Текст книги "Дочери Медного короля"

Автор книги: Айра Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Проклятье! – воскликнул он. – Мне следовало сначала позвонить. Без двадцати пяти час, – добавил он, посмотрев на часы.

– Ждать целых двадцать пять минут, – сказала Дороти. – Уж лучше спуститься вниз.

– Эта толпа на улице… – пробормотал он. – О, я что-то придумал!

– Да?

– Крыша! Мы можем подняться на крышу… Такой ясный день! Вид оттуда будет потрясающий!

– Ты не думаешь, что это запрещено?

– Ну, если нас никто не задержит… Пошли, – сказал он, поднимая чемодан. – Сможешь бросить на белый свет последний взгляд свободной женщины.

Она улыбнулась ему, и они вернулись к лифтам. Вскоре показалась одна из кабин, стрелка ее была направлена вверх. На четырнадцатом этаже поток людей, как бы случайно, разъединил их. Они подождали, пока все не удалились, потом Дороти прошептала с заговорщическим видом: «Идем!» Игра начинала увлекать ее.

Им пришлось обойти почти весь этаж, прежде чем они отыскали дверь с надписью «Лестница». Открыв ее, они очутились на площадке металлической лестницы, которая с самого низа вела на крышу. Дверь беззвучно закрылась за ними, оставив их в полутьме. Они поднялись на восемь ступеней, увидели новую площадку, вскарабкались еще на восемь и оказались перед тяжелой дверью из красновато-коричневого металла.

– Думаешь, она заперта на ключ?

– Вряд ли.

Он нажал на ручку, толкнул дверь плечом. Она не поддалась.

– Запачкаешься.

Он опустил чемодан на пол, разбежался и снова толкнул дверь.

– Давай лучше уйдем, – произнесла Дороти, – эту дверь, должно быть, не открывали с…

Сжав зубы, он отступил и всей тяжестью налег на дверь. Она заскрипела и отворилась. Ярко-синее небо ударило им в глаза, почти ослепив их после темноты лестницы. Они услышали шелест крыльев и увидели голубей, которые разлетелись в разные стороны.

Округлым жестом метрдотеля, предлагающего лучший столик, он указал на крышу. Улыбаясь, она взяла протянутую руку, легко переступила через порог и очутилась на асфальтированной террасе.

11

Он не испытывал ни малейшей нервозности. Минутная паника перед упрямой дверью сменилась абсолютным спокойствием, как только она открылась. Все шло великолепно, без помех, без ошибок.

Войдя на террасу, он не полностью закрыл дверь: так легче будет уйти, нельзя будет терять ни минуты. Нагнувшись, он передвинул чемодан так, чтобы можно было поднять его одной рукой, в то время как другой он будет открывать дверь. Разгибаясь, он почувствовал легкое дуновение, снял шляпу и положил ее на чемодан.

Да, можно сказать, что он подумал обо всем. Вот так люди и попадаются! Достаточно порыва ветра, чтобы шляпа слетела и очутилась рядом с телом. Именно такие детали способствуют раскрытию самых хитроумных преступлений. Но он все предвидел… Он провел рукой по волосам, пожалев при этом, что не может увидеть себя в зеркале.

– Подойди же, посмотри!

Он подошел, обнял ее за плечи и наклонился над парапетом. Двумя этажами ниже широкая терраса, облицованная красным кирпичом, огибала все здание на высоте двенадцатого этажа. Падение с двух этажей? Явно недостаточно! Он обернулся, посмотрел на крышу.

Вся ее площадь, пятьдесят квадратных метров или около того, была ограничена кирпичным парапетом с краем из белого камня. Такой же парапет окружал вентиляционную шахту – квадратное отверстие метров в десять шириной в центре крыши. Справа возвышалась цистерна. Слева, на светлом небе вырисовывался черный силуэт радиобашни. Прямо перед ней – дверь на лестницу. С другой стороны вентиляционной шахты находилось большое строение, где помещались механизмы лифтов. На крыше было множество дымовых и вентиляционных труб, вздымавшихся, как маяки в океане асфальта.

Отойдя от Дороти, он приблизился к шахте и нагнулся над парапетом. Четыре отвесные стены спускались в маленький дворик, заставленный мусорными контейнерами и фанерными ящиками от овощей. Заметив поблекший от дождя спичечный коробок, он толкнул его в пустоту. Коробок падал, падал, падал, пока наконец не исчез. Потом он бросил внимательный взгляд на стены шахты. В трех из них были прорублены окна. Четвертая совпадала, видимо, с лифтами и была глухой. Самое подходящее место… И ближе всего к лестнице… Он побарабанил пальцами по парапету и нахмурил брови, обнаружив, что он выше, чем ему казалось.

– Как здесь тихо, – сказала Дороти, подходя и беря его за руку.

Он прислушался. Тишина сперва показалась ему абсолютной, но, напрягая слух, он различил пульсирующий шум лифтов, вибрацию ветра в проводах, отдаленное жужжание вентилятора…

– Есть у тебя сигареты? – спросила она.

Он опустил руку в карман, нащупал смятую пачку, но не вытащил ее.

– Нет. А у тебя?

– Погоди-ка.

Она пошарила в сумке, отодвинула золотую пудреницу, бирюзовый платочек и вынула, наконец, сигареты. Оба закурили.

– Дорри, – заговорил он, – я хотел тебе кое-что сказать… по поводу этих капсул.

– Что именно? – спросила она, бледнея.

– Я счастлив, что они не подействовали. В самом деле, счастлив.

– Счастлив?

– Да. Вчера вечером, когда я тебе позвонил, я хотел сказать, чтобы ты их не принимала, но ты уже успела это сделать.

«Признайся же, – подумал он. – Освободись от этого бремени… Ведь оно тяготит тебя.»

– Но ты был так… Что заставило тебя изменить отношение к этому?

– Сам не знаю. Мне ведь тоже хотелось жениться на тебе без отлагательства. – Он опустил глаза на свою сигарету. – Кроме того, делать подобные вещи, в сущности, нехорошо.

– Это правда? – спросила она. Лицо ее оживилось, глаза заблестели. – Ты в самом деле доволен?

– Ну, конечно, Дорри, доволен.

– Слава Богу!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Послушай… Только не сердись на меня. Я… я не принимала их. Я была уверена, что нам удастся со всем справиться и так радовалась тому, что мы скоро поженимся! Я чувствовала, что права… Ты не рассердился? Ты меня понимаешь?

– Ну, конечно, бэби. Говорю тебе, я счастлив, что из этого ничего не вышло.

– Я казалась себе преступницей, оттого что лгала тебе, – сказала она с дрожащей улыбкой. – И никогда не решилась бы во всем признаться. Мне… мне все еще верится с трудом, что ты теперь по-другому думаешь!

Он вынул из кармана аккуратно сложенный платок, вытер ей глаза.

– Дорри, а что ты сделала с капсулами?

– Выбросила, – смущенно ответила она.

– Куда? – спросил он с безразличным видом, убирая платок.

– В унитаз.

Его только это и интересовало. По крайней мере, никто не удивится, когда узнает, что, приготовив яд, она вдруг решила броситься с крыши. Он бросил сигарету, раздавил окурок ногой. Дороти, затянувшись в последний раз, последовала его примеру.

– Теперь все ясно между нами, – восторженно произнесла она. – И все чудесно.

– Да, все чудесно, – подтвердил он, взяв ее за плечи и нежно целуя в губы.

Он посмотрел вниз, на два окурка. На одном были следы помады. Нагнувшись, он поднял свой… Расщепил его ногтем, высыпал оставшийся табак, потом, скатав в крошечный шарик, выбросил за парапет.

– Так мы делали в армии, – сказал он.

Продолжая бродить по крыше, они приблизились к южной части вентиляционной шахты. Он повернулся спиной к парапету, оперся на него обеими руками, подтянулся и уселся, постукивая каблуками по кирпичам.

– Не сиди там! – испуганно сказала Дороти.

– Почему же? Край достаточно широкий, не у́же скамейки. Иди ко мне!

– Нет!

– Трусишка!

Поколебавшись, она протянула ему свою сумку. Он помог ей вскарабкаться, сесть рядом с ним… Когда она повернула голову и с опаской посмотрела через плечо вниз, он сказал:

– Не надо смотреть, у тебя закружится голова.

Он положил ее сумку справа от себя. Некоторое время они сидели молча, опустив руки на край парапета. Два голубя приблизились и стали следить за ними, недоверчиво поглядывая своими круглыми глазками.

– Как ты сообщишь матери? – спросила Дороти. – Напишешь или позвонишь?

– Еще не решил.

– А я, должно быть, напишу Эллен и отцу. По телефону о таких вещах говорить трудно.

Позади них зажужжал вентилятор. Немного спустя он положил свою руку на ее и, опираясь на другую, соскользнул с парапета. Прежде чем она успела поступить так же, он стал перед ней и взял обе ее руки в свои. Улыбнулся ей. Она ответила ему улыбкой.

Опустив руки до ее колен, он нежно сжал их ладонями, поглаживая в то же время пальцами ее ноги под юбкой.

– Ты не думаешь, милый, что нам пора спускаться?

– Скоро пойдем… У нас еще есть время…

Он поймал ее взгляд, задержал его своим, а пальцы его продолжали скользить вниз по ее обтянутым шелковыми чулками ногам. Краем глаза он увидел, что она все еще цепляется за край парапета.

– Какая красивая блузка, – сказал он, поглядев на пышный бант у нее на груди. – Новая?

– Что ты! Она стара, как мир.

– Бант немного развязался.

Дороти сняла одну руку с парапета, пощупала узел.

– Нет, – сказал он, – ты еще хуже сделала.

Вторая рука отделилась от каменного края.

Его ладони соскользнули совсем низко, насколько можно было это сделать не нагибаясь. Он отставил правую ногу, задержал дыхание.

Она поправила бант обеими руками.

– А теперь в поряд…?

Он нагнулся с быстротой змеи, крепко ухватился за ее щиколотки, отступил, выпрямился и высоко поднял ее ноги. В течение одной нестерпимой секунды их взгляды встретились. Глаза Дороти выражали изумление и ужас, крик рвался из ее груди. Потом изо всех сил он толкнул ее в пустоту.

Душераздирающий вопль падал в шахту, как огненная стрела. Он закрыл глаза… Крик замер… Молчание, потом страшный треск… Весь дрожа, он вспомнил о фанерных ящиках во дворе…

Он бросился к двери, одной рукой схватил чемодан и шляпу, другой толкнул дверь, вытер ручку носовым платком, переступил через порог и закрыл за собой дверь; провел платком по внутренней ручке и почти побежал к лестнице.

Он спускался по металлическим ступеням, чемодан бил его по ноге, правая рука горела от прикосновения к перилам. Сердце его колотилось, голова кружилась. На площадке седьмого этажа он наконец остановился.

Задыхаясь, он прислонился к стене, с трудом перевел дыхание. Поставив чемодан, расправил смятую шляпу, надел ее слегка дрожащими руками, посмотрел на ладони – они были серы от пыли – и вытер их платком, который сунул потом в карман. Снова взял чемодан и проскользнул в коридор.

Все двери были открыты… Чиновники, занимавшие бюро вдоль фасада, спешили в комнаты, расположенные напротив, где окна выходили во двор. Начальники отделов в пиджаках, стенографистки в бумажных нарукавниках, чертежники с засученными рукавами, с зелеными козырьками, защищающими зрение, на лбу. Расширенные глаза, сжатые зубы, тревожные лица… Он направился к лифту, останавливаясь всякий раз, когда кто-нибудь пробегал перед ним, затем продолжал свой путь. Проходя перед открытыми дверьми внутренних комнат, он видел спины людей, толпившихся у окон, слышал их подавленные восклицания.

Против него остановился лифт. Он вошел и остался у двери… За его спиной люди обменивались противоречивой информацией, их привычное равнодушие сменилось возбуждением.

В холле, как он заметил, атмосфера была нормальной. Большинство вошедших еще не знали о происшествии. Беззаботно размахивая чемоданом, он прошел через холл и вновь очутился под ярким солнцем, среди уличного шума. Когда он спускался по ступеням, навстречу ему быстро поднимались полицейские. Он оглянулся и увидел, как их синие мундиры скрылись за вертящейся дверью. Остановившись на тротуаре, он посмотрел на свои руки – они больше не дрожали. Мгновение он поколебался: может быть, вернуться в здание, смешаться с толпой и взглянуть на нее в последний раз?.. Нет, лучше этого не делать…

Проходивший мимо автобус задержался на углу из-за красного света. Он подбежал и успел вскочить. После того, как автобус проехал четыре квартала, дорогу ему перерезала белая машина скорой помощи, предшествуемая непрерывным воплем сирены. Он проводил ее взглядом и увидел, что она остановилась перед ратушей. Потом автобус свернул на Университетскую, и он потерял ее из виду.

12

Иллюминация по случаю бейсбольного матча была назначена на тот же вечер, в девять часов. Но сообщение о самоубийстве одной из студенток – ибо, как подчеркнул «Глашатай», высокий парапет исключал возможность несчастного случая – потрясло ее товарищей. Алый свет костров освещал группы молодежи, в основном девушек, которые шепотом обсуждали происшествие. Руководитель бейсбольной команды и организаторы празднования напрасно пытались оживить угасший энтузиазм. Они подбрасывали в огонь пустые ящики и картонные коробки, пламя поднималось так высоко, что становилось опасным, но крики «ура» замолкли еще до того, как был провозглашен до конца список завтрашних игроков.

Он никогда раньше не присутствовал на подобных встречах, но в этот вечер пришел, неся под мышкой большую картонную коробку.

Еще днем он опорожнил чемоданчик Дороти и спрятал его содержимое под матрацем. Потом, несмотря на теплую погоду, надел плащ, наполнил карманы флаконами и баночками с кремом из косметички Дороти, взял чемодан и направился к центру города. Там он сдал чемодан на хранение, сняв с него предварительно ярлыки и наклейки. Затем прошел к мосту на Мортон-стрит и бросил в воду ключ от чемодана, а также баночки и флаконы, которые заранее открыл, чтобы они не всплыли.

Он смешался с толпой студентов, чьи силуэты вырисовывались на фоне огня, как китайские тени. Приблизившись к костру, излучавшему сильнейший жар, он некоторое время глядел на колеблющиеся языки пламени.

Пробегавший мимо совсем юный парнишка заметил его коробку и вырвал ее у него из рук.

– Ого, – сказал он, – тяжелая!

– Старые учебники… Записи лекций…

– Отлично!

– Внимание! Внимание! – закричал один из организаторов. – Сейчас вы будете свидетелями аутодафе.

Вместе с молоденьким студентом он стал раскачивать коробку. «Раз… два… три…» Коробка взлетела высоко в воздух, потом упала в огонь, подняв целый сноп искр. Послышались аплодисменты.

Он оставался там до тех пор, пока охваченная пламенем коробка не почернела. Из затухавшего огня неожиданно вырвалась горящая головня и упала ему на ногу. Он отскочил, похлопывая себя по брюкам, чтобы погасить искры. Алые отсветы окрасили его руки.

Он поднял голову, ища взглядом коробку. Ее содержимое, вероятно, уже полностью сгорело. Брошюры, высланные фирмой Кингшип, наклейки с чемодана, талон из камеры хранения, учебник химии, наряды, приготовленные Дороти для их короткого медового месяца… Шелковое платье, замшевые лодочки, вечерние туфельки без задников, пеньюар, белье и ночная сорочка, вся из шелка и легких белых кружев, прозрачная, душистая…

13

_{«Глашатай», Блю-Ривер, 28 апреля 1950 г., пятница.}

_{РОКОВОЕ ПАДЕНИЕ СТУДЕНТКИ}

_{УНИВЕРСИТЕТА СТОДДАРД.}

_{Дочь медного короля погибает, упав с крыши ратуши.}

Дороти Кингшип, девятнадцатилетняя студентка второго курса университета Стоддард, скончалась сегодня, упав или бросившись с крыши ратуши. Она родилась в Нью-Йорке и была дочерью Лео Кингшипа, президента известной медеплавильной компании.

В двенадцать часов пятьдесят восемь минут работавшие в здании люди услышали страшный крик, за которым последовал оглушительный треск, донесшийся из дворика, куда выходит вентиляционная шахта. Подбежав к окну, они увидели на асфальте изуродованное тело молоденькой женщины. Доктор Харви Гесс, случайно находившийся в холле, прибежал на место происшествия через несколько секунд, но смог только констатировать смерть.

Прибывшая вскоре полиция обнаружила на парапете, окружающем вентиляционную шахту, сумку, в которой находились свидетельство о рождении и студенческий билет. Эти документы позволили установить личность погибшей. Полицейские нашли также наполовину обгоревшую сигарету со следами помады, соответствующей той, которой пользовалась мисс Кингшип, из чего они заключили, что она провела на террасе несколько минут до рокового падения.

Рекс Карджил, лифтер, заявил, что примерно за полчаса до трагедии он сопровождал мисс Кингшип на шестой или седьмой этаж. Другой лифтер, Эндрю Векки, отвез жертву после половины первого, как ему кажется, на четырнадцатый этаж, но не сумел уточнить, на каком этаже она вошла в кабину лифта.

По заявлению Кларка Д. Уэлча, ректора университета Стоддард, успехи мисс Кингшип в занятиях вполне удовлетворяли педагогов. Соученики погибшей девушки не высказали никаких предположений относительно того, что могло заставить ее решиться на такой отчаянный шаг. По их мнению, это была спокойная, уравновешенная девушка. «Никто из нас не знал ее достаточно близко», – добавила одна студентка.

_{«Глашатай», Блю-Ривер, 29 апреля 1950 г., суббота.}

_{ПОСЛЕДНИЕ СООБЩЕНИЯ. СТУДЕНТКА УНИВЕРСИТЕТА}

_{СТОДДАРД СОВЕРШИЛА САМОУБИЙСТВО.}

_{Она сообщила сестре о своем решении покончить с собой.}

Есть основания думать, заявил вчера журналистам Элдон Чесер, начальник полиции Блю-Ривер, что Дороти Кингшип, студентка второго курса университета Стоддард, упавшая с крыши ратуши, совершила самоубийство. Жертва отправила своей сестре Эллен Кингшип, студентке университета Колдуэлл в штате Висконсин, письмо без подписи, но написанное, вне всякого сомнения, ее рукой. Текст письма не был опубликован, но начальник полиции считает, что он содержит в закамуфлированной форме «намерение совершить самоубийство». Это письмо ушло из Блю-Ривер вчера утром в шесть часов тридцать минут.

Получив его, Эллен Кингшип попыталась позвонить сестре, но ее соединили с ректором университета Кларком Д. Уэлчем, на чью долю выпала печальная необходимость сообщить мисс Кингшип о смерти младшей сестры. Мисс Кингшип немедленно выехала в Блю-Ривер, куда она прибыла вчера вечером. Приезд Лео Кингшипа, отца погибшей, ожидается сегодня в течение дня, так как его самолет из-за плохой погоды приземлился в Чикаго.

_{ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК,}

_{РАЗГОВАРИВАВШИЙ С ЖЕРТВОЙ, ЗАЯВЛЯЕТ,}

_{ЧТО НАШЕЛ ЕЕ НЕРВНОЙ И НАПРЯЖЕННОЙ.}

_{Ля Верн Брин}

«Она улыбалась все время, пока была в моей комнате, а несколько раз даже расхохоталась. Сначала я подумала, что она возбуждена каким-то радостным известием, но теперь понимаю, что это были симптомы крайней нервозности. Мне следовало бы заметить, насколько ее смех звучал натянуто и неестественно – ведь я изучаю психологию».

Так Аннабелла Кох, студентка второго курса университета Стоддард, описывает состояние Дороти Кингшип за два часа до смерти.

Мисс Кох, очаровательная девушка из Бостона, оставалась вчера в своей комнате из-за жестокой простуды. «Дороти постучалась ко мне, – сказала она, – немного позже одиннадцати. Я была в постели. Меня удивил ее приход, мы были едва знакомы. Она попросила одолжить ей пояс от моего зеленого костюма. Должна вам сказать, что у нас с ней совершенно одинаковые костюмы, хотя мой куплен в Бостоне, а ее в Нью-Йорке. Мы обнаружили это, когда обе были приглашены на обед в один дом, и очень расстроились. Так вот, она попросила одолжить ей мой пояс, объяснив, что сломала пряжку на своем. Я чуточку поколебалась, но заметив, что ей очень этого хочется, сказала, в конце концов, в каком ящике она его найдет. Она горячо меня поблагодарила и почти сразу ушла».

Тут мисс Кох сделала небольшую паузу и сняла очки.

«Но вот что самое любопытное. Войдя в ее комнату, полиция нашла мой пояс на письменном столе. Я узнала его, так как позолоченная пряжка на нем слегка стерлась, и в свое время меня это огорчило, потому что костюм очень дорогой.

Поведение Дороти кажется мне необъяснимым. Зачем было брать мой пояс, если она не собиралась им воспользоваться? На ней был этот зеленый костюм, когда… случилось несчастье. По моей просьбе полиция установила, что ее собственный пояс был в полном порядке. Все это выглядит очень загадочно.

Потом я поняла, что пояс был лишь поводом для того, чтобы поговорить со мной. Должно быть, она вспомнила обо мне, когда надевала свой зеленый костюм и, зная, что я не выхожу из комнаты, ухватилась за первый попавшийся предлог, чтобы зайти ко мне. По-видимому, ей было совершенно необходимо с кем-нибудь поделиться! Ах, если бы я подумала об этом вовремя!.. У меня из головы не выходит, что, расскажи она о своих переживаниях – в чем бы они ни заключались – хоть одному человеку, то, может быть, и не решилась бы на роковой шаг».

14

Никогда еще жизнь не казалась ему такой пресной, как во время последних шести недель второго семестра. Он думал, что волнение, вызванное у окружающих смертью Дороти, будет долго еще расходиться как круги по воде… Этого не случилось – происшествием почти сразу перестали заниматься. Он ожидал бесконечных разговоров, статей в газетах, но уже спустя три дня после трагедии вниманием студентов завладел скандал, вызванный найденными в одном из общежитий сигаретами с марихуаной. Что касается газет, то они хранили полное молчание, поместив только краткую заметку, сообщавшую о приезде Лео Кингшипа в Блю-Ривер. Ни слова о вскрытии, о беременности Дороти. Такая сдержанность прессы обошлась, вероятно, Кингшипу в целое состояние!

В сущности, это отсутствие шумихи должно было его радовать… При расследовании его бы обязательно вызвали. Но не было ни вопросов, ни подозрений, ни следствия. Все концы прекрасно сходились с концами, за исключением истории с поясом. Тут уж он сам ничего не понимал. Какого черта Дороти понадобилось брать пояс у этой Кох, если она не собиралась его надевать? Может быть, ей действительно хотелось поговорить с кем-нибудь о своем замужестве, но в последний момент она раздумала?.. И слава Богу! А может быть, пряжка от ее пояса была в самом деле сломана и ей удалось починить ее после того, как она заходила к Аннабелле Кох? В любом случае, предположения студентки факультета психологии только усиливали версию самоубийства и укрепляли и без того безупречный план… Ему следовало бы ликовать, быть на седьмом небе… А он был мрачен, подавлен, сам не понимая почему.

Его депрессия значительно усилилась, когда в начале июня он вернулся в Менасет. Он был на том же месте, что и год назад, после того как богатая девушка, за которой он ухаживал, объявила ему, что выходит замуж за другого. Смерть Дороти была для него всего лишь мерой самозащиты. Она ничего ему не дала.

Его нервное состояние отразилось на его отношениях с матерью. В течение учебного года он ограничивался тем, что посылал ей раз в неделю открытку, поэтому теперь она буквально забрасывала его вопросами. Ей хотелось знать все: ведь, наверно, самые красивые девушки в университете сходят по нему с ума? Состоит он членом того или иного клуба? А может быть, он его председатель, если на то пошло? Какое место он занимает по философии, английской литературе, испанскому языку и вообще по всем предметам? Первое, вероятно?..

В один прекрасный день он взорвался.

– Ты не находишь, что пора тебе понять, наконец, что я не чемпион мира?

И он выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

К середине июля, однако, он вышел из своего оцепенения. Все вырезки из газет, относящиеся к смерти Дороти, хранились у него в металлической шкатулке, засунутой в глубину платяного шкафа. Он перечитывал их время от времени. Профессиональная уверенность начальника полиции и наивность психологических умозаключений Аннабеллы Кох вызывали у него улыбку.

До сих пор, вспоминая о драме, развернувшейся на крыше ратуши в Блю-Ривер, он думал о ней, как о «смерти Дорри». Теперь он стал называть ее про себя «убийством Дорри».

Иногда, когда он лежал в постели, чудовищность его поступка потрясала его… Тогда он вставал, подходил к зеркалу над туалетным столом и долго изучал собственное лицо. «Этот человек совершил убийство!» – думал он. Однажды вечером он произнес вслух: «Мне удалось осуществить идеальное преступление!»

Богатства, однако, оно ему не принесло… Ну, что ж! Ведь ему всего двадцать четыре года!

Часть вторая

ЭЛЛЕН

1

_{ПИСЬМО АННАБЕЛЛЫ КОХ ЛЕО КИНГШИПУ}

_{Женское общежитие}

_{университета Стоддард.}

_{Блю-Ривер, Айова,}

_{5 марта 1951 г.}

Сэр,

Вы, должно быть, спрашиваете себя, кто я такая, если только не запомнили мое имя, прочитав его в газетах. Я та студентка, которая одолжила свой пояс Вашей дочери Дороти и последняя из всех, кто с ней разговаривал. Поверьте, я не стала бы возвращаться без причины к такой мучительной для Вас теме.

Может быть, Вы не забыли, что у нас с Дороти были одинаковые зеленые костюмы. Я одолжила ей пояс от моего, и полиция обнаружила его (или считала, что обнаружила) у нее в комнате. Мне вернули его месяц спустя, но костюма я больше не надевала, так как началось лето.

Теперь снова приближается весна, и вчера вечером я его примерила. Он мне по-прежнему впору, но пояс слишком широк. Единственное возможное объяснение, что это пояс Дороти. Она была очень тоненькой, но я еще тоньше и явно не похудела с тех пор, поскольку костюм сидит на мне так же хорошо, как и раньше. Я думала, что это мой пояс – из-за потускневшей пряжки – но мне тогда не пришло в голову, что у одинаковых костюмов и пряжки могли одинаково потускнеть.

По-видимому, у Дороти была какая-то причина не надевать свой пояс. В то время я была искренне убеждена, что вся эта история просто предлог для разговора со мной.

При мысли о том, что я буду носить пояс Дороти, у меня возникает странное чувство. Дело не в суеверии, но, в конце концов, это ведь не мой пояс, он принадлежал бедной Дороти. С другой стороны, выбросить его мне было бы неприятно. Поразмыслив, я решила отослать его Вам.

Искренне Ваша Аннабелла Кох.

Постскриптум. Я смогу, несмотря ни на что, носить мой зеленый костюм – в этом году в моде кожаные пояса.

_{ПИСЬМО ЛЕО КИНГШИПА ЭЛЛЕН КИНГШИП}

_{8 марта 1951 г.}

Дорогая Эллен!

Твое последнее письмо я получил и прошу извинить меня за то, что до сих пор не ответил – все последнее время я был очень занят.

Вчера, как и каждую пятницу, Мэрион обедала у меня. По-моему, она плохо выглядит. Я показал ей одно письмо, полученное мной накануне, и она посоветовала отослать его тебе. Ознакомься с ним сразу, а потом продолжай чтение моего.

Теперь, когда ты прочла письмо мисс Кох, я хотел бы объяснить, почему я его тебе послал.

Мэрион говорит, что после смерти Дороти ты стала упрекать себя за твое отношение к ней в последнее время. Когда ты узнала, что, по словам мисс Кох, Дороти «было совершенно необходимо поделиться с кем-нибудь», то, вероятно, окончательно убедила себя, что слишком предоставила ее самой себе. Тебе кажется также – Мэрион заключила это из твоих писем, – что если бы ты иначе вела себя, то Дороти, может быть, и не решилась бы на такой шаг.

Я склонен согласиться с Мэрион: это, по-моему, единственное возможное объяснение твоего нелепого поведения – не могу назвать его иначе – в апреле прошлого года, когда ты упорно отказывалась поверить в самоубийство Дороти, несмотря на полученное от нее письмо, неопровержимо свидетельствующее о ее решении. Ты считала себя (по крайней мере, частично) ответственной за ее гибель, и много времени прошло, прежде чем ты согласилась с этой версией и избавилась от бремени мнимой ответственности.

Письмо мисс Кох убедительно доказывает, что, по одной ей известной причине, пояс был Дороти действительно нужен, и дело было не в том, что она испытывала настоятельную потребность поговорить с кем-нибудь. Решение ее было уже принято. Ничто не подтверждает твоего предположения, что, не поссорься вы на Рождество, она обязательно обратилась бы сперва к тебе. Не забывай при этом, что инициатором вашей ссоры была она. Вспомни также, что я согласился с тобой, когда ты посоветовала послать ее в Стоддард вместо Колдуэлла, где она продолжала бы во всем полагаться на тебя. Правда, последуй она за тобой в Колдуэлл, трагедии, может быть, и не произошло бы. Но ведь это только предположение, а предположения, как известно, могут завести очень далеко. Конец Дороти свидетельствует о том, что она относилась к себе с излишней суровостью, но ведь она сама сделала выбор. Ни ты, ни я не в ответе за это. Вся тяжесть легла на нее, только на нее.

Надеюсь, что письмо мисс Кох, ее признание своей ошибки, поможет тебе избавиться от последних угрызений совести.

Твой любящий отец.

Постскриптум. Прошу прощения за неразборчивый почерк, но я подумал, что это письмо слишком личное, чтобы продиктовать его мисс Ричардсон.

_{ПИСЬМО ЭЛЛЕН КИНГШИП БАДУ КОРЛИСУ}

Дорогой Бад!

Пишу тебе, сидя в салоне поезда. На столике передо мной банка кока-колы (уже!) и все необходимое для письма, так как, несмотря на тряску, я собираюсь объяснить тебе «в краткой, если и не блестящей форме», как говорит наш преподаватель литературы, причину моего стремительного отъезда в Блю-Ривер.

Во-первых, хочу тебя заверить, что я действую не по какому-то безрассудному побуждению, а после бессонной ночи, в течение которой я все подробно обдумала. Во-вторых, занятия мои нисколько от этого не пострадают, потому что ты будешь записывать все необходимое, впрочем, я не собираюсь задерживаться больше, чем на неделю. В-третьих, наконец, я не потеряю времени зря, потому что еду для того, чтобы выяснить все на месте, а до этого у меня не будет ни минуты покоя.

А теперь, после того, как я отмела все твои возражения, позволь мне приступить к обещанным объяснениям. Для этого я должна вернуться немного назад.

Как ты уже знаешь из письма моего отца, полученного в субботу утром, Дороти хотела поступить вслед за мной в Колдуэлл, а я этому воспротивилась, для ее же блага, как я тогда себе это объясняла. После ее смерти я часто спрашивала себя, не поступила ли я так из чистого эгоизма. Дома строгость отца и склонность Дороти следовать во всем моему примеру ограничивали мою свободу. В то время я не отдавала себе в этом отчета, но, приехав в Колдуэлл, я просто расцвела и даже, можно сказать, дала себе волю! (Ты никогда меня такой не видел, я с тех пор очень изменилась.) Выходит, отговаривая Дороти от поступления в этот университет, я стремилась главным образом, сохранить собственную независимость, а вовсе не к тому, чтобы она, в свою очередь, стала независимой.

Отец очень точно характеризует мое поведение после смерти Дороти. (Вполне вероятно, что такой анализ был ему подсказан Мэрион.) Я отказывалась верить в её самоубийство, потому что чувствовала себя в какой-то мере виновной в нем. Но у меня были и другие основания сомневаться. Так, ее письмо, хотя оно безусловно написано ее рукой, как-то на нее непохоже. Обращаясь ко мне, она называет меня «дорогая», тогда как обычно она писала «милая» или «моя милая» Эллен. Мне также показалось странным, что у нее было с собой свидетельство о рождении, она не могла не понимать, что для опознания было бы достаточно студенческого билета. Наконец, а ведь я хорошо ее знала, Дороти была не из тех, кто решается на самоубийство. Но я напрасно пыталась все это объяснить полиции. Мне сказали, что поведение человека, который собирается покончить с собой, совершенно непредсказуемо. Такая убежденность сводила к нулю все мои возражения.