Текст книги "Русская жизнь. Сокровенный человек (апрель 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Смена манер на четвертом веку

Новейший петербургский стиль

Главной достопримечательностью новейшего Петербурга принято считать несуществующий пока газпро мов ский небоскреб. Не успев еще возникнуть, эта башня непрестанно совершенствуется: первоначальное наивное имя «Газпром-сити» сменилось недавно на более деликатное «Охта-центр».

Не исключено, что под давлением обстоятельств газпромовцы немножко урежут свою мечту – скажем, сделают башню пониже и пошире. Но если это и произойдет, облик нового города, там и сям прорастающего сквозь привычный Петербург, очень мало потеряет в нынешней своей диковинности. На четвертом своем веку северная столица превращается в нечто противоположное тому, чем была.

Не думайте только, что старинные красоты больше не ценятся. Они вполне ценятся. Но по-новому. Примерно как гамбсовский "стул из дворца" или "шанхайские барсы" в хозяйстве Эллочки-людоедки.

Жемчужины у ног

Вот пара выдержек из рекламного буклета жилого комплекса «Монблан», в отличие от «Газпром-Охта-сити-центра» уже почти достроенного и притом размещенного не около исторического центра, а прямо в нем.

Исходя из предположения, что в таком дивном месте "все вкусы в гости будут к нам", продавцы "Монблана" для всех заготовили доходчивые слова.

Для нуворишей, тяготеющих к величию: "…Самое высокое здание в историческом центре города… Эффектный небоскреб гордо взирает на город… Жемчужины архитектуры – у самых ног…". Для нуворишей-поэтов: "Когда за окнами зимнего сада лучи заходящего солнца золотят величественные купола…". Для нуворишей склада делового: "Из квартир открывается великолепный вид на достопримечательности Санкт-Петербурга: Петропавловскую крепость, Стрелку Васильевского острова, Летний cад…".

Небоскреб-не небоскреб, но массивная двадцатипятиэтажная башня испортила лучшие невские виды. Все, кто не будет тут жить, от этого потеряли. Зато продавцы-покупатели немало приобрели, продав-купив дивный городской пейзаж, который как будто бы никому не принадлежал.

Расхватывание города по кускам, неизменные победы частных интересов над общественными – это сегодня первое правило петербургского обустройства.

Отвергнутая формула

«Строгостьи стройность» северной столицы превращена Пушкиным в формулу национальной культуры.

Петербург не знал феодальной стихийности. Его всегда возводили по плану. Советская власть традиционную северопальмирскую плановость даже ужесточила. Исторический центр почти не тронули.

Сегодня в городе любят повторять слова Солженицына полувековой давности: "…Какое счастье, что здесь ничего уже нельзя построить! – ни кондитерского небоскреба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова…".

Если быть точным, то кое-что в советскую эпоху построили и на Невском. Просто эти дома не бросаются в глаза. Сдержанность, по крайней мере, в центре, считалась тогда хорошим тоном.

Когда пришел капитализм, то на первых порах не стало вообще никакого тона – ни плохого, ни хорошего.

Позднесоветское запустение, пере назвавшись послесоветским, про дол жалось и в 90-е годы. Чего-то похожего на московский бум тогда не чувствовалось. В двух шагах от тускло освещенного Невского проспекта целые кварталы стояли в развалинах. То, что жизнь начинает снова бить ключом, стало заметно лишь к концу 90-х. Но забила она совершенно непривычным образом.

Ремонтируемые дома почти сплошь принялись красить в несвойственный городу нежно-розовый цвет – цвет кремового торта, женских ляжек и других приятных для нувориша вещей.

Но подлинным знамением времени стала памятникомания – самый быстрый и дешевый способ изменить вид петровского творенья, отныне нестрогий и нестройный.

Вредный легион

На площади и улицы явился целый легион новых памятников, числом своим совершенно забив старые.

Близ Каменноостровского проспекта встала мощная статуя Тараса Шевченко канадской работы – по-своему добротная, на уровне успевающего выпускника среднего художественного учебного заведения.

Посреди Сенной площади поднялась "Башня мира", нечто стеклянновертикальное, исписанное словом "мир" на всех языках; будто бы дар Франции, но официальные французы деликатно отстранились от вопросов, их ли это дар, и тайна башни осталась нераскрытой. Осталась и башня, несмотря на все протесты.

А еще – акын Джамбул. И Тургенев, выражением лица и креслом, в которое посажен, напоминающий Ивана Грозного работы Антокольского. И аллегорическая статуя городового, если бы не мундир, удивительно похожая на Н. С. Михалкова. И еще сотни.

Это скульптурное нашествие взорвало стереотипы: ясно стало, что Северная Пальмира открылась для новаций любого вида и вкуса.

Золотой эпохой таких новаций стали двухтысячные годы, когда Петербург начал и сам богатеть, да еще и получать щедрые субсидии из центра; когда местные и столичные организации, фирмы и просто преуспевающие частные лица начали себя здесь обустраивать.

У нового процветания был явственный феодальный привкус. Все, кто обладали влиянием, могли организовать свой быт и бизнес, не оглядываясь на генпланы, нормы застройки, да и вообще на интересы людей, населяющих взятые ими в пользование куски города.

Вторжение этой стихии в регулярный, исторически устоявшийся, гордый своим обликом мегаполис как раз и создало тот неповторимый сегодняшний Петербург, который такими разными лицами обращен к своим обитателям.

Хлопоты богатых, утехи средних и упования бедных

Богатые петербуржцы живут либо в новых домах, «точечным» порядком вбитых в застройку исторического центра, либо в северных пригородах. Те, у кого нет пары миллионов у. е. на отдельно стоящую виллу, селятся в поселках у Финского залива, похожих на феодальные городки. Там, за охраняемыми стенами, обведенными рвом, теснятся особняки, даря обитателям загородную тишину и уединение. Что же до типичного «элитного» дома в петербургском центре, то это нечто, выпирающее вширь и ввысь из старой застройки и своею тяжеловесностью, скругленностью и полупрозрачностью наводящее на мысли о плодах сожительства чугунной гири с мыльным пузырем.

Свободные площадки в центре уже съедены, и ради этих домов ломают рядовые постройки прошлых веков. Немного терпения, и количество перейдет в качество – на месте исторических кварталов появятся новые, в стиле "нувориш". Петербуржцы среднезажиточные вкушают плоды потребительского бума в стремительно растущих торговых сетях. Всем им, в отличие от советских времен, доступны автомашины, но не всем – новое жилье. Те, кто нашел деньги, переселяются в сумрачные, тесно прижатые друг к другу двадцатиэтажные дома-муравейники, целыми ущельями возникающие на окраинах.

Для большинства "средних" горожан петербургская старина – вопрос отвлеченный. После жилищной проблемы, главная их забота – транспортный ступор. Воображение городских властей захватывают лишь гигантские проекты – на сотни миллиардов рублей и долгие годы реализации. Разрешение сегодняшних трудностей – вещь коммерчески невыгодная,которой поэтому занимаются в последнюю очередь.

Но если для "средних" баланс плюсов и минусов все же положительный, то петербуржцы бедные (каковых едва не половина) несут всю тяжесть новых издержек, а от нового процветания получают лишь крохи.

Правда, сегодняшние бедные все же богаче, чем бедные конца 90-х. Но именно они – жители коммунальных квартир городского центра, теснимые нуворишами, или обитатели прогнивших хрущевок в запущенных спальных районах.

Они – первые, кто пострадал от разгрома мелкорозничной торговли, произведенного администрацией города из эстетических соображений.

Они же – пользователи общественного транспорта, все никак не могущего восстановиться хотя бы до советских стандартов.

Как ни странно, бедные чаще прочих вздыхают об исторических петербургских красотах. Но вряд ли готовы взяться за их защиту.

Единственное, в чем новейший Петербург разительно сходен со старейшим – то, что и тот, и этот – "город контрастов".

Но это как раз временно. В ХХI веке такое кричащее неравенство прав и состояний долго держаться не может. А вот лишиться исторического своего лица город рискует навсегда.

Татьяна Москвина
Однажды в Петербурге

Армия «Контра Омнес» (против всех) жива и шипит

Нет! Этого не может быть…Неужели то была я? Я, мирный обыватель культуры, участвовала в организации протестного голосования? Я подписывала Нет! Этого не может быть… Неужели то была я? Я, мирный обыватель культуры, участвовала в организации протестного голосования? Я подписывала письма и сочиняла листовки? Ужасный сон! И снился он мне так недавно…

Впрочем, давайте-ка по порядку.

Всего лишь четыре года тому назад, в год своего трехсотлетия, город СанктПетербург представлял собой просто какой-то Брокен вольнодумства и либеральный шабаш. Дело в том, что в Питере царило неформальное и всем известное двоевластие: на Петровской набережной надзирал за Невскими берегами Полномочный представитель президента Виктор Черкесов, в Смольном же не менее полномочно заседал губернатор Владимир Яковлев. Оба государевых человека, мужчины видные, волевые, имели какие-то таинственные расхождения между собой, а потому сильно жаловали средства массовой информации, причем в употреблении был не кнут, но исключительно пряник – стало быть, вы можете себе представить, какая пошла для журналистов малина. Впрочем, лично меня ось напряжения "Смольный – Петровская набережная" не касалась. Я сидела тематически почти исключительно на "культур-мультур", вела передачу на канале "РТР-Петербург" и писала в загадочные журналы типа "Сеанс", которые и в библиотеках не часто встретишь. Единственное исключение представляли собой мои ежемесячные колонки в газете "Пульс" – они, да, носили вредный и ехидный публицистический характер.

Но в апреле 2003 года равновесная ситуация накренилась – и только в одну сторону. В Петербург прибывает Валентина Ивановна Матвиенко. И не одна, а в сопровождении вереницы слухов о том, что именно ей поручено баллотироваться в губернаторы города.

Не успела Валентина Ивановна поправить шарфик, сходя с трапа самолета, как социологи уже сообщили, что 60% населения города хотели бы видеть на посту губернатора женщину. В общем, пошел русский народный праздник "холуин". На эту тему я и написала две колонки в "Пульсе" – "Святая Валентина" и "Кто хочет женщину".

Ничего оскорбительного в моих заметках не было, поскольку я не испытываю решительно никакой личной неприязни к Валентине Ивановне. Я выражала, однако, глубокое сомнение в пользе какого-то мифического "женского" правления, с одной стороны, и в перспективах губернаторства В. И. Матвиенко – с другой. Вообще, вольнодумные мысли стали в эту пору высказывать многие питерские журналисты, поскольку очень уж резко стал меняться в отечестве температурный режим. И давление подскочило!

После выхода моих статей и статей моего напарника по передаче "Спешите видеть" на "РТР-Петербург" журналиста Дмитрия Циликина нам стало известно о закрытии нашей передачи. Мы обнаружили политическую неблагонадежность – а отныне даже в сфере культуры должны были существовать исключительно благонадежные лица. Не забудьте: на свете 2003 год. Губернаторов, страшно сказать, выбирают. Графа "Против всех" сияет, как луч солнца на штыке. Увертюра между тем закончена: сразу после празднования трехсотлетия Петербурга Владимир Яковлев – переведен на другую работу. Сама же Матвиенко очень уж резкого отторжения не вызывала. Напрягали клубившиеся вокруг нее лица, страдавшие, как правило, распространенным недугом – умственной недостаточностью.

Второй трагической ошибкой штаба Валентины Ивановны стало выдавливание с "Пятого канала" (он считался губернаторским) журналистов Даниила Коцюбинского и Петра Годлевского. Историк и публицист Коцюбинский, кудрявый молодой человек, автор книги о Распутине, злостного темперамента личность, собрал в редакции журнала "Город" всех недовольных и несогласных отщепенцев-журналистов второй столицы. Несогласные высказались о будущих выборах грубо и мрачно. В сокращенном виде тексты недовольных были напечатаны в журнале "Город" и прозвучали в телепрограмме Коцюбинского – в его последней программе, разумеется.

Но сверкнула и для нас молния славы – наш любимый кандидат, парагвайская певица Контра Омнес (так звучит по латыни – "против всех") вскоре заняла на губернаторских выборах почетное третье место! Четырнадцать процентов срубила – рекорд. Не было такого и уже не будет никогда… Как же это случилось?

А так, ничего, понемножку.

Сначала сочинилось письмецо от общественности. Дескать, тревожат нас методы, которые применяются на выборах в Петербурге. Может быть, Валентина Ивановна и замечательный кандидат, может, нет. Мы не знаем. Мы видим, что ее усиленно навязывают, что из СМИ выдавливаются все несогласные и неблагонадежные, и нам это не нравится. Хорошее письмо, я сама сочиняла, потом редактировали скопом. Сочинилось письмецо – осталось найти общественность, а она взяла и нашлась! Сокуров кинорежиссер подписал, Десятников композитор подписал, Борис Стругацкий подписал, Крусанов писатель подписал, Роман Смирнов режиссер подписал, Шолохов тележурналист подписал – в общем, шестнадцать человек, и все орлы, орлы!

И бабахает письмецо от "Известий" до "Новой газеты". Тут же дружественное НТВ-Петербург (где и до сих пор есть что-то вроде новостей) подкатило с расспросами – как, мол, и что.

Дальше – больше: назвались "Петербургская линия", зарегистрировались даже официально – на имя Самуила Ароновича Лурье, он из нас самый почтенный литератор, еще с Бродским и Довлатовым дружил, пенсионер. Нашлись люди, деньги на газету – и мы издали целых пять номеров.

Все наши резвые шалости группировались вокруг стержневой идеи: фотографии приятной девушки с кошкой, той самой парагвайской певицы Контра Омнес, с агитацией в ее адрес. Дескать, хотите женщину – вот вам и женщина, притом какая. Фельетоны писали, грубили, приходилось искажать фамилии, чтоб не подпасть под строгие выборные законы. Врагов нажили немерено. Друзей тоже.

Было интересно. Был как бы сочувствующий "Петербургской линии" депутат от ЛДПР, с лицом настолько хитропопым и лукавым, что черт его было не разобрать вовсе. Было одно высокопоставленное лицо, которое пригласило меня на беседу, и я сидела в пустынном зале и думала – будут ли угрожать или подкупать? – а лицо, чем-то во мне сбитое с толку, вдруг стало рассказывать, что оно само не чуждо литературе и пишет приключенческие романы под псевдонимом. Были загадочные, нежно улыбающиеся девушки, которые рьяно старались координировать действия "Петербургской линии" и после выборов почему-то уехали в Германию на ПМЖ.

Тогда глаза еще не замылились, и Питер, сплошь увешанный плакатами c Валентиной Ивановной, ужасал своим легким превращениемв пошлую декорацию. А мы как маньяки все пробовали объяснить этим людям, что они ошиблись городом, и с нами так нельзя.

С нами так было можно, но хочется ведь как в известном анекдоте – " ну ты пасапратывляйся, да?"

"Ты спрашивала шепотом – а что потом, а что потом…" А что потом? Девушка с кошкой вышла на третье место, Валентина Ивановна стала губернатором, мы пошли писать свои бредни в разные сохранившиеся местечки, информационное поле Петербурга за четыре года было уничтожено, вплоть до того, что о наводнении приходится узнавать по Первому или по НТВ – "местное время" безмолвствует.

Выборы губернаторов и графа "против всех" упразднены – уж не нашими ли трудами?

Беспредел строительных компаний достиг такого уровня, что падают дома на Невском, на улице Восстания и на Литейном. Ничего не построено – только разрушено. Закрыты магазинчики и кафе с исторической судьбой, на месте "Букиниста" – "Адидас". Ни одной приличной, авторитетной газеты. Ни одна социальная проблема не то что не решена – даже не поставлена.

Но наша бывшая армия "Контра омнес", армия тех, кто не поленился придти в воскресный день на избирательный участок и вставить пропеллер политической элите России – жива. Она шипит изо всех углов, на сайтах, в кружках и объединениях, в летучих товариществах, в рекламных журнальчиках. Петербург напоминает повара из рассказа Щедрина, которому барыня приказала съесть щи с тараканом.

"Повар, – пишет Щедрин, – таракана, конечно, съел, но по лицу было видно, что он – ропщет".

* ОБРАЗЫ *
Дмитрий Быков
Эффективный менеджер

Если бы Господь Бог был эффективным менеджером, стариков и детей не было бы. Все рождались бы двадцатилетними и умирали шестидесятилетними, задав на прощание скромную корпоративную вечеринку с тостами типа «Я был счастлив работать с вами». Вижу эту вечеринку совершенно отчетливо: коттеджный поселок, барбекю, гости, обсуждающие последнюю распродажу – все, как в норвежском «Неуместном человеке», где тот свет оказывается раем для эффективных менеджеров и адом для традиционного человеческого существа.

Если бы Господь был эффективным менеджером, закатов не было бы. Как, впрочем, и рассветов. Над землей стоял бы бесконечный и безвыходный рабочий день, восьмичасовой, искусственный, как лампа дневного света. Отработав положенные восемь, а лучше бы десять часов, стройные ряды пролетариев, эффективных менеджеров среднего звена и их топ-начальников отправлялись бы на подзарядку. Там в них быстро закачивали бы требуемое количество электричества и подновляли цвет лица. Через восемь часов они снова были бы готовы к употреблению.

Политики тоже не было бы, потому что зачем политика? В принципе она неэффективна, ибо служит главным образом для поднятия самооценки. Трудящиеся таким образом убеждаются, что от них что-то зависит. Но поскольку от них давно уже ничего не зависит, а идеальное мироустройство – вот оно, дано в ощущении, то нечего и рыпаться. Эталонная жизнь эффективного менеджера – это впахивание от двадцати до тридцати в качестве менеджера низшего звена, скромный труд от тридцати до сорока в качестве менеджера среднего звена, забота о судьбах корпорации с сорока до пятидесяти в функции топ-менеджера и решение судеб мира с пятидесяти до шестидесяти в качестве члена совета директоров; после чего барбекю. Впрочем, бывают такие акакии акакиевичи, что так до самого барбекю и впахивают в низшем звене, – но без этих лузеров остальным не с кем было бы себя сравнивать, так что эффективны и они.

Стоило бы на досуге сочинить фантастический роман о тотально эффективном мире, где производство впервые оторвано от какого бы то ни было смысла. Смысл неэффективен. Эффективный менеджер штрафует за вопрос "зачем". Ему решительно все равно, чем управлять: это может быть процесс производства детского питания, а может – процесс утилизации жертв тоталитаризма. От смыслов, с точки зрения эффективного менеджера, одни проблемы. Это смыслы заставляют людей выходить на площади, срывать производственный процесс или выборы, организованные другими эффективными менеджерами; это из-за принципов и целеполаганий вершится вся кровавая каша человеческой истории. Так эффективному менеджеру объяснили. Никто и никогда не говорил ему, что люди выходят на площади и заваривают кровавые каши исключительно вследствие отсутствия смыслов – ибо когда смысл есть, зачем выходить и заваривать? Эффективный менеджер искренне удивляется, когда его прекрасно организованный мир ни с того ни с сего трещит по швам. Ведь все было так хорошо, так зачищено! Тут-то и выясняется, что, обрубая все сучья в видах унификации окружающего пространства, он срубил и тот сук, на котором сидел.

Сейчас уже трудно установить, кто первым произнес слово "эффективность". По всей вероятности, это был кто-то из либералов или демократов второй волны, еще недостаточно изученной и мало описанной; кто-то из людей конца девяностых, согласившихся слишком на многое, помаленечку сдавших все (а кто из нас лучше? Кто не согласился с проституированием свободы в олигархических СМИ и профанированием демократии в девяносто шестом?). Кому-то из этих людей, вероятно, показалось, что и в самом деле черт с ними с принципами, давайте работать так, чтобы всего стало много. Если хорошо работать, смыслы образуются сами собой.

Впрочем, даже если бы это слово и не было произнесено, эффективность как псевдоним тотальной редукции возникла бы неизбежно. Эффективность – это и есть псевдоним сокращения, оставления тех, от кого еще может быть прок. На этом принципе, к сожалению, всегда держалась российская государственность: давайте отсеем тех, кто не годится, а остальные вкусят блаженство. Такая редукция – неизбежный этап всех революций: революции ведь делаются ради превознесения одних и упразднения других, вариантов нет. Давайте уничтожим боярство и насадим опричнину. Или опять уничтожим боярство и приведем новых людей из числа торговцев пирогами с зайчатиной. Или выморим имущих, чтобы ничто стало всем. Многие историки спрашивали себя: ну хорошо, у нас революция 1985 года, – но какова она по социальному составу революционеров? Кто кого победил? Номенклатура осталась невредима, а жертвой оказался тот самый трудящийся, который так горячо поддерживал перемены году этак в восемьдесят седьмом. Теперь уже ясно, что в 1985 – 2005 годах в России происходила с переменным успехом революция эффективности, или социального дарвинизма, или, если уж называть вещи своими именами, бунт простоты против сложности. Все сколько-нибудь высокоорганизованное в результате этой революции гибло вне зависимости от своей идеологической ориентации: одинаково худо приходилось либералам и консерваторам, почвенникам и западнистам, старым и молодым, мужикам и бабам. Прагматика бунтовала против непрагматического.

К великому сожалению, Василий Аксенов в "Редких землях" прав, называя комсомол не порождением, а могильщиком КПСС (хотя одно другому не мешает). В КПСС оставался хотя бы призрак идеологии, там наличествовали хоть какие-то фильтры на входе, – в комсомол пер голый карьеризм, замешенный на чистейшем лицемерии. Эту комсомольскую революцию мы и получили – поскольку ВЛКСМ только и занимался селекцией эффективных менеджеров, для которых идеология была пустым звуком. Иногда это было даже на пользу населению – так, комсомол пестовал рок-клубы и не возражал против частной предпринимательской инициативы, поскольку это было прагматично, перспективно. Вообще все, что так или иначе работало на уничтожение идеологии, в комсомоле приветствовалось и бралось под крыло. Уничтожая коммунистическую идеологию, революция 1985 года на самом деле дисквалифицировала любую. Требуя свободы от догмы – разрешала все низменное, но наотрез запрещала все сколько-нибудь сложно организованное. Лозунгом дня стал вопрос "Если ты такой умный, почему ты такой бедный". Был провозглашен курс на хорошую жизнь – с поминутным плебейским осмеиванием любых сдерживающих принципов и ограничивающих правил. Все эти правила были объявлены принадлежностью "совка". Под совком стали понимать человека, готового ради эффективности, ради корпорации – не на все.

Дело в том, что главный принцип корпорации – минимизация персонала при максимализации дохода; страна отличается от корпорации тем, что рассчитана в идеале на более долгие времена. Беда эффективного менеджера в том и заключается, что он неэффективен – ибо любой прагматизм хорош на очень коротких (в историческом масштабе) временных отрезках. Зло вообще эффективно – но быстро выдыхается; поневоле вспоминается гениальный афоризм Лукашенко "Плохо, но недолго". Если страна не ставит себе великих непрагматических целей, она очень скоро лишается и того необходимого, что входит в прожиточный минимум. С точки зрения эффективного менеджера, советская власть погибла потому, что вечно ставила народу великие неосуществимые задачи, забывая при этом снабжать его джинсами и колбасой. В действительности советская власть погибла единственно потому, что в силу интеллектуального оскудения, а также слишком заметного двоемыслия перестала ставить народу достаточно великие задачи – а главное, в условиях двойной морали и номенклатурного засилья никто уже не рвался их выполнять. Эффективный менеджер поступил в полном соответствии со своими представлениями об эффективности: он объявил систему нереформируемой и упразднил понятие великой задачи как таковой. А в России это не работает. Не потому, что народ-богоносец такой из себя альтруист, непрерывно желающий класть живот на алтарь будущего, – а потому, что Россия находится в зоне рискованного земледелия, живет холодно и по определению неустроенно. Чтобы выносить такую жизнь, нужны в самом деле очень серьезные стимулы – материальных, как правило, не хватает. В России трудно не только ходить на работу, но даже просто вставать по утрам. Если все время не внушать человеку, что этими самыми вставаниями и хождениями он указывает светлый путь всему человечеству, – рано или поздно он запьет, что мы и наблюдаем.

Эффективный менеджер убежден, что если отсечь всех лишних, то есть неработающих, – Россия наестся досыта. Это, может, и так (хотя не так по определению, о чем ниже), но этот прекрасный план неосуществим хотя бы потому, что тогда в первую очередь надо избавиться от эффективного менеджера – а он на это никогда не согласится. Чтобы наесться досыта, не нужно вымаривать стариков, отнимать лекарства у льготников, лишать инвалидов бесплатного проезда и пр. Вполне достаточно выгнать посредников, которые ничего не производят, но всем управляют. Их гораздо больше, чем льготников. Один компьютерщик рассказывал мне, что работает на малом предприятии: там есть менеджер по персоналу, менеджер по рекламе и начальник, и еще есть этот самый компьютерщик, который и пишет программное обеспечение. Остальные паразитируют на нем, получая пять шестых общего заработка. Точно такая же ситуация сложилась на любом производстве, в любом медиа-проекте и даже в большинстве властных структур. Мы живем в стране посредников, ничего не производящих, ничего толком не умеющих, но очень себя уважающих. Культура эффективных менеджеров тупей, бессмысленней и позитивней самого кондового реализма, ибо идеалы в ней отсутствуют изначально, а культура без идеала похожа на дом без хозяина. Редкий эффективный менеджер написал бы хоть на тройку диктант для седьмого класса – см. хотя бы романы Сергея Минаева. Эффективный менеджер строго реализует принцип Шекспира: "Сведи к необходимости всю жизнь – и человек сравняется с животным". В "Лире", в оригинале, это выражено еще и посильней: "Allow not nature more than nature needs, man's life is cheap as beast's". Тут важно именно это обесценивание: человек сравняется с животным в цене, в стоимости. Что мы и наблюдаем – потому что у природы, сиречь натуры, сиречь жизни, отнимается все, что делает ее жизнью. Все это красиво, но неэффективно.

Сегодня в России предложено оставить семь гиперсуперпупермегаполисов, между которыми проляжет мертвое пространство: в конечном счете именно к этому сводится план, предложенный министерством регионального развития. В самом деле, зачем нам столько земли? Зачем столько своих производств, если на мировом рынке они все равно неконкурентоспособны? Зачем, наконец, столько народу? Вне зависимости от идеологии, все мероприятия российской власти в последние двадцать лет были так или иначе направлены на редукцию – причем по всем направлениям. Это было сокращение населения, сопровождавшееся деструкцией просвещения, деконструкцией здравоохранения и развалом социального обеспечения; осуществлялось это путем деления всех российских институций на элитные и общедоступные. Общедоступные деградируют и уничтожаются, вследствие чего единственной живой средой в стране оказывается Рублевка. О ней сегодня и пишутся книги – прочая Россия не представляет интереса для романиста. Писать о ней так же мучительно, как лежать в районной больнице. Нет более эффективного способа для уничтожения любой страны, как поделить ее население на перспективное – и отсеянное; в отсев сегодня ушло три четверти наших компатриотов. Остальным предлагается забыть об их существовании, ибо тратить время на поддержку того, что не стоит само, – неэффективно.

Но в этом и заключается главное отличие государства от корпорации: государство выживает лишь тогда, когда ему нужны решительно все его граждане. Когда в нем работает единственная универсальная национальная идея: "Лишних людей у нас нет". Идеальному государству, в отличие от идеальной корпорации, нужны все его граждане вплоть до последнего бомжа. Оно заинтересовано не в сокращении, а в приросте рабочих мест. Его интересует не только прямая выгода, но и элементарная занятость населения, а лучше бы поглощенность всего этого населения великим проектом, вне зависимости от того, принесет он быструю выгоду или нет. Идеальное государство мечтает не о профицитном бюджете, а о полете на Марс, – и тогда у него сам собою формируется профицитный бюджет. Эту генеральную зависимость между бескорыстием и профитом сформулировал еще Корней Чуковский: "Пишите бескорыстно, за это больше платят". В мире великих сущностей, рассчитанных на долговременное существование, успешны только проекты, не сулящие половине населения высших благ и вкусных обедов за счет уничтожения другой его половины. Невозможно выстроить могущественное государство, вдохновляя граждан идеей воскресного шопинга в гипермаркете. Напротив, сам шопинг в гипермаркете и прочие радости консьюмеризма становятся следствием чего-нибудь этакого непрагматичного, неэффективного с виду – вроде намерения построить свободную страну, живущую по закону, или удивить весь мир образованностью своих детей.

Редукция, само собой, не бесконечна. Человеку надоедает ежедневно отказываться от чего-нибудь еще: от интеллектуальных развлечений, от телевизора, от осмысленного труда или трехсложных слов (двусложные короче, эффективней). Сколь бы ни была удобна топ-менеджеру деградация персонала, неспособного думать уже решительно ни о чем, кроме куска, – одновременно с этой редукцией нарастает общая тошнотворность бытия, и она-то кладет предел столь удобно, казалось бы, устроенной системе. В том-то и заключаются главные претензии самых разных, зачастую идеологически полярных людей и организаций к нынешней российской власти – и, соответственно, жизни: эта жизнь состоит из последовательного отказа от всего хорошего. Для того, чтобы делать деньги, карьеру, газету, – вы должны с самого начала отказаться от всего, что вам дорого, и именно ценой этой отрицательной селекции заползти в социальный лифт. Для подъема по лестнице надо для начала встать на четвереньки, а лучше бы лечь на брюхо. Охотники, конечно, находятся, – но их немного.