая, сильно ушиб плечо, а от столкновения с китайской ширмой болела голова. Был это Пат Дюмэй или нет? И почему он выкатился из дома, точно за ним гнался сам дьявол? И что это за таинственная фигура в прихожей? И что за возня в комнате наверху? Кристофер ничего не понимал и чувствовал себя кругом обиженным. Он пошарил на нескольких столах в поисках спичек, но только опрокинул что-то – что-то с треском упало на пол, наверно, разбилось. Он стал пробираться обратно к двери.

Тут вошла Милли с лампой. На ней было совсем простое серое платье, на голове красный шерстяной платок. Она поставила лампу, аккуратно задернула гардины, потом зажгла вторую лампу.

– Садитесь, Кристофер.

– Простите меня ради Бога, я разбил вашу вазу. Я искал спички.

– Ерунда, это всего-навсего эпоха Мин или еще какая-то. Да садитесь же, Кристофер.

– Дорогая Милли, я просто жажду сесть, если вы позволите мне сначала снять этот изрядно намокший макинтош. И по-моему, вы могли бы угостить меня виски. Я очень долго шел пешком.

– Ах да, конечно, виски. Оно здесь рядом, в буфете. Минуточку. Вот, прошу.

– Милли, что у вас тут творится? Это был Пат Дюмэй? В доме кто-то есть, кроме вас? Мне показалось, что я кого-то видел в прихожей.

– Нет, я здесь одна. Прислуга спит во флигеле.

– Что здесь делал Пат и почему он меня толкнул? Я чуть не сломал руку. Мне очень жаль, что я так поздно, но, как я уже сказал, у меня случился прокол, и я…

– Толкнул он вас, очевидно, потому, что вы очутились у него на дороге. Мне очень жаль, что вы ушибли руку, и что случился прокол, и…

– Но что ему тут было нужно?

– Что было нужно? Ему была нужна я. – Милли рассмеялась. Носком туфли она далеко отбросила осколок разбитой вазы и в упор посмотрела на Кристофера.

Только теперь он разглядел ее взбудораженное лицо с неестественным румянцем, предвещающим не то смех, не то слезы. Волосы она заплела в одну косу и теперь, перекинув косу вперед, судорожно сжимала и теребила ее вместе со складками красного платка.

– Ничего не понимаю.

– Он приезжал сюда, чтобы обольстить меня.

– Милли! Вы же не могли дать ему повода предположить…

– Нет, конечно, я не давала ему никаких поводов предположить. Я его живо выставила за дверь.

– Но не могло же ему просто взбрести в голову…

– Почему это ему не могло взбрести в голову? По-вашему, я что, недостаточно привлекательна?

– Нет, конечно, по-моему, вы достаточно привлекательны…

– Значит, и объяснять больше нечего, так?

– Милли, я удивлен до крайности.

– Чему же тут удивляться? Ничего не случилось, я просто прогнала его. Потому он так и торопился. Вы же мне верите?

– Конечно, я вам верю. Но я хотел сказать…

– А вам-то, Кристофер, почему взбрело в голову приехать?

– Мне нужно было вас повидать. Столько всего случилось. Простите, что я так поздно. Но, как я уже говорил…

– Да-да, велосипед. Расскажите же, что именно случилось.

– Ну… Во-первых, Франсис решила не выходить за Эндрю.

– А-а… – Милли выпустила из пальцев красный платок, и он скользнул по ее спине на пол. Она шагнула вперед и стала быстро подбирать осколки китайской вазы. – Холодно здесь, нужно бы затопить. – Она сложила черепки на стол. Подошла к камину и нагнулась поджечь бумагу и лучинки. – Передайте-ка мне пару полешков.

– Милли, вы слышали, что я сказал?

– Слышала, конечно, но что я должна ответить? Мне очень жаль. >

– Для нас, разумеется, это ничего не изменит. Вот это я и хотел вам сказать. Франсис я уговорю.

– А вы вообще говорили ей про нас? – Нет.

– Может, оно и к лучшему.

– Это еще почему?

– Кристофер, я, кажется, все-таки не могу выйти за вас замуж.

– Милли, да вы понимаете, что говорите?

– Просто не могу. Да я вам и не нужна.

– Это из-за Франсис?

– Нет, Франсис ни при чем. Я просто не могу, это было бы нехорошо. Мне вообще не следовало допускать этой возможности.

– Милли, не смейте так говорить. – Он поднялся неловко, на негнущихся коленях, протянул к ней руки. Милли по-прежнему смотрела вниз, на потрескивающие лучинки, и свет их, играя на ее лице, озарял усталую, успокоенную улыбку.

– Милли, родная… – Кристофер взял ее руку. Рука была тяжелая, вялая. Эта рука была ему хорошо знакома, и он, едва коснувшись ее, ощутил что-то необычное. Глянув вниз, он увидел на пальце кольцо с бриллиантами и рубином. Он узнал это кольцо.

Милли, заметив выражение его лица и направление взгляда, вскрикнула, отдернула руку и отошла от него.

– Милли, почему у вас на руке кольцо Эндрю?

Она быстро сняла кольцо и положила на стол.

– Потому что мое – на руке у Эндрю.

– Не понимаю.

– Где уж тут что-нибудь понять, когда все перепуталось. Я только что соблазнила вашего несостоявшегося зятя. Я не собиралась вам говорить. А про кольцо просто забыла. Никак у меня не выходит провиниться безнаказанно. Такая уж я невезучая!

– Милли, вы хотите сказать, что вы действительно…

– Да, когда явился Пат, я была в постели с Эндрю. Я. пригласила Пата себе в любовники, только не думала, что он снизойдет до меня, и решила, что и Эндрю сгодится. Все это получилось очень неудачно, и теперь я глубоко разочарованная женщина.

– Милли, вы серьезно говорите, что вы с Эндрю…

– Да! Кажется, я сказала это яснее ясного. Хотите, повторю?

– Как вы можете говорить таким тоном!

– Ну, знаете, если женщина попалась так, как я, какой-то тон ей надо выбрать, а сочетать обезоруживающую откровенность со спокойным достоинством не так-то легко. Какой тон вы бы мне предложили?

– Я просто не могу в это поверить.

– А вы постарайтесь. Суть в том, что я влюблена в Пата, влюблена как кошка, и уже давно, только это, разумеется, безнадежно и было бы безнадежно, даже если бы Эндрю не оказался сегодня здесь. И у нас с вами все было бы безнадежно, даже если бы вы не узнали про Эндрю. Пожалуй, вам лучше уехать, Кристофер. Ах черт, я забыла, у вас же нет велосипеда.

– Влюблены в Пата. Вот оно что.

– Да, до безумия. Готова целовать землю, по которой он ходит. Если б я пожелала себе самого лучшего и осталась ему верна, оно бы ко мне пришло. Оно и при шло, да я-то сплоховала.

– Но вы сказали, что это все равно было безнадежно. И представление о самом лучшем у вас довольно странное. Одна ночь в постели с Патом Дюмэем. Вы же понимаете, наутро он бы вас возненавидел.

– Да, Пата вы раскусили. Но вот меня-то не очень. Таких вывертов, как у меня, вам и не вообразить. Может быть, мне и одной ночи было бы довольно, может быть, она дала бы мне все, что я хочу, а может быть, такая ненависть была бы чище самой чистой любви. Но теперь все пропало. Я изменила собственному кредо. Это вы меня сбили, вы и денежные соображения. А теперь он меня презирает, и вы, наверно, тоже. Выпью-ка я виски.

– Значит, вы завладели Эндрю. И поэтому Франсис ему отказала. Теперь все ясно. Это из-за вас. Я знал, что вы порядком безответственны, но не думал, что вы насквозь порочны.

– О Господи, вы это подумали? – Милли шваркнула бутылку на стол. – Не настолько уж я дурная. Я не трогала Эндрю, мне это и в голову не приходило, пока он сам не сказал мне, что Франсис дала ему отставку. Честное слово, Кристофер. Неужели вы правда думаете, что я способна…

– К сожалению, Милли, я думаю, что вы способны на все.

Они молча смотрели друг на друга. Потом Милли снова взяла бутылку и, дрожащей рукой наливая себе виски, сказала тихо:

– Смешно. Сейчас я, кажется, почти влюблена в вас. Говорю же я вам, что я со странностями.

– Вы с ним явно что-то скрывали во вторник, когда он пил у вас чай с Хильдой. Я уже тогда подумал, что он держится очень странно. Но мог ли я предположить…

– Ах, это! Это я с ним просто сыграла глупую шутку. Даже объяснять не стоит.

– У Франсис не могло быть никаких других причин отказать ему. Все было решено.

– Вовсе не все было решено. И причин отказать ему у нее могло быть сколько угодно. Он не особенно умен. Он даже не бог весть как красив.

– И это вы говорите сразу после того, как затащили его к себе в постель?

– Ладно. Пусть я не только порочна, но и вульгарна. Но это правда.

– А где он, кстати, сейчас?

– Надеюсь, что на полпути в Дублин. Он должен был испариться сразу после того, как я спустилась к вам во второй раз. Жалость какая, вы могли бы попросить у него велосипед. – Милли засмеялась было, но тут же осеклась. Не может быть, что вы так думаете, Кристофер, не может быть, что вы верите, будто я стала бы соблазнять Эндрю, пока он был женихом Франсис. Не могла я поступить так жестоко. Я не жестокая, я просто глупая. Да и потом, я не меньше вашего хотела, чтобы Франсис вышла замуж за Эндрю, – из-за вас.

– Но вы сказали, что влюблены в Пата и что наше дело все равно было безнадежно.

– Да… Здорово я запуталась, а? Но клянусь, я не…

– Вы могли это сделать нарочно, чтобы расстроить помолвку Франсис, и тогда у вас был бы предлог отделаться от меня. Я считаю вас женщиной сумасбродной и вредной. Всегда считал.

– Тогда нечего было затевать на мне жениться.

– Совершенно с вами согласен.

Теперь они стояли, глядя друг на друга через стол. Что же это делается, спрашивал себя Кристофер, почему мы так кричим, или это во сне? От усталости, от промокшей одежды, от крепкого виски у него покруживалась голова. Фигура Милли виделась ему до жути отчетливо, трехмерный предмет на плоском фоне. Он пошатнулся, сделал шаг к стулу и тяжело сел.

– С этим-то теперь покончено, – сказала Милли тусклым голосом. Она стала пальцем двигать кольцо по столу. – Поделом мне. Когда ведешь себя безобразно, нечего жаловаться, если другие не понимают, до какой степени безобразия ты способна или не способна дойти. Но вы должны мне поверить, Кристофер. Эндрю был у меня, рассказал, что Франсис его отставила, и тогда я, просто, понимаете, чтобы его подбодрить, предложила…

– И сколько времени это продолжалось?

– Это продолжалось часа два до того, как приехал Пат, и…

– Я не о том! Сколько до сегодняшнего дня?

– До сегодняшнего дня нисколько.

– Почему вы сказали, что у нас все было бы безнадежно, даже если бы я не узнал?

– Из-за Пата. Нет, пожалуй, не из-за Пата. Пат, в сущности, не имел к этому отношения. Я думала о нем и о вас совершенно отдельно. Все равно это было ни к чему, неудачная затея. Мы недостаточно любим друг друга, Кристофер.

– Пожалуй, вы правы, – произнес он медленно.

Снова пошел дождь. Ветер швырял капли об оконные стекла пррывистыми вздохами, напоминавшими легкий шум набегающих волн.

– Ну, вот и все. Господи, до чего же мне скверно. А, чтоб ему – камин погас, не уследили.

Кристофер встал и потянулся за макинтошем.

– Мне пора.

– Бог с вами, куда в такой дождь. И велосипеда у меня для вас нет.

– Ничего, пойду пешком.

– Это идиотство, Кристофер, вы прекрасно знаете, что останетесь здесь. Комната готовая есть. Вы насмерть простудитесь, пока будете спускаться к морю.

Кристофер бросил макинтош на пол. Он чуть не плакал.

– Ну хорошо, хорошо.

– И вот кольцо, верните его Эндрю. Его я, наверно, никогда больше не увижу. Все меня теперь ненавидят.

– Не нужно мне кольцо… А, ладно, давайте.

– Нет, пожалуйста, лучше не нужно. Ему будет больно узнать, что вы знаете.

– Пусть будет больно, на здоровье.

– Не сердитесь на Эндрю. Ему было очень тяжко, и он так молод.

– Да ну его к черту.

– Зря вы мне не подарили кольца, Кристофер, может, оно бы меня уберегло. Ну что ж, давайте я провожу вас в вашу комнату. Постель не проветрена, но я вам дам грелку.

– Не трудитесь. Больше всего мне сейчас хочется остаться одному.

Милли взяла лампу, они вышли в переднюю и медленно поднялись по лестнице, как старая супружеская пара.

– Вот ваша комната. Вам, правда, не нужно…

– Нет, благодарю.

– Я вам зажгу свечу. Вот. Ох, я совсем забыла, может, вы хотите поесть?

– Нет, благодарю, Милли.

– Кристофер, вы ведь мне верите? Верите, что я не…

– Да, да, да, верю.

– Кристофер, мне ужасно жаль, что все так получилось.

– Не важно.

– Важно-то оно важно, ну да что там. Можно, я вас поцелую?

– Ох, Милли, уйдите.

– Ну, спокойной ночи, милый, спите сладко.

– Спокойной ночи.

21

«Духовное обновление, к которому я надеялся приобщить мою жену, не удалось в большей мере потому, что с ее стороны не последовало ни малейшего отклика. Позднее мне стало ясно, как безрассудно было ожидать, что она поймет символический характер моего поступка и неимоверную трудность его или хотя бы осознает то, что мне нужно было ей сказать. Как существо, не умеющее мыслить теоретически, прозябающее почти полностью на уровне интуиции, она осуждала меня за то, чем я был, но, когда мне захотелось, даже стало необходимо услышать ее суждение о том, что я сделал, она промолчала, показала себя неспособной оценить или хотя бы заметить что-либо столь определенное, как поступок. Чтобы отпустить грех, нужно сначала определить, что есть грех. Моя жена оказалась не способна дать мне отпущение».

Барни вдохнул аромат этого абзаца и с новыми силами вернулся к блокноту, в котором еще утром несколько раз принимался сочинять письмо. Было воскресенье, середина дня.

«Дорогая Франсис!

Я считаю своим долгом поделиться с тобой сведениями, которыми с некоторого времени располагаю. Мне доподлинно известно, что твой жених состоит в любовной связи с леди Киннард. Тяжело сообщать дурные вести, но я считаю, что это мой долг…»

Он вырвал листок и взял другой вариант.

«Дорогая Франсис!

Тяжело сообщать дурные вести тому, кого любишь, – а ты, мне кажется, знаешь, не можешь не знать, как искренне я к тебе расположен. Но бывают минуты, когда скорбный долг повелевает разрушить душевное спокойствие, основанное на заблуждении».

Он перечел это несколько раз, изменил «искренне расположен» на «горячо привязан» и отложил листок.

Правда ли, что скорбный долг повелевает ему разрушить душевное спокойствие, основанное на заблуждении? Барни пребывал в великом волнении и горе, на которое наслоились впечатления от утренней пасхальной обедни, породив настоящий сумбур эмоций, то мрачных, то поразительно светлых и блистающих. Церковь, полная народу, ликующий хор, иконы и статуи, освобожденные от траурных покрывал, горы цветов – эти картины вступления в мир ослепительного света являли странный, хоть и многозначительный контраст со зловещими, опасными, воровскими приключениями минувшей ночи.

Барни поддался соблазну съездить в Ратблейн, отлично сознавая всю глупость и неприличие этой авантюры. В своем поведении он все яснее усматривал форму войны с женой, и уже оттого, что ехать в Ратблейн ему хотелось не только из-за Милли, это желание сперва показалось ему тем более греховным. Если бы Кэтлин пошла ему навстречу, если бы вникла в драматизм его душевного перелома, она, конечно же, помогла бы ему стать другим человеком. Он бы перестал видеться с Милли. Но, чтобы выполнить это честное, чистое намерение, ему нужен был стимул, получить который он мог только от Кэтлин. Ее неспособность разглядеть, так сказать, механику его благих намерений он воспринял как осуждение, самое строгое, какому когда-либо подвергался. Он почувствовал, что Кэтлин считает его безнадежным. Ладно же, своим поведением он докажет, что она права.

Так ему казалось вначале. Но вечером, когда он катил на велосипеде в Ратблейн, вдыхал горный воздух, видел, как солнечный свет перебегает по далеким зеленым полям, а со склонов Киппюра медленно поднимается радуга, он совсем по-молодому радовался, тому, что он мужчина и спешит к любимой женщине. Это уже не было частью его борьбы с Кэтлин, это вообще не имело к Кэтлин никакого отношения. Он послушался своего сердца, что же в этом дурного? Его тянет к Милли, и он едет с ней повидаться; все просто, а значит, невинно: Может, за последнее время его система моральных ценностей чересчур усложнилась. Если бы вырваться назад из опутавшей его сети вины и оправданий, к обыкновенным желаниям и удовлетворению их, тогда он мог бы снова стать невинным и безвредным, каким был когда-то. К тому времени, когда солнце село за Киппюром и поля засветились пыльным золотом, перед тем как погаснуть и потемнеть, Барни уже казалось, что в своих потребностях и желаниях он предельно прост и неиспорчен.

Он поехал туда, где была Милли, по внезапному порыву, не подумав о том, что будет делать, когда доберется до нее. Конечно, он надеялся, что застанет ее одну, как бывало в их счастливейшие времена, что она встретит его тем особым смехом, который приберегала только для него, весело подзовет к себе, как собаку. При мысли о том, что это еще возможно, он улыбался счастливой улыбкой, энергично толкая в гору велосипед на крутых участках дороги. Ну, а если не повезет, если у Милли гости, тогда придется решать, сообщить ли ей о своем приезде или затаиться. В прошлом Барни не раз наблюдал за Милли, не выдавая своего присутствия. Всякий раз это было очень больно и в то же время пронизывало его сладким чувством вины, доставляло удовольствие, глубокое и темное. Это возвращало его прямым путем к некоторым удовольствиям детской поры. А умозрительно он мог рассматривать это удовольствие-боль как свое подношение Милли, как некую почесть или дань.

Мысль, что у Милли могут быть гости, снова напомнила ему о печальной перспективе ее брака с Кристофером. После того как в четверг он пережил то, что потом назвал про себя мистическим озарением, проблема Кристофера отпала и его уже не дразнило искушение осведомить Франсис о намерениях ее отца. Теперь и проблема и искушение возникли вновь и, более того, еще подстегнули его желание немедленно увидеть Милли. Бывали минуты, когда Барни просто не мог поверить в свое несчастье, и сейчас ему подумалось, что едва ли все-таки Милли и в самом деле выйдет замуж за Кристофера. Ничего еще не решено, будущее по-прежнему туманно. И хотя он не воображал, что посмеет напрямик спросить Милли о ее планах, ему нужно было ее увидеть, чтобы успокоиться. Он чувствовал, что, увидев ее, обретет полную уверенность в том, что все у них будет хорошо, еще лучше, чем было.

Подъехав к Ратблейну уже в темноте, Барни заметил прислоненный к стене велосипед – не Кристоферов, тот он знал. Проникнув в дом одному ему известным способом, он услышал голоса. Замирая от любопытства, уже испытывая знакомую сладкую боль, подкрался поближе. И тут-то понял – сначала какого гостя принимает Милли, а затем и по какому делу. Сперва это открытие просто потрясло его своей неожиданностью. Он внезапно увидел и в Милли и в Эндрю существа столь порочные, что перед чернотой их греха его собственные моральные срывы бледнели до светло-серого цвета. Первое потрясение сменила удивленная, негодующая ревность, пугающее сознание, что он стал обладателем такой могущественной тайны, и наконец детское горе оттого, что его Милли, игравшая с ним в такие веселые, безобидные игры, в эту игру предпочла играть с другим.

Ход его мыслей был прерван появлением Пата. Барни, стоявший в темноте на площадке, услышал, что внизу кто-то вошел, и быстро спрятался в одну из комнат. Немного погодя он услышал голос Пата из гардеробной.

Ему и раньше-то было страшно, а теперь его объял ужас. Он был в полной растерянности относительно характера и возможных последствий своего открытия. Только что он вынес колоссальной силы нравственный приговор, который сам еще не мог осознать. С появлением Пата ему вдруг открылась и другая сторона этой истории – его собственная вина как соглядатая, вина, усугубленная важностью того, что он подслушал. Если они найдут его здесь, в темноте, прощения не будет. Подвергнуться такому позору, да еще на глазах у Пата, – этого он не переживет.

Он не стал раздумывать о том, что привело сюда Пата, не стал подслушивать дальше. На цыпочках он сошел с лестницы и остановился в глубине прихожей, соображая, безопасно ли сейчас выйти из дома. Пока он колебался, Пат сбежал по лестнице и выскочил на крыльцо. Через минуту дверь снова отворилась, и Пат – так ему показалось – вернулся в дом. Больше медлить Барни не стал, он прошмыгнул в кухню, оттуда на мощеный двор, подождал там, пока луна не скрылась за облаком, и в обход дома добрался до своего велосипеда.

Наутро акценты его чувств переместились. Негодование против Эндрю еще усилилось, негодование против Милли умерилось своего рода жалостью, отчего он впервые ощутил свое превосходство над ней. Ощущал он и облегчение, и торжество – вон как много он выведал, а сам вышел сухим из воды. Ревность утихла, перелилась в нежное чувство ответственности за Милли и в сознание, что у него есть теперь против нее весьма действенное оружие. Прежнее искушение – просветить Франсис относительно намерений ее отца – показалось слабеньким и ненужным. К чему бы это привело, и сейчас ведь оставалось неясным. Зато теперь Барни располагал безошибочным методом для достижения обеих своих целей – разлучить Милли с Кристофером и разлучить Франсис с Эндрю. Прибегнет ли он к этому методу?

Может быть, лучше не вмешиваться. Поскольку случилось такое, и, надо думать, не в последний раз, оба брака, которых он так опасается, и без того едва ли состоятся. Да, безусловно, теперь все полетит кувырком и без его вмешательства. С другой стороны, если, несмотря ни на что, Франсис или Милли все-таки выйдут замуж, он не простит себе, что вовремя не заговорил, мало того, он знал, что не удержится и все разболтает задним числом, когда от этого произойдет только вред. А значит, если принять во внимание все факты, включая его собственную бесхарактерность, разве не ясно, что его долг написать Франсис?

К пасхальной обедне Барни пошел как лунатик. Он еще накануне решил пойти, ну и пошел. А когда он с пустой головой сидел в церкви, внезапно, словно кто-то, пройдя, легонько коснулся его, он вспомнил, где находится и какое празднуется событие. Вспомнились ему и благие решения, принятые три дня назад, – упростить свою жизнь, заключить мир с Кэтлин. Что это было, пустая игра эмоций или поистине вторжение иного мира в объявшую его тьму? Он вспомнил свое ощущение, будто ничто уже не вызволит его из погруженности в себя. А потом, когда на него дохнуло свободой, он воспрянул, он сдвинулся с места; но двигался-то он все по-старому, только подталкивал свое заскорузлое «я» в новую сторону; и стоило его фантазиям натолкнуться на препятствие, как он отчаялся. Он мечтал об осязаемой каре. А если кара его как раз в том, что она неосязаема? Его посетила страшная мысль, что, возможно, ему просто следует поступать как должно, не ожидая, что это будет оценено или хотя бы замечено.

Обедня подействовала на него как событие, как знаменательная перемена. Его стала заливать смутная печаль, боль утраты. В сущности, он никогда не любил окончания Великого поста. Никогда не чувствовал себя готовым отбросить скорбь при первом взрыве праздничного ликования. И теперь он вдруг понял, почему так было.

 
Die nobis, Maria,
Quid vidisti in via?
Sepulcrum Christi viventis
Et gloriam vidi resurgentis.[48]48
  Скажи нам, Мария, что видела ты в пути? Гроб Христа живого и славу воскресшего (лат.).


[Закрыть]

 

Может быть, Мария Магдалина и правда увидела Его где-то в саду, но для всех остальных, для нас, остался только пустой гроб. «Его нет здесь». Христос, держащий путь в Иерусалим и страдающий там, может сделаться близким другом. Воскресший Христос – это нечто, сразу ставшее неведомым. В прошлом эта метаморфоза всегда была для Барни просто огорчением, как конец спектакля. Никогда он не думал о ней как об исходной точке. Сейчас он впервые так о ней подумал, и, как только изменился угол зрения, ему стало ясно, с ясностью непреложной истины, что именно воскресший Христос, а не Христос страдающий должен стать его спасителем; незримый Христос, скрытый в Боге, а не жертва на кресте, доступная чувственному восприятию. Слишком страшными, слишком тесными узами он связан с самим же им созданным образом Христа Страстной пятницы. Теперь Пасха должна очистить этот образ. Поскольку он не наделен даром сострадания, истерзанная плоть будила в нем что-то слишком грубо человеческое. Чужие страдания оборачивались для него жалостью к самому себе, а потом и постыдным удовольствием. Они не могли ни на йоту изменить его, созерцай он их хоть всю жизнь. От него требуется другое что-то лежащее вне укоренившейся в нем концепции страдания, просто, внутренняя перемена, без всякого драматизма, даже без кары. Может, в конце концов, эту весть и несет ему Пасха. Не боль, а уход в незаметность должен стать обрядом его спасения.

По пути из церкви Барни вспомнил и вчерашние события, которые поездка в Ратблейн совершенно вытеснила из памяти. Совсем недолго, каких-нибудь два часа, он полагал, что Волонтеры пойдут на вооруженное восстание. Пусть он так непостижимо, так бессмысленно расстался со своей винтовкой – принес жертву не Богу, а собственному тщеславию, – все же он член организации Ирландских Волонтеров. Нерадивый, никчемный, бестолковый, но все же Волонтер и дал присягу сражаться за Ирландию, если пробьет час. И тут по цепи ассоциаций, протянувшихся в прошлое сквозь счастливейшие, казалось, минуты его жизни, он вспомнил Клонмакнойз, маленькую часовню без крыши, покинутые надгробия и пустынное зеркало Шаннона, Numen inerat.[49]49
  Присутствие божества (лат.).


[Закрыть]
То было присутствие не только Бога, но Ирландии. Слезы выступили у него на глазах.

Барни записался в Волонтеры, чтобы сделать приятное Пату, но не только поэтому. Он сделал это и потому, что любил Ирландию, жалел ее за многовековое мученичество, и потому, что понимал, что в конце концов придется, вероятно, с оружием в руках бороться за права, в которых ей слишком долго отказывали, У Барни было сильно развито чувство истории, политику же он чувствовал слабо и в данном случае действовал интуитивно. От Ирландии, от ее мрака и красоты он ждал всего, когда-то он бежал к ней, как к матери, как к месту очищения. И хотя жизнь его обернулась разочарованием и неразберихой, ему и в голову не приходило винить за это Ирландию. Он забросил свою книгу о святых. Он сам оказался отступником. Темное великолепие по-прежнему было рядом, нетронутое и любимое. Он не мог не сослужить Ирландии эту службу. Так он думал, когда стал Волонтером, и так же, и только так, думал вчера, в течение тех страшных двух часов. Узнав, что сражаться ему все же не предстоит, он испытал невыразимое облегчение.

А сейчас Барни сидел в своей комнате и смотрел на письма к Франсис, начатые утром, до того, как он пошел в церковь. Проблема все еще ускользала от четкого анализа, но письма показались ему недостойными. Может быть, и Франсис, и Кристоферу не мешает узнать о случившемся, но из этого еще не следует, что осведомить их должен он, Барни. Всякое вмешательство с его стороны только ухудшит дело. Он не может, ну просто органически не может действовать из чистых побуждений, а раз так, то он не вправе причинить столько страха, горя и ненависти. Пусть Эндрю, Милли, Франсис и Кристофер разбираются между собой и устраивают свою жизнь без его участия. Все должно быть так, будто он не знает и не видел того, что видел и знает, или будто он расписался в полном непонимании. Ничего не делать, ничего не знать – вот чему учит его опустевший гроб. И тут его осенило, что и с Кэтлин должно быть так же. Не нужно надеяться, что он поймет Кэтлин или будет понят ею. Не нужно надеяться, что она поможет ему состряпать из его мелких измен античную трагедию. Нужно поступать по совести, совсем просто, даже тайно, а там будь что будет.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю