Текст книги "Золотая печать"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава 13

В один из ближайших дней Керим решил посетить купившего дом в степном районе своего родственника Ибраима, который после обычных мытарств все же получил прописку и работу в совхозе, где были большие проблемы с квалифицированными работниками. Взрослые сыновья Ибраима пока оставались в Узбекистане, а жена была с ним, хозяйствовала на огороде.

Керим выехал рано утром в Симферополь, оттуда добрался на попутке в Евпаторию и, не имея времени посмотреть город, сразу на маршрутном автобусе поехал в степное село.

В автобусе двое среднего возраста мужчин разговаривали по-татарски, и Керим прислушался к ним:

– Билесинми бу сефер Мустафаны не деп къапаттылар? 44-джи сенесинден сонъ мемлекетте ич бир къырымтатар мектеби ёк дегени ичюн. Я бармы, ёкъсам? Булар не истеселер шоны япалар! Лякин бизлер де башымызны эгмиймиз…

– Адамлар тюрлю ола, – отвечал другой. – Мына, Москвада яшагъан къырымтатарлардан бириси, ады Басырмы бир шей, «основная часть крымских татар проживает в Крыму» деп яза. Ве бу лаф бугунгю замангъа даир! Татарлар энъ хъайындже къыйналынгъан вакъытларда! Бу адам башыны энъип дегиль, тонъкъайып тургъанлардан. Ана ойле Басырны эм къапатмазлар, эмде вакъыты иле огге сюрип миллий къараман этип костерерлер…

(Перевод для пока еще не выучивших крымскотатарский язык:

– Ты знаешь, под каким предлогом арестовали Мустафу в этот раз? Он заявил, что, начиная с сорок четвертого года, в СССР нет ни одной школы с обучением на крымскотатарском языке. А разве не так? Эти что хотят, то и делают! Но мы не склоним головы…

– А вот один из наших земляков, проживающих в Москве, кажется кандидат филологических наук по имени Басыр, заявил, что «основная часть крымских татар проживает в Крыму». И это в наши дни! В самый разгар издевательств над татарами, пытающимися зацепиться в Крыму! Он не только голову склонил, но и раком стал. Вот такого Басыра мало сказать не арестуют, но и будут выдвигать в национальные герои…).

Керим обратился к говорившим по-татарски, и мужчины, только вчера прибывшие в Крым в желании закрепиться здесь, были очень обрадованы встрече с земляком.

– Было время, когда приезжая в Крым я не видел ни одного татарина,– говорил один из мужчин, – а сейчас даже случайно в транспорте со своими встречаемся.

Земляки рассказали Кериму, что намерены купить жилище в окрестности Евпатории, откуда они были родом. На том и расстались.

Спустя тридцать лет я ехал в автобусе из деревни, где мой друг Мидат купил двор, в Евпаторию. Мало сказать, что в автобусе можно было встретить татар – почти все пассажиры были татарами!

Чего это, можно спросить, не сидится татарам в их домах, чего не занимаются своими садами и огородами? Да нет! Взрослые мужчины и женщины или на службе в разных учреждениях, или, действительно, на своих огородах, или на собственном транспорте повезли свой товар продавать на рынки Крыма и окружающих областей. А в автобусе молодежь, которую иногда строгие родители отпускают поразвлечься. Да и вопреки запрету родителей желают девушки и парни – особенно девушки – прогуляться, пока лето не кончилось, не начались нудные школьные будни.

Неужели же возиться все лето в огороде или глазеть в телевизор на чужую жизнь? Неужели же просидеть все каникулы в деревне, когда из 16-летних тел выпирает вся девичья краса?

Хотя бы просто прогуляться по бульвару и пляжам города! На живых людей поглядеть, да и себя показать.

А показать девицам есть чего. Вот эта сразу обращает на себя внимание. Прежде всего, замечаешь дивные длинные – но не худые! – ноги, которым так «к лицу» эти похожие на длиннорылых крокодилов-гавиалов туфли. Потом обращаешь внимание на губки. Аппетитные пухлые губки – прелесть что такое! Выбираешь момент и разглядываешь профиль – прекрасной формы носик! Интересно, от какой из бабок унаследовала эта девочка свой нос? От генуэзской ли, от греческой ли, от таврской ли? Или, может быть, у этой девицы проявились черты ее половецкой прабабушки? Я ведь не упомянул, что наша прелестница рыжеволоса.

 Вот прелестница наша встала, и я узрел чудную попку – как груша, перевернутая вниз. Вот только бюст слабоват, кажется. Впрочем, грудь, похоже, уплощена модной блузкой, которая явно не по размеру, и видно не куплена, а прислана родственниками из Турции или Америки – сейчас наши живут повсюду.

Вот только с поведением плоховато. Нет, нет, не подумайте чего! Я имею в виду, что ведут себя красавицы несколько вульгарно – но что поделаешь, не научены. А парни и того хуже – хохочут, толкают друг друга, в руках пивные бутылки. Деревня все же… Если даже возжелает какая-нибудь образовательная организация ввести в программу школы уроки поведения девушек и парней, то где возьмешь стольких преподавателей? А если и подберут таковых, то половина из них захочет внедрять чуть ли не шариатские правила. Эх, жизнь! Все сложно, все неоднозначно…

Наконец автобус доставил Керима в поселок…. Нет, данную этому поселку кличку произносить не хочу, а старого татарского названия его не знаю.

Как бы то ни было, найти в этом поселке дом по адресу оказалось не просто – улицы, если эти тропинки в траве можно так именовать, не были обозначены, а если на каком-нибудь доме и задержалась табличка с названием, то редко на какой калитке или на воротах был указан номер дома.

Побродив в растерянности, Керим решил обратиться с вопросом к идущему навстречу мужчине:

– Уважаемый, где тут живет Ибраим Ислямов? – спросил и подумал, что надо бы спросить не о человеке, а об улице.

– Татарин Ибраим? – переспросил мужчина. – Так к нему надо в обратную сторону идти. Там налево через две улицы прямо у колодца на углу. Там и живет Ибраим.

И засмеялся:

– У нас его тут Абрамом зовут.

– А что, разве он на еврея похож? – удивился Керим.

– Да вроде и не похож, но водку не пьет. Попросишь в чем-нибудь подсобить, то поможет, а от стакана отказывается. Вот его и прозвали еврейским именем.

Керим отметил про себя, что о татарине этот русский мужик говорит скорее с симпатией, чем с неприязнью, и одновременно вспомнил своих приятелей-евреев, которые насчет выпить были о-го-го.

По выданным разговорчивым прохожим указаниям Керим быстро нашел дом своего дяди Ибраима.

Ибраим был дома один: жена повезла на базар в Евпаторию овощи. Неожиданный приезд Керима был большой радостью для бывшего учителя Ибраима, который с родственниками теперь только изредка переписывался. Известие, что Керим перебрался в Крым и купил здесь дом, привела его в восторг. Он обнимал и теребил Керима, советовал привести и жену с детьми.

– Эмдже, как я могу оторвать детей от учебы? – возразил Керим. – Я тут без прописки, без работы!

Ибраим был удивлен.

– Ты же медик, профессор! – воскликнул он. – Да в любой санаторий тебя с радостью должны взять!

– Должны, но не берут, – засмеялся Керим, и добавил:

 – Сен сорама, мен айтмайым (ты не спрашивай, я не буду говорить). Со мной все так же, как и с каждым татарином в Крыму. Давай пока что оставим эту тему.

Ибраим налил в чашечки кофе, потом стал разогревать в кастрюле оставшуюся со вчерашнего дня еду.

– Фатма приедет и устроит нам праздничный ужин. А пока перекусим вчерашней долмой.

– Ну, расскажи, как здесь живешь, – спрашивал Керим.

– Люди здесь ко мне относятся нормально, – рассказывал Ибраим. – А когда на меня районное милицейское начальство копромат собирало, так плохого обо мне никто не сказал, даже наоборот.

– Чего это начальству нужно было от тебя? – спросил Керим.

– Понимаешь, кроме нашего села татары живут в некоторых местах в ближайшей округе. Я люблю встречаться с нашими, машина у меня есть, слава Аллаху. Районная гебня узнала, что я по своим езжу. Приглашают меня однажды в райотдел милиции. В кабинете какой-то майор, я его раньше не встречал. Начинает со мной разговор подозрительно вежливо. То да се, потом говорит о сложном положении татар в Крыму, что, мол, даже прописанные семьи непрочно обосновались.

– От нас, милиции, это не зависит, – говорит. – Тут местные чиновники из разных ведомств могут в своих интересах действовать. А поводом для этих недобросовестных чиновников могут быть всякие неосторожные высказывания татар.

Я насторожился, уже догадываясь о том, чего этот майор от меня потребует. А он продолжает:

– Мы о вас, Ибраим, хорошего мнения. Вот и прописку вам дали.

«Ага!» – думаю, – «хорошего мнения и прописку дали», а вслух говорю:

– Что же целый год мурыжили, в законно купленном доме не прописывали?

– Но ведь прописали же, – мило улыбнулся майор.

Я молчу и ожидаю, что дальше будет.

Майор и говорит:

– Понимаешь, Ибраим, нам нужно знать, какие настроения среди живущих в Крыму татар. Ты не подумай чего плохого, это надо для того, чтобы защитить их от недобросовестных чиновников, от ненужных провокаций, понимаешь?

Все я понимаю, мать вашу! Значит, он со мной, с татарином, разговаривает, и говорит «их» – в третьем лице о моих земляках. Что же это, я уже стал вместе с этими майорами против моих родных земляков?

А майор продолжает:

– Ты, Ибраим, советский офицер, только тебе мы можем поручить такую задачу.

– Стукачом меня вербуешь, майор? – сурово говорю я. – А ты не ошибся адресом? Да, я офицер, но я не в СМЕРШе войну провел, а на передовой, под огнем немецким. А ты меня в шпики завербовать хочешь?

Майор, конечно, изменился в лице.

– Вы свободны, – говорит.

– Да, я свободный человек, – ответил я и вышел.

– Нет, ты понимаешь? – продолжил свой рассказ Ибраим. – Меня, боевого офицера стукачом сделать захотели. Они знают, что я часто бываю в Евпатории, встречаюсь с нашими. Вот и решили меня в своих сволочных целях использовать.

Он отпил из чашки остывший кофе.

Ибраим был среднего роста, подтянут – хорошие офицеры редко, даже уйдя на гражданку, полнеют. Рассказывая, он не жестикулировал руками, мимика его была спокойная, он, слегка опустив голову, смотрел прямо на собеседника.

– Вот так. Через несколько дней поехал я в Евпаторию, там наши собрались на пикет. Требование было, чтобы купивших дома татар прописывали так же без проблем, как прописывают людей других национальностей. Стоим с плакатами, и подъезжают две машины с автоматчиками, а нас всего десять человек. Обшарили, надели наручники, грубо затолкали в машины и привезли в отделение.

Ибраима затем отделили от ребят, завели в отдаленную комнату. А там сидит за большим столом тот самый майор, который его вербовал в шпионы. Даже не поздоровался и начал:

– Вот и взяли мы тебя с поличным, Ибраим. Что теперь скажешь?

– Что мне вам говорить, сами понимаете, что беззаконие творите. О каком «с поличным» речь?

– А то, что в нарушение законодательства лезете в закрытую зону. Читал указ об усилении паспортного режима для приезжающих в Крым?

– Может для кого Крым и «закрытая зона», но для нас Крым – единственная родина. И мы не какие-то приезжающие. Только в Крыму мы хотим и будем возводить свои дома, сажать сады и виноградники, строить школы.

– Школы строить? Может, и мечети в Крыму строить захотите? – ощерился майор.

– Конечно, – спокойно ответил Ибраим. – Русские же строят здесь свои церкви, а нам свои мечети восстанавливать тем более надо.

– Ты русских не трогай! – вдруг рассвирепел майор.

Ибраим удивился этой вспышке злобы офицера.

– Вроде бы никто русских здесь и не трогает. Это русские надели на нас наручники и приволокли в отделение, – заметил он.

– Ты русских не трогай! – опять взревел офицер и, вскочив со стула, влепил стоящему перед ним с заведенными назад руками человеку по зубам. При этом офицер не мог не принять во внимание то, что руки татарина скованы наручниками, и можно не опасаться получить сдачу – был татарин не хлипок.

У Ибраима была разбита губа, которая сразу же вспухла, и не было возможности утереть текущую по подбородку кровь.

– Что ж, мы это уже видели в кино, как в гестапо наших людей избивали, – прошепелявил он.

В ответ майор нанес мощный удар в челюсть и Ибраим упал. Поднявшись, он вознамерился ногами избить милицейского офицера, но тот уже укрылся за столом и дрожащими руками набирал номер телефона.

– Сволочь, ты советскую милицию с фашистским гестапо сравниваешь? Ну, погоди! – майор звонил в КГБ, чтобы сообщить, что задержан не рядовой демонстрант, а засланный шпион, агент международного терроризма… ой!... империализма то есть.

Ибраим с трудом пошевелил непослушными губами и выплюнул в лицо майора сгусток кровавой слюны.

– Ондан сонъ дерт адам мени бир одагъа сюреп ойле догдюлер ки, эсимни джойдум. – улыбаясь рассказывал Ибраим.

А что улыбаться-то, что веселого в этом: «После этого четверо мужиков заволокли меня в какую-то комнату и так избили, что я потерял сознание».

 Да уж, веселенькая информация!

– Но сыновьям я об избиении не сказал, – строго проговорил Ибраим, – и ты, смотри, при случае не проговорись. А то взорвут они к гнебеней матери всю эту будку.

– Ха, взорвут! – засмеялся Керим. – Слава богу, бомбы у наших нет.

– Надо будет, и бомбу найдем, – сурово произнес Ибраим.

«Ого!» – подумал Керим.

Меня никто никогда не избивал и я никогда не терял сознания, за исключением одного давнего случая. Дело было жарким летом одна тысяча девятьсот сорок второго года. Мы с другом довоенной поры Димкой и с примкнувшими к нам ребятами играли в бывшем нашем дворе, теперь занятом какой-то важной немецкой частью. Всех жильцов немцы выселили, осталась только семья Димки, отец которого служил еще до войны нашим дворником. Немцы – новые хозяева, гнеби иху мать! – разрешили семье дворника оборудовать под жилье подвальное помещение, там все и ютились. Я же регулярно приходил в наш двор с другого конца города, и мы с моим старым товарищем затевали былые игры. День был жаркий, а в соседнем дворе, именуемом нами «третьим номером», был водопроводный кран, к нему мы и пошли напиться и умыться. Потом мы сидели под каштаном в том же «третьем номере», когда к крану подошла девочка моих примерно лет и сначала подставила под прохладную струю ноги и руки, а потом стала ладошками подбрасывать воду над своей головой. То ли девочка мне понравилась, то ли привлекла затеянная ею игра, но я подошел к крану и тоже стал подбрасывать вверх воду. Девочка завизжала, призывая маму. Из дверей напротив крана выглянула бабенка, обругала меня паразитом и истошно стала звать:

– Ганс, Ганс! Ком! Анечку обижают!

 Из-за спины орущей тетки выбежал дюжий немец с заросшей рыжей шерстью голой грудью, подбежал ко мне и влепил пощечину. Я отлетел в сторону и очнулся уже в нашем дворе, куда меня притащили мои товарищи…

Недавно, по прошествии шестидесяти лет, я зашел как-то во двор «третьего номера». Тот кран стоит, правда воды в нем уже нет. И те двери еще не обрушились, за которыми отдыхал веснушчатый немец, когда его позвала наказать восьмилетнего мальчишку его русская подруга. Бедный рыжик, наверное, сковырнулся где-нибудь под нашими пулями, а та девочка, моя ровесница, и теперь проживает, пожалуй, за той дверью.

Если уж я начал говорить о нашем дворе, куда я приходил играть после того, как мы с мамой вынуждены были переселиться к бабушке, то можно продолжить эту тему. Территория нашего двора, посередине которого стояли три корпуса, соединенных на уровне третьего этажа крытой галереей, была довольно большой. Где-то в конце сороковых годов жильцы занялись посадкой деревьев, и мы с папой тоже посадили пять деревьев – одно абрикосовое, две вишни и две сливы. Плодовитей всех оказался абрикос, и обитатели двора до середины восьмидесятых собирали с моего дерева урожай, называя, кстати, это дерево моим именем – вот так! Не зря посадка деревьев считается богоугодным делом…

Но вернемся к той поре, когда мой родной город был оккупирован германской армией. Как я сказал, двор был обширен и очень хорош для самых разных ребячьих игр. К нашим развлечениям во дворе присоединялись несколько детишек из соседних одноэтажных халуп, и набиралось нас вместе с малышами человек семь-восемь. Немцы не препятствовали нам целый день бегать по двору, затевать всяческие забавы. Возможно, что офицерам и солдатам этой, по всей видимости, хозяйственной или что-то вроде того, части приятно было слышать детские голоса – люди же ведь! Нам дарили разные сладости. По весне, помню, солдаты и офицеры одаривали детишек удивительно красиво раскрашенными пасхальными яйцами. Но откуда что берется – мы детишки, старшему из которых было едва десять, относились к немцам свысока, с сознанием морального превосходства, и гостинцы принимали от них снисходительно. Мы, малыши, осознавали себя гордыми хозяевами, в дом которых без спросу ворвались чужаки.

Каждый день во дворе крутились двое наших ровесников, приходивших поутру откуда-то из-за Салгира. Их называли “штифель-бутце” – они чистили сапоги немецким офицерам. Мальчишки эти, у одного из которых был большой круглый живот, – болел, как сам говорил, “водянкой», – пытались примкнуть к нашим играм. Мы отвергали их, открыто осуждая за прислуживание немцам. Бедняги принимали наши упреки с покаянием, но, заслышав “Эй, штифель-бутце!” бежали на зов, таща на спине гремящий деревянный ящик с гуталином и щетками. Немцы им хорошо платили и, кроме того, кормили.

 Изредка вся немецкая военная часть, заселившая наш дом, выстраивалась в переднем дворе – по теперешним моим прикидкам там было человек примерно восемьдесят или сто. Детей, конечно, выгоняли со двора, но мы с Димкой забирались на крышу и оттуда наблюдали, как приезжал какой-то генерал (в знаках различия немцев мы со временем стали хорошо разбираться), произносил перед строем речь, на его какие-то призывы строй дружно отвечал четкими выкриками. Потом генерал уезжал, и все расходились.

После освобождения Крыма почти все жильцы вернулись в свои квартиры. Не вернулись только семьи крымских татар, которых в доме было четыре или пять.

…Будучи в Симферополе, я всегда захожу в «наш» двор, где уже выкорчевали старый иссохший абрикос, но на месте тоже моим отцом посаженных вишен и сливы «ренклод» разрослась их поросль. Заглядываю, направляясь в сторону железнодорожного вокзала, и во двор «третьего номера», обращая внимание на глухую, безводную водопроводную колонку. Этот «третий номер» стал омерзителен всей округе еще осенью сорок первого года. Проживала там в одной из двухкомнатных квартир семья – муж, жена, двое сыновей. Каждому из мальчишек, было в сорок первом году по двенадцать или тринадцать лет, но они не были двойняшками – они были, что называется, сводными братьями. Отец одного из них развелся с русской женой и женился на русской же матери другого, ушедшей с сыном от мужа-еврея. С началом войны отец семейства, как положено здоровому мужчине, ушел на фронт, а семья его так и жила бы, как все семьи, и, может быть, дождалась бы конца войны и возвращения живого отца семейства. Но осенью сорок первого, уже после того, как город Симферополь содрогнулся от известия, что всех его граждан-евреев, – и младенцев, и стариков, – созванных расклеенными по городу объявлениями во двор медицинского института, отвезли в крытых грузовиках на расстрел, случилось в «третьем номере» неслыханное злодейство: русский мальчик донес немцам на своего сводного брата. Офицеры из военной комендатуры приехали белым днем на открытом легковом автомобиле, связали мальчику-полукровке руки, заткнули тряпкой рот и посадили на заднее сиденье между двумя молчаливыми солдатами. Мать мальчика разок только двинули прикладом автомата (все знают, как тренированные воины умеют это делать – помните кадры, снятые у телецентра в Вильнюсе в царствование Горбачева?). Крик женщины оборвался, а ее приемному сыну, донесшему на брата, немцы вручили две банки сгущенного молока и шоколад в маленькой круглой коробке. Мать еврейчонка потом оклемалась и куда-то уехала, а тринадцатилетний герой остался в квартире один, получал, сиротка, от сердобольных немцев солдатский паек – ежедневное трехразовое питание, и после войны, говорят, еще долго жил там же, а, может, и по сей день живет в том же дворе.

Хотите плюнуть в ворота этого двора?

Погостив два дня, Керим собрался домой.

– Подожди до завтра, – сказал Ибраим. – Мне в Симферополь надо, вместе поедем.

Оказалось, что в Симферополь Ибраим вез собранные среди немногих в его районе крымских татар, в основном не имеющих прописки, подписи под очередной жалобой в Москву на беспредел местных властей.

– После избиения в милиции и я активистом стал, – сказал Ибраим. – Миллет ишине эпимиз кошылмакъ борджлумыз. Все должны участвовать в народном деле.

– А есть такие, кто не участвует в национальных мероприятиях? – спросил Керим.

– Хе! – усмехнулся Ибраим. – Вот мой сосед Амет. Когда я однажды собрался на митинг в Симферополь, он отказался ехать.

– Анда барсам къарным тояджакъмы? – говорит. – Если я поеду на митинг, сытым буду, что ли? Кто траву на огороде прополет?

Я сердито ему говорю:

– Аш бермеселер сен дуагъада бармаз эдинъ. Ты и на поминки бы не ходил, если бы там не подавали еду.

И даванул на газ. Понимаешь, он сюда из Бухары приехал, там наших мало было, он общался в основном с узбеками и потерял немного национальное чутье. А вот в прошлый раз я завел уже машину, вижу, Амет ко мне спешит.

– Башынъа акъыл кирген экен, – говорю я. – Мозги у тебя просветлели.

Он сначала молчал, а потом проникновенно произнес:

– Если не пойду, то оскорблю память погибших.

Я хотел его спросить, что, мол, во сне духи умерших, что ли, тебе явились? Но потом решил не ехидничать. У него в сорок четвертом все в большой семье погибли.

– А как проходят мероприятия? Без провокаций? – спросил Керим, вспомнив события на митинге в Симферополе.

– Э-э! Разные люди бывают. Тут однажды один солидного вида гость, приехавший из Узбекистана, шумел. Я, говорит, первый сообщу в КГБ, если узнаю, что кто-то передает материалы о крымских татарах иностранным журналистам. Вот собачий сын!

И он опять выругался, чего раньше Керим за своим дядюшкой не замечал. Нынешняя крымская действительность, мать иху!

– Конечно, мир должен знать об издевательствах советской власти над нами, – заметил он.

Ехали они на ибраимовском «Москвиче», любовались видами Крыма. Керим обратил внимание, что живет нынешнее население Крыма в приземистых старых жилищах, оставшихся от девятнадцатого века, или в похожих на большие картонные коробки из-под обуви так называемых «переселенческих» домах, в которых селили собранную со всей территории России и свезенную в опустошенный Крым рабочую силу.

– Наши татары в Узбекистане даже из сырцового кирпича строят дома, которые по сравнению с этими лачугами кажутся дворцами, – заметил Керим.

– Да, – согласился Ибраим. – Если бы сюда перенести построенный мной в Кувасае дом, то вся бы округа сбегалась бы на него полюбоваться.

Забегая по времени вперед, скажу, что добротные каменные дома стали строить в Крыму возвращавшиеся в конце 80-х годов татары. Строили они их до подлой павловской денежной реформы девяносто первого года, а потом достраивать смогли в основном те, кто запасся заранее стройматериалами. Но пришло время, и народ приспособился к новой реальности и стали оживать недостроенные здания, вызывая у русского населения Крыма зависть, а у некоторых и злость.

По этому поводу произошел однажды у меня и моего спутника острый разговор с четырьмя русскими мужиками.

Но прежде, чтобы было понятно, приведу некоторые цифры.

В Крыму приличные люди строят дома из ракушечника. Один блок ракушечника равнозначен двенадцати стандартного размера кирпичам. Когда полулитровая бутылка водки стоила 2 рубля 87 копеек, стоимость одного блока ракушечника была двадцать копеек, то есть за цену одной поллитры можно было купить 14 блоков. На строительство средних размеров шестикомнатного одноэтажного дома идет 5 тысяч камней. Это 357 поллитровок, то есть за год воздержания от выпивки можно приобрести ракушечник на хороший дом.

Так вот в магазине, куда мы зашли за продуктами, четверо веселых мужчин отставили в сторону вторую опустошенную поллитру и принялись за предпоследнюю.

– Эй, – окликнули они моего спутника, которого знали по работе. – Ты не пьешь, так может твой гость не откажется? Давай, земляк, прими!

И мужчина протянул мне стакан.

– Извини, брат, я тоже не пью, – не совсем искренне ответил я.

А с чего бы я стал хлебать это зелье здесь с незнакомыми парнями?

– Куда вы, татары, свои деньги деваете, если водку не пьете? – недоуменно, хоть и полушутя, вымолвил угощавший и сам опрокинул стакан.

– А мы дома строим, своих жен и детей кормим и одеваем, – неприязненно произнес мой товарищ, дествительно не пьющий, и которому его товарищи по работе давно надоели своим подшучиванием над его неприятием водки.

– Да брось ты, Вася, не уговаривай их! – тоже неприязненно высказался другой мужчина.

– Не, погоди! – Вася завелся. – На какие деньги вы, татары, дома строите, а?

– Так сказано тебе, на те деньги, которые ты на водку тратишь, – ответил мой товарищ, думая, что этим завершит надоевший уже разговор.

– На эти деньги дом не построишь! – выкрикнул Вася, под одобрительные голоса товарищей.

Я решил, что вот так уйти будет непедагогично. Надо же этих хоть иногда уму-разуму учить…

– Ладно, ты мне скажи, ты сколько водки в неделю потребляешь? – спросил я Васю, доставая из кармана ручку и листок бумаги.

– Какое твое собачье дело? На свои пью! – зло ответил Вася.

 – Не горячись. Ну, допустим одну поллитру в неделю…

Последовало недолгое всеобщее молчание, потом взрыв хохота.

– Ну, Васек, ты у нас интеллигент!

– Вася, ты, что, завязал?

– Вась, а Вась, зайди ко мне, я тя угощу, если уже денег даже на пузырь не можешь заработать.

– Хорошо, – сказал я, когда смех поутих. – Десять поллитровок в неделю, да?

– Ну, это перебор. Это не всегда, только ежели праздники. А так, ну шесть, ну семь пузырей…

– Пусть будет поллитра на день, идет? – спросил я, и сделал простой расчет на бумаге. – Так вот, слушай.

Я пересказал кратко тот расчет, который был приведен выше:

– За год воздержания от выпивки можно приобрести ракушечник на хороший дом. Еще год не потребляй ее или потребляй умеренно, и на другие стройматериалы наберешь. Еще годик – и дом готов. Ну, как?

Не вполне еще пьяные мужики молча смотрели на нас, потом один из них взял листок бумаги с простыми расчетами и долго глядел на них.

– Да, так и получается, – задумчиво и без ерничания произнес он, возвращая мне листок.

– Оставь себе, – сказал я, довольный произведенным впечатлением. – Может пригодится.

– Ну, пойдем, – сказал все время молчавший мой товарищ.

Он протянул руку Васе, потом тому, который сложил листок с расчетами и спрятал в карман, потом обменялся рукопожатием и с остальными. То же сделал и я, не сдерживая ухмылки.

Василий решил, видно, сказать нам, татарам, приятное:

– Правду говоря, хороший у вас народ, трудолюбивый. Про дома мы не со зла говорим.

– Это мы от зависти, – хохотнул другой, и добавил: – Нет, ты не подумай. Вот у нас один из ваших работает, любую просьбу выполнит как надо. Отличный механик.

– Это ты про Акима? – встрял в разговор третий. – Да, Аким у нас чемпион…

Ему не дали договорить, опять загремел смех из четырех здоровых глоток.

 – Чемпион! Любого из нас перепьет! Ты ему бы про поллитровки рассказал!

Мужики весело гоготали.

Улыбнулись и мы, хотя ничего веселого не было в том, что наши парни тоже порой приобщаются к этой мерзкой водяре.

– Слушай, – говорил Керим своему дяде, продолжая начатый разговор, – ведь в Узбекистане русские люди совсем другие, а? Работящие, тоже пьют, но в меру,. Вот отец моего школьного товарища, вернулся с войны раненым, сумел хороший дом построить, сына родил и воспитал. Правда, он не православный, баптист он. Но разве это имеет значение?

– Значение имеет то, что русские в Узбекистане из тех, кого раскулачивали, – ответил Ибраим. – Ну а в Крым из России завезли тех, кто раскулачивал, да еще и при советской власти не сумел устроиться на своей родине. Перекати-поле, одним словом.

– А как они Крым испоганили за эти годы! – и тут Керим рассмеялся. – Я вспомнил, как читал в очередной мерзкой книге, что воды в Крыму не хватает по вине татар. Татары, оказывается, очень любят козлиное молоко – ты слышишь? – и разведенные ими козы съели всю траву на склонах гор, оттого и воды не стало.

– Вот неумелые фантазеры! – захохотал Ибраим, на что Керим возразил:

– Эти люди, пишущие всякую чушь по заказу, прежде всего не уважают своих же читателей. Где логика в том, что наш народ, тысячелетиями хозяйствовавший в Крыму, способствовал тому, что не стало здесь воды после нашего выселения, а?

– Кстати, мы разводили в основном овец, а коз завели здесь послевоенные пришельцы, которые коров прокормить не могут! – Ибраим весело смеялся.

– Ты знаешь, Ибраим-эмдже, что написал о Крыме русский поэт Волошин? Он написал, что после захвата Крыма Россией «народ ушел, источники иссякли, нет в море рыб, в фонтанах нет воды». И это он написал еще в двадцатых годах. Что он написал бы сегодня?

– Вот честный русский человек! С такими русскими я ходил в разведку и опять пошел бы! – воскликнул Ибраим. – Между прочим, мне мой дед говорил, что по рассказам стариков раньше рыбы в Черном море было, действительно, больше. Все правильно написал этот…, как его?

– Волошин.

– Да, Волошин. Настоящий человек! Его сейчас печатают?

– Печатать-то печатают, и поэму «Дом поэта», откуда эти строчки, тоже напечатали. Но эти и другие строки очень уж коробят душу некоторым российским деятелям культуры. В предисловии к книге известный советский поэт обвинил Волошина, что он написал добрые слова о крымских татарах не искренне, а был подкуплен ими.

– Да ну? Неужели поэты так друг друга оскорбляют?

– Еще как!

Керим напомнил своему дяде о Пастернаке, которого затравили после получения им Нобелевской премии. А Ибраим в ответ рассказал своему племяннику о том, как до войны татарские писатели ругали в газетах и в журналах старого поэта Бекира Чобан-заде и молодого Эшрефа Шемьи-заде…

Так в невеселых разговорах и доехали до места назначения.