355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Айрис Мердок » Алое и зеленое » Текст книги (страница 17)
Алое и зеленое
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 10:47

Текст книги "Алое и зеленое"


Автор книги: Айрис Мердок



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Продравшись сквозь этот лабиринт рассуждений, Барни рывком остановился, как лошадь, когда она понемногу передвигается, пощипывая траву, и вдруг обнаруживает, что дальше веревка не пускает. Значит, он снова пришел к тому же выводу, только другой дорогой. Ну, а теперь, когда ход рассуждений был иной, может он что-то сделать? Может он отказаться от Милли? Он лег головой на стол, закрыв глаза, отдыхая от мыслей, и скоро до сознания его дошло, что он молится.

* * *

– Ой, Барни, простите, я вас разбудила. Я постучала, но никто не ответил, и я просто хотела оставить записку.

В дверях стояла Франсис.

Барни поспешно выпрямился.

– А-а, Франсис, входи. Я, наверно, уснул на минутку. Я так рад тебя видеть. Я так хотел тебя повидать.

Он встал и суетился возле нее, что-то бормотал, касался ее рукой, радуясь ее присутствию. Ему казалось, что каким-то образом, пока он спал, разрешилась важная проблема, свалилось тяжелое бремя.

– Давай мне пальто, оно все мокрое. Зонтик поставим вот здесь, в углу, пусть стекает. Чаю хочешь? Но, дорогая моя, что с тобой? Что случилось?

Теперь, когда она откинула капюшон, Барни увидел ее заплаканное лицо. Она подсела к столу, приглаживая ладонью отсыревшие волосы.

– Я пришла проститься.

– Проститься? Ты разве уезжаешь?

– Да, я еду в Англию. Буду работать в госпитале. Я еду на войну. – Она не смотрела на него, а уставилась поверх заваленного бумагами стола на ряды выцветших огородиков, составлявших узор трухлявых обоев. Уголки ее рта были опущены.

– Но почему?

– А почему бы и нет? Надо же вносить свою лепту. Пусть я необразованная, но уж хлеб маслом намазать сумею.

– Но как же… как же Эндрю? – Барни казалось, что при звуке этого имени вся его преступная осведомленность должна выйти наружу.

– Ах, это. С этим покончено. Я не выхожу замуж. Мы с Эндрю решили, что нам лучше не жениться.

Барни закружил по комнате, от волнения натыкаясь на стены. Ему страшно хотелось расспросить Франсис, но, как взяться за дело, он не знал.

– Не выходишь замуж. С этим покончено. Подумать только. Вот так так! Мне очень жаль. Но как это неожиданно. Хоть бы только для тебя это не было огорчением. Хоть бы только ты не уезжала.

– Мне самой жалко уезжать, Барни, особенно жалко уезжать от вас. Я буду по вас скучать. Но мне будет полезно уехать из Ирландии. Идет война, и вообще Ирландия – порядочное захолустье. И потом, я последнее время была в каком-то дурацком настроении. Я ведь к вам только на минутку. Вы, я вижу, работаете. Это что, Святая Бригитта?

Франсис взяла со стола листок бумаги.

– Нет-нет, постой! – Барни подскочил слишком поздно. Она уже читала письмо.

В полном молчании она прочла его, отложила, потом оперлась головой на руку и едва слышно протянула: «О-о…»

Еще через минуту она сказала усталым, безучастным голосом:

– Откуда вы это узнали, Барни?

Уловив ее тон, он быстро спросил:

– Так ты знаешь?

– Да.

– Как ты узнала?

– Сначала скажите, как вы-то узнали?

– Я вчера вечером там был, в Ратблейне. Я поехал навестить Милли и застал…

– Пата и Эндрю, да. А моего отца проглядели. Он тоже там был. Целое сборище. Прямо как в водевиле.

– Кристофер… Значит, и он знает…

– Да, он сам рассказал мне нынче утром.

– И тогда ты порвала с Эндрю.

– Нет-нет, Эндрю я отказала еще несколько дней назад, то есть мы решили не жениться. К Милли это отношения не имеет. Милли не чудовище. Она заграбастала Эндрю только после того, как я от него отказалась. А он до сих пор воображает, что об его интрижке никому не известно.

Барни поднял голову. Положение сложное. Но теперь как будто все в порядке? Кристофер знает, и Милли ни в чем не виновата. Ну, не совсем, но почти. Так что все обойдется. И не нужно будет отказываться от Милли. Но что это он говорит?

Его прервал голос Франсис:

– Читаю второе письмо. Насчет «скорбного долга» это неплохо. С каким упоением вы это, наверно, писали. Которое же вы собирались послать?

Барни вдруг стало ясно, что перед ним новая Франсис, Франсис, которая и говорит по-другому, которая умеет язвить, которая знает ему цену и может вынести ему приговор. Он почувствовал себя обиженным, а потом безмерно перед ней виноватым. Чутье не обмануло его. Нельзя было соваться к ней со своими гнусными сведениями. За одно то, что человек знает такое, он заслуживает ненависти.

– Франсис, родная, я не собирался посылать ни то, ни другое, честное слово. Это было бы очень нехорошо, и я как раз хотел их разорвать.

– Вот что. – Она ему не поверила.

Барни заметался, толкнул стол, и мемуары посыпались на пол. Он стал топтать их ногами. Он обезумел. Никто ни за какие заслуги не воздаст ему должного. А теперь она никогда не простит его уже потому, что он знает.

– Франсис, клянусь, я не собирался посылать эти письма. Я знаю, их и писать не следовало…

– Не кричите, Барни. Это не важно. Я все равно знала, так что это совершенно не важно. А теперь мне в самом деле пора. Нужно еще столько сделать.

– Когда ты едешь?

– Во вторник или в среду.

– Значит, все-таки ты будешь на том пароходе. Франсис, ты мне веришь?

– Да, да, конечно.

В дверь постучали так громко, что оба подскочили. Дверь распахнулась, на пороге выросла высокая фигура Пата Дюмэя.

– Я пошла, – сказала Франсис. Она схватила свои вещи и исчезла, растворилась под вытянутой правой рукой Пата.

Барни тупо смотрел на то место, где она только что была, потом увидел лицо Пата, огромное, возбужденное, смеющееся.

– Ты что, Пат?

– Сядьте. Мне нужно задать вам два вопроса.

Барни сел у стола, а Пат тщательно затворил дверь и сел рядом, положив свою большую руку ему на плечо.

Барни, разинув рот, смотрел на пасынка. Он чувствовал, что сейчас его уличат в какой-то провинности. Но прикосновение руки было дружелюбное. Пат, казалось, был охвачен тревогой и восторгом. Его левая перевязанная рука сильно и ласково сжимала плечо Барни, а правой ладонью он оперся на стол, точно для прыжка. Он наклонился к отчиму.

– Слушайте внимательно. Тот план, о котором вы узнали вчера, понимаете? Ну так вот, мы его выполним завтра.

– Ты хочешь сказать, что вы все-таки начнете восстание, все Волонтеры, в точности как…

– Да, завтра. И первое, что я хочу вас спросить: вы будете с нами или предпочтете остаться в стороне? Никто вас не осудит.

– Конечно, я пойду с вами, – сказал Барни.

Последовало минутное молчание. Потом Пат отпустил, его плечо и встал.

– Значит, вы готовы сражаться?

– Да.

Пат с сомнением поглядел на него. Потом выдавил из себя не то смешок, не то вздох:

– Молодец.

– В котором часу завтра?

– Ровно в полдень, с первым ударом колокола. Я дам вам все указания.

– А что ты еще хотел спросить?

– Это отпадает. Это насчет Кэтела. Но я бы задал тот вопрос, только если бы на первый вы ответили отрицательно. Правду сказать, я думал, что так и будет. Прошу прощения.

– Ничего, пожалуйста, – сказал Барни. – Кстати, тебе придется выдать мне новую винтовку.

Когда Пат ушел, Барни еще долго стоял возле своего загроможденного стола, глядя на трухлявые огородики на старых обоях. Ему было очень страшно. И было у него чувство, нельзя сказать чтобы неприятное, что его наконец загнали в угол. Что бы ни творилось в его душе, прежнее существование кончилось, теперь им распоряжается другая жизнь, поважнее его собственной.

Интересно, послал бы он все-таки Франсис эти письма? Сумел бы отказаться от Милли? Спасибо ему все равно никто не скажет. Он осужден по заслугам. Вернее, теперь уже не важно, как о нем судят. Оказывается, это не имеет большого значения.

Он потянулся к письмам, взял их в руки и разорвал на длинные полосы. Потом подобрал с полу смятые листы мемуаров и стал методично, один за другим рвать их в клочки.

22

Пат Дюмэй стал подниматься по темной лестнице на чердак. Лампа, стоявшая на полу на чердачной площадке, отбрасывала густые тени вниз, под каждую ступеньку, и освещала человека в форме Волонтера, который, услышав шаги, стал навытяжку. Пат шатался от усталости. Он ни разу не присел с тех пор, как узнал в воскресенье днем, что восстание все же состоится. Теперь было уже за полночь, наступало утро пасхального понедельника.

В воскресенье утром контрприказ Мак-Нейла появился в «Санди индепендент». Тогда же Пирс, Конноли, Мак-Донаг и их единомышленники собрались на совет в Либерти-Холле. На этом совете было принято решение действовать наперекор Мак-Нейлу. Восстание было назначено вторично – на понедельник, в полдень. По всей стране были разосланы курьеры с новым приказом.

Все они, в том числе и Пат, знали, что действия Мак-Нейла нанесли делу огромный, возможно, непоправимый вред. У рядовых участников движения улетучился боевой пыл. Некоторые уехали из города. Иные с горя даже разорвали свои мундиры. Напряжение ослабло, сменилось чувством разочарования, безответственности. Понедельник был день скачек на розыгрыш большого приза Ирландии. Даже если приказ будет вовремя доставлен всем Звеньям организации, послушаются ли его? Для малодушных предлогом послужит явная растерянность руководства. Первый приказ многих испугал. Те, кто узнал о его отмене с облегчением, едва ли захотят начать все сызнова. Они скажут, что не знают, кому верить, и уедут на скачки.

В воскресенье Пирс и Конноли могли с уверенностью подсчитать свои силы. В понедельник можно было лишь гадать, сколько людей окажется в наличии. Это значило, что нужно срочно менять множество частных решений и отказаться от важнейших задач, таких, например, как прервать телефонную связь с Англией: для захвата дублинской телефонной станции уже не хватало людей. Подробный план, на разработку которого ушли недели, месяцы, пришлось зачеркнуть и в последнюю минуту наспех выдумывать что-то новое.

И все-таки сражаться было необходимо. Англичане при всей своей тупости способны задуматься над тем, что произошло в Керри, а так как в Дублине столько народу теперь знает о предполагавшихся событиях, скоро найдется и какой-нибудь осведомитель. Удивительно еще, как этого не случилось до сих пор. А тогда уж англичане будут вынуждены действовать, они примутся разоружать все движение, и ирландцам останется либо ответить несколькими беспорядочными выстрелами, либо покорно сдаться.

Это были веские соображения. Но была и другая причина, о которой никто не упоминал вслух. Они так долго надеялись, готовились, строили планы, они привели в движение лавину событий, которая теперь катилась уже как бы по инерции. Утром в воскресенье 23 апреля в Либерти-Холле они могли бы – в самом обычном смысле слова могли бы – принять и другое решение, но каждый из присутствовавших чувствовал, что решение может быть только одно.

Пат добрался до верха лестницы, и человек в форме отдал честь.

– Как мой пленный?

– Все в порядке, сэр.

– Можете идти.

Часовой отомкнул дверь, посторонился, и Пат вошел в комнату. Пленным был Кэтел.

Пат решил провести ночь с воскресенья на понедельник дома, на Блессингтон-стрит. Это оказалось возможным благодаря весьма своевременному отъезду матери. Тревожась за Пата, Кэтлин все откладывала поездку к одной старой болящей родственнице. Теперь она совершенно успокоилась. Больше всего, по мнению Пата, на нее подействовала заметка Мак-Нейла в «Санди индепендент». Раз в воскресной газете было сказано, что все хорошо, значит, беспокоиться не о чем. Радость ее тотчас вылилась в заботу о болящей родственнице, и в воскресенье после обедни она поездом уехала из Дублина.

В воскресенье днем Пат принял решение арестовать Кэтела. Он понимал, что мера эта временная, но не желал повторения субботней драмы. Сам он, разумеется, не сообщил Кэтелу, что восстание все же состоится, но тот мог прознать об этом в любую минуту и еще, чего доброго, спрятаться от брата. Примчавшись с другого конца Дублина, Пат с облегчением убедился, что мальчик дома, заманил его наверх и запер на чердаке, приставив одного из своих подчиненных сторожить его. Он кратко осведомил Кэтела о новой перемене планов и обещал попозже рассказать, что ему самому предстоит делать. Добавил он это из предосторожности, чтобы Кэтел не очень бесновался и не вздумал вылезти в окно. На этот раз Пат твердо решил, что ни до какого участия в предстоящих событиях он Кэтела не допустит.

Но как, как это осуществить? Более чем когда-либо Пат был уверен, что, если брат его подвергнется опасности, от него самого не будет никакого проку. Он понимал, может быть, до конца понял только сегодня, что Кэтел для него так же дорог, как Ирландия; может быть, даже дороже. Эта мысль ужаснула его. Раз так, значит, может случиться что угодно, можно принять какое угодно решение. А потом он снова, как заведенная машина, на минуту замедлившая ход, стал выполнять одно дело за другим; он понял, что есть и нечто еще – его честь, и она-то всегда перетянет чашу весов на сторону Ирландии. Ни в чем, ни в самом малейшем пустяке он не мог изменить делу, с которым связал свою жизнь. Но внушить себе, что он должен быть готов пожертвовать Кэтелом, он тоже не мог. Если с Кэтелом что-нибудь случится, он станет ни на что не способен, ослепнет, сойдет с ума. Он должен уберечь Кэтела, если не ради Кэтела, то ради Ирландии. Но как?

Раньше, когда Пат размышлял над этой проблемой, а размышлял он над ней уже давно, ему казалось, что он либо все устроит как-нибудь так, чтобы в решительный час Кэтела не было в Ирландии, либо посадит его под замок. Для первого варианта ему не хватило времени, а теперь, в последний момент, он увидел, что и второй почти невыполним. Смешно и думать, что Кэтела можно продержать взаперти, пока восстание не кончится победой или разгромом. До тех пор может пройти много недель, много месяцев. Единственно возможное – не выпускать его из дому, пока военные действия не начнутся, и надеяться, что после этого у него просто не будет физической возможности пробраться к повстанцам. Помешать Кэтелу увязаться за частями Конноли – вот все, что он может сделать. Но и это нелегко, поскольку – это Пат понял только в воскресенье вечером – тут мало одних веревок, или наручников, или запертой двери. Кэтела придется сторожить.

Кэтела придется сторожить, иначе он себя изувечит. Пытаться удержать его в заключении – все равно что пытаться, не имея прочной клетки, обуздать сильного, разъяренного зверя. Запереть дверь явно недостаточно; и не так-то просто связать человека таким образом, чтобы он не мог вырваться, но не мог и серьезно поранить себя, если станет вырываться. Чтобы в понедельник утром уйти из дому более или менее спокойным, он должен найти кого-то, кто побыл бы с Кэтелом, но кого? Выходит, что мать все-таки уехала некстати, а теперь ее не достанешь. Поручить это нелепое, чисто личное дело одному из своих солдат было бы бесчестно. Сперва он подумал об отчиме. Но когда Барни так просто, так неожиданно выразил желание сражаться, Пат, застигнутый врасплох, не смог отказать ему в том, что было как-никак правом каждого ирландца. Чтобы отчим не мозолил ему глаза, он пристроил его к отряду, который должен был захватить мельницу Боланда, и Барни уже отбыл в ту часть города, с тем чтобы переночевать у товарища. Несколько раз Пат звонил по телефону Кристоферу, но никто не ответил. Он вспомнил даже про Милли, но она, по всей вероятности, еще не вернулась из Ратблейна, а там телефона не было. Он продолжал выполнять свои обязанности связного между Досон-стрит и Либерти-Холлом, так и не решив этой проблемы. Может, связать Кэтела, запереть дверь и на том успокоиться? На Досон-стрит он заглянул на склад и вышел оттуда с парой наручников. Проблема тяготила его, не давала покоя. И сейчас, поздно вечером, полумертвый от усталости, он все еще не решил ее.

В комнате горела маленькая лампа. Кэтел скорчился на кровати в какой-то неестественной позе и не пошевелился, когда вошел Пат. Похоже было, что он просидел так очень долго, не сводя глаз с двери.

Пат был в полной форме. Винтовку и сумку он оставил внизу, но был при портупее и револьвере. Наручники лежали у него в кармане. Он закрыл дверь и сел на пол, прислонившись к ней спиной.

Комната на чердаке предназначалась для горничной в те далекие дни, когда в доме на Блессингтон-стрит еще водились горничные, и в ней до сих пор осталась железная кровать с матрасом, умывальник, стул с прямой спинкой и цветная картинка, изображающая Святое Сердце. Лампа, стоявшая на полу, освещала снизу бесчисленные пленки паутины на желтых, в пятнах стенах. Частый дождик барабанил по крыше, обнимая и крышу, и комнату, и окно, точно сотканное из дождя. Пат взглянул на картинку и подумал: но ведь сердце не здесь, не посередине тела, оно слева. Потом вспомнил, как кто-то говорил, что на самом деле оно в середине, а только принято считать, что слева. А что, если ему выстрелят в сердце? Он вдруг сообразил, что чуть не заснул, сразу как сел, и что Кэтел что-то сказал.

– Ты что сказал, Кэтел?

– Я спросил, что ты хочешь со мной сделать. Что, что, что?

По тени Кэтела на стене Пат заметил, что мальчика бьет дрожь. Лица его он не мог разглядеть сквозь дождь и сквозь сон.

– Матрас небось отсырел, – сказал Пат. – Ты не сиди на нем. Нельзя засыпать, нельзя. – Он заставил себя встать, открыл дверь, вынул ключ и вставил его изнутри, потом запер дверь, а ключ положил в карман. И опять опустился на пол.

– Что ты будешь делать?

– Не знаю, – сказал Пат. – Горе мне с тобой. Давай начнем все сначала. – Он чувствовал, что тут есть какая-то логика, какая-то цепь доводов и, если перебрать ее звено за звеном, он, может быть, сумеет не заснуть и прийти к новому, окончательному выводу. – Логика, – сказал он вслух.

– Что?

– Я говорю – логика. Давай начнем сначала. Я не хочу, чтобы ты участвовал в этом деле. Ты еще молод.

– Это можешь пропустить, – сказал Кэтел. Он кое-как распрямил затекшие ноги. Скорчив гримасу, растер лодыжки, потом поднялся на колени. – Матрас отсырел, это ты прав.

– Ты еще молод, – сказал Пат, – и просто должен меня послушаться и обещать, что завтра будешь сидеть дома и не лезть туда, где опасно. Это работа для специально обученных людей. Ты не обучен и был бы только помехой. Кому-то пришлось бы за тобой присматривать, и для дела получилась бы не польза, а вред. Это очень трудно, но ты уже не маленький, и ты смелый, а значит, можешь это понять.

– Я уже не маленький, и я смелый, значит, могу сражаться, – сказал Кэтел. – Ты все еще относишься ко мне как к ребенку, ну а другие – нет. И стрелять из винтовки я умею, меня научил один парень из ИГА, и…

– Я с тобой спорить не собираюсь. Я просто говорю тебе, что ты должен делать.

– Ты не командуй. Ты меня бил, когда был сильнее, а теперь я тоже сильный. Уж если я забочу отсюда выйти, ты меня не удержишь.

– Удержу одной рукой, и ты это прекрасно знаешь. Кэтел, ну пойми же…

– И слушать тебя не стану и завтра пойду сражаться. Неужели ты остался бы дома, если бы старший брат сказал тебе, что ты еще маленький?

Пат ответил не сразу. В глазах плыли круги. Надо что-то говорить дальше. Какой следующий довод? Логика…

– В таком случае, – сказал он, – придется оставить тебя под замком. Он нащупал в кармане наручники.

– Только попробуй удержать меня силой.

Пату было очевидно, что Кэтел тоже успел обдумать эту проблему со всех сторон.

– Это нетрудно. Запру дверь, и все.

– А я сломаю дверь или вылезу в окно.

– Я тебя свяжу. И наручники у меня есть.

– А я буду кричать и колотить в стену ногами. Тут с обеих сторон есть люди. Вся улица сбежится меня освобождать.

– Придется заткнуть тебе рот.

– А я проглочу кляп и задохнусь насмерть или как-нибудь да крикну.

Пат знал, что не сумеет заткнуть Кэтелу рот. Это очень трудно и небезопасно, если человек вырывается. Опять все поплыло перед глазами. Он чуть не плакал, так ему было себя жалко. Ему необходимо поспать, и как можно скорее. Нужно подготовиться к следующему дню. О Господи, завтра. Должен же быть какой-то предел этой пытке. Логика.

– Пат, – сказал Кэтел. Лицо его смутно виднелось, среди паутины и стука дождя. – Пойми, связать меня ты не можешь, лучше и не пробуй. Я, как зверь в капкане, откушу себе ногу и уйду. Либо уйду, либо убью себя. Ты представь…

– Я кого-нибудь с тобой оставлю.

– Некого. Все, кто знает, завтра пойдут туда, а другим ты не доверишь. Да кого бы ты ни оставил, я все равно убегу. Теперь уж меня поздно удерживать. Возьми меня с собой, Пат, я хочу быть с тобой, ты же видишь, ты должен меня взять.

Голос у Кэтела был теперь жалобный, совсем детский, и Пат понял, что брат, тоже измучен до предела. Нужно что-то решить, нельзя засыпать… Если сейчас заснуть, Кэтел воспользуется этим и удерет.

Пат пошевелился, отгоняя сон, и рука его задела за кобуру револьвера. Он широко открыл глаза. Оказывается, все очень просто. Нужно только выстрелить Кэтелу в ногу.

Пат увидел комнату очень отчетливо, как будто ее только что осветили, паутина, чуть колышущаяся в потоке воздуха от лампы, скошенные, в пятнах стены, о которые стучит дождь. Христос, выставляющий напоказ свое Святое Сердце. Кэтел скорчился на кровати под собственной тенью, слабо шевелится, совсем окоченел на отсыревшем матрасе. Теперь и лицо его выступило четко, все стянутое к длинному носу от усталости и тревоги. В надутых губах был трогательный измученный вызов. Темные волосы снова и снова падали вперед, точно стараясь притянуть голову книзу.

Интересно, думал Пат, знает он, о чем я думаю? Он потрогал револьвер. И тут из сна, который почти одолел его, из Святого Сердца, пришла мысль, что Кэтела нужно убить. Так будет еще проще. Так он будет в полной безопасности. Если Кэтел умрет, никто уже не сможет ему повредить, и ничто не помешает Пату завтра тоже пойти на смерть. Разве это не лучший выход? Он не может допустить, чтобы Кэтелу сделал больно кто-нибудь другой, он слишком его любит. Только Пат может сделать ему больно, да он и не сделает ему больно, просто уложит спать… Он слишком любит Кэтела.

Пат всхлипнул и с усилием вздернул себя на колени. Какие-то безумные мысли лезли ему сейчас в голову, или уже успело что-то присниться. Он простонал:

– Кэтел, мне нужно поспать. Мне нужно отдохнуть. Пожалей меня;

– Обещай, что возьмешь меня с собой.

– Не могу, не могу.

– Обещай, тогда мы оба можем поспать.

– Сейчас я лягу на пол и тут же усну, – сказал Пат. Он сам не знал, произнес ли эти слова вслух. Кэтел живо вытащит ключ у него из кармана. Комната снова поплыла, точно наполнилась парами.

– Обещай.

– Обещаю, – сказал Пат. – Ладно, обещаю.

Он солгал. Но что ему оставалось? Он застонал, прислонясь к двери, пытаясь встать на ноги. Он должен поспать. А проблему разрешит завтра.

– Правда, обещаешь, да?

– Да, да. Где же ключ? Вот он. Пойдем отсюда. Ступай в свою комнату. Нам обоим нужно поспать. Идем.

Вот и лестница, и лампа все горит на площадке. Внизу непроглядная тьма. Пат вцепился в перила.

– Лампу захватишь, Кэтел?

Он толкнул дверь в комнату Кэтела, и лампа осветила ее. Потом лампа стукнула о стол. Кэтел, не поднимая головы, стянул ботинки и брюки и залез в постель. Он начал что-то говорить, но слова перешли в невнятное бормотание, и через минуту он уже крепко спал.

Пат оглядел знакомую комнатку: книжный шкаф, в котором вповалку стояли и лежали книжки Кэтела, приколотые к стене картинки с птицами, модель яхты. Словно его собственное детство жило здесь. С Кэтелом он и в самом деле прожил второе детство, вторую невинность. Впервые то, что должно было случиться завтра, представилось ему кошмаром, чем-то ужасным. Сколько раз он видел, как брат вот так же засыпал на каникулах, когда они к вечеру тоже валились с ног от усталости; и они засыпали, а рано утром бежали купаться в холодном море. Неужели это не повторится? Завтра он будет убивать людей. Неужели этот кошмар не рассеется к утру, не оставит его свободным и невинным? Он склонился над братом, откинул с его лица темные волосы и тронул место на виске, куда можно бы приставить дуло револьвера. Кто сказал, что Кэтел должен умереть? Что он сам должен умереть? Они так молоды. Внезапно он вспомнил и понял слова матери: «Умереть за Ирландию – это бессмыслица».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю