Текст книги "Русская жизнь. Сокровенный человек (апрель 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Все же «Красный Крест» не оставил меня и других заключенных своей заботой. К вечеру нам дали горячий суп. Но, говорят, что и наша караульная команда без горячего обеда. Это уже совсем плохо. Я сказал об этом Манухину.

28 декабря.

Административная машина управления, видимо, в чем-то испортилась в нашем бастионе. Сегодня опять не было обеда и только в 4 часа принесли из «Народного Дома» хороший суп, солянку из капусты и картофельный пирог. Ого! Такого обеда еще не было у нас. Это все «Красный Крест» старается. Но что случилось с нашим крепостным продовольствием? Не понимаю. Как питается гарнизон? Что-то неприятное скрывается за этой праздничной «забастовкой» кухни.

29 декабря.

На прогулку пустили в 11 час, обед принесли вовремя. Володя принес письма от девочек от 20-го, а вечером из Народного Дома принесли на ужин суп и даже второе блюдо. Словом, вечер вышел мудренее утра.

На дворе здоровый холодище. Голуби подмерзли, и два из них солдатами взяты в коридор отогреться. В камерах прохладно, руки мерзнут писать и долго читать (держать книгу). Хорошо согреться горячим чаем, но хорошо все же было и погулять на воздухе, хотя было не менее 23° мороза. Окна у меня стали плакать, на них даже изнутри уже намерзает вода и при топке печи течет по стене. Говорят, что в городе «на вольных» квартирах и того еще хуже. Очень холодно, и дров нет.

Что– то будет дальше?

30 декабря.

Утром опять требуют идти на прогулку. Вот путаница. Сегодня, кажется, так и останусь без воздуха. К тому же сегодня баня. Удовольствие редкое и неравноценное, но все же удовольствие.

И. И. Манухин зашел ко мне с какой-то дамой и, между прочим, сообщил, что меня переведут в больницу. Мне будет грустно менять свою камеру на новую. Мне будет грустно оставлять Долгорукова здесь одного. Мне грустно выходить отсюда не на свободу, а лишь в новое место заключения. Но все на этом настаивают, все, и особенно Саша, думают, что так будет лучше. Пускай. Несвободный, я стал пассивным.

Во время свидания Вера Давидовна рассказывала о том, что творится в городе, в банках, в семьях. Безумная дороговизна (картофель 1 р. фунт, мука пшеничная 3 р. 80 коп. фунт, плитка шоколада 10 р. и т. д.). Денег нет у пенсионеров, чиновников, домовладельцев, рантье, интеллигентных тружеников. Проценты не платят, вещей в залог не принимают и т. д. Жизнь разрушается с чудовищной быстротой,– жизнь, организованная и культурная. На смену идет хаос. Что в нем погибнет, что из него выйдет? Кто угадает это теперь.

31 декабря.

Последний день старого года – и какого года! Этот же год разбил и мою личную жизнь. Страна, я верю, вырвется из нового гнета и неминуемого чужеземного ига. Мне никогда не склеить разбитого навеки и отнятого уюта семьи с Фроней. Вот личный итог. И если так много надежды у меня на предстоящий год для России, для себя прошлого ничем не возместишь. Боль то утихает, то обостряется. Пройти она не может. Итоги прошлого подведены сурово и внезапно.

Как хотелось бы повидать детей, хотя немного отдохнуть среди них и приняться за работу, не расставаясь с ними. Как жаль даже эти немногие дни сидеть бессмысленно и бесплодно здесь, в глухих стенах. А как одиноко и грустно так встречать Новый год. Долгоруков обещал мне постучать в 12 часов в стену. Это единственное общение, нам доступное в канун наступающего года.

1918 г. 1 января.

Новый год. Но первый день прошел для нас хмуро. Гулять мне пришлось очень поздно, когда уже стемнело. В камере было холоднее, чем когда-либо, и стена у окна покрылась потоками воды. Ноги мерзли и руки стыли за письмом.

2 января.

День неожиданных сюрпризов и неудач. На прогулку вызвали рано. Я еще с утра заметил в своем окошке блеск света. Значит солнце. Я, радостный, вышел. Да, в коридоре было солнце, но было и другое: дверь к Долгорукову была отперта, и он тоже одевался, а дальше мы встретили Кокошкина, Авксентьева и Степанова. Ура! Наконец-то совместная прогулка. Минуты пробежали незаметно. Я впервые узнал от Степанова, что и он попал сюда из-за несчастной ошибки. Вместо бумаг мне должны были принести пирог, который хотел мне передать Молчанов. Попали бумаги, дальше обыск в моей камере, дальше переполох наших девиц, их поездки в Смольный, их полный рассказ там. Дальше обыск у Молчанова, в то время как там ночевал Степанов, и его арест. Вот путаница приключений, достойная Дюма и Конан Дойля. Даже поверить трудно, что могут быть такие сплетения обстоятельств.

3 января.

Хорошо, что Шуре удалось передать мне письма девочек. Они так трогательно милы, эти письма, так занимательны, что доставляют огромное удовольствие. Туся пишет, как говорит, живо и неровно. Рита сантиментальничает и очень любит массу восклицательных знаков, хорошо описывает и изображает сценки. Аленушка пишет так серьезно и обстоятельно, что никогда не подумаешь, что ей 11 лет. Точно, ясно и просто она рассказывает все свои детские забавы и занятия других, как взрослая и с трогательной деликатностью и наивностью ребенка. Сегодня ее два письма так хороши. С их письмами ко мне в камеру долетают смех, веселье и незатейливая, простая жизнь у дедушки. Но как одним словом Аленушка оттенила и их грусть. Они зажгли свою маленькую елочку и «не плясали вокруг, а молча смотрели на нее и, потушив свечи, разошлись»… Да, так и я смотрел, молча и долго смотрел на свою елочку, вспоминая прошлые счастливые дни. Бедные дети, сколько недетских мыслей и недетского горя приходится им выносить за последние месяцы.

А сколько теперь таких детей в России? А сколько еще более одиноких, более несчастных и беспомощных, чем они, мои девчурки?

Холодно в моей камере. Так холодно, что трудно писать. Стынут руки, пар сгущается от дыхания, с окна текут сырые потоки по стене, и даже на полу от них образуется лужица. Эти последние ночи никак не мог согреться даже под двумя одеялами и сверху накинутым пальто. Если долго сидишь, то застывают и руки, и ноги, приходится бросать книгу и усиленно маршировать из угла в угол. Утром вставать – это целое испытание. Не скоро потом согреешься. Не то топить стали хуже, не то зима все больше и больше дает себя знать.

4 января.

В газете «Правда» по поводу покушения на „Ленина" напечатана кровожадная статья. Требуют „сто голов" за каждую голову „народных вождей". Как мне кажется теперь и как казалось всегда, террор личный никогда ничего не достигает. Если это действительное покушение, то можно ли убийством Ленина или Троцкого убить большевизм? Конечно, нет. Кроме того, само по себе это возмутительное и безнравственное средство не может быть морально оправдано, оно практически нецелесообразно. Оно лишь подхлестнет упадающее настроение масс. Поэтому приходится подозревать, не подстроено ли это „покушение" нарочно, с целью именно подогреть симпатии. Возможны и такие комбинации. Говорят, что среди нашего гарнизона будто бы было решено в случае несчастья со Смольным расправиться с нами. Не знаю, верно ли это. Что касается наших сторожей, то у них, по-моему, скорее обратное настроение. Но, быть может, в крепости есть и иные части.

Наш бастион переполнен. П. Сорокин и Аргунов посажены уже вдвоем, а в камере одна кровать. Сегодня, идя на прогулку, мы сквозь щель двери приветствовали их. Теперь уже шесть членов Учредительного Собрания сидят в Петропавловской крепости, а на завтра назначено его открытие. Говорят, семеновцы и преображенцы хотять защищать его от красногвардейцев. Как бы не вышло безполезного кровопролития.

После прогулки я не сразу мог согреться в моей камере. Часов около 4 пришла комиссия для освидетельствования моего здоровья – несколько врачей. Еще утром мне сказал сторож, что меня переведут в больницу. Врачи говорят то же. Не знаю, лучше это или хуже. Переведут, говорят, и Кокошкина. Но как же с Долгоруковым? Мне все-таки несмотря на нездоровье, тяжело его оставлять здесь. В „Н. Жизни напечатано”, что будто бы даже освободить нас хотят. Конечно, это пустяки. Но без Долгорукова я решил не выходить из заключения, если бы такое постановление было сделано.

5 января.

Сегодня, когда на свидание пришла В. Д. и мы разговаривали, один солдат вошел и, возмущенный, сказал: „ Сейчас на демонстрации убили солдат. Шли в первом ряду и все полегли"… Он был возмущен. Это он, между прочим, подписал протест от нашей караульной команды против предполагаемых над нами самосудов. Лицо у него умное, доброе.

Наконец– то я увидел опять Сашу и Володю. Она, бедняга, вчера до 12 час. ночи сидела в Смольном, пытаясь меня перевести в больницу, но ничего не могла сделать. Там боятся, что нас из больницы легче освободят, как членов Учредительного Собрания. Говорят, переведут дня через два. Но сегодня, воображаю, что творилось на улицах. Наша команда, видимо очень возмущена. Когда я шел гулять, сзади меня в коридоре солдат сказал: „ Честных людей здесь держат, а негодяи ”… дальше я не слыхал. Гуляли мы сегодня вместе, все члены Учредительного Собрания, т.-е. прибавились к нам Сорокин и Аргунов.

Алексей Митрофанов
Родина самовара

Туляки народ вполне курьезный.

Да и сам по себе город Тула – один огромный курьез

В 1892 году по главной улице города Тулы (в наши дни – проспект Ленина, а в то время – Киевской) ехал курьезный человек. Во-первых, он был очень стар. Во-вторых, имел изжелта-белую длинную бороду. В-третьих, носил вместо одежды нечто, более похожее на красное байковое одеяло. В-четвертых, ноги его были вовсе голые. На голове же красовалась громадная, протертая до дыр шляпа из фетра.

Ехал тот человек недолго. На очередном ухабе из тележки выпал шкворень, лошадь испугалась, убежала. Кучер побежал за ней. А курьезный человек остался сидеть посреди Киевской улицы, злобно зыркая по сторонам из-под густых седых бровей.

И что же, туляки глазели на него, показывали пальцем, улюлюкали? Да ничего подобного! Шли равнодушно мимо.

Человек, завернутый в красное одеяло, был почетный гость писателя Толстого, шведский философ Абрам фон Бунде. Он следовал к Льву Николаевичу в Ясную Поляну с тульского вокзала. Убежавшая лошадь была Кандауриха, присланная вместе с кучером из имения Толстого. А красное одеяло и голые ноги были частью философской позиции господина фон Бунде, долго жившего в Индии и подсевшего на тамошние моды. Он считал свое учение близким к учению Толстого и следовал, так сказать, к единомышленнику.

Когда скандинавский гость все же добрался до толстовского имения, он первым делом закричал:

– Я никогда в жизни больше не поеду на лошади, потому что это жестоко и опасно.

Потом они долго беседовали с Львом Толстым о жизни. А потом фон Бунде вновь поехал на вокзал (видимо, с той же Кандаурихой). А Лев Николаевич сделал на память запись: "Нынче приехал оригинальный старик швед из Индии… Оборванный, немного на меня похож".

Толстой был главной тульской знаменитостью. Он хотя и жил в Ясной Поляне, но частенько приходил в губернский центр. Именно приходил, ногами – подумаешь, всего-то полтора десятка километров.

О писателе знали, пожалуй что, все тульские обыватели. В смысле, фамилию слышали. Но не знали в лицо. Изза этого подчас случались презабавные истории. Дочка писателя Татьяна Львовна вспоминала: "Отец всегда ходил в традиционной блузе, а зимой, выходя из дома, надевал тулуп. Он так одевался, чтобы быть ближе к простым людям, которые при встрече будут обходиться с ним, как с равным. Но иногда одежда Толстого порождала недоразумения… В Туле ставили "Плоды просвещения", сбор предназначался приюту для малолетних преступников… Во время одной из репетиций швейцар сообщил нам, что кто-то просит разрешения войти.

– Какой-то старый мужик, – сказал он. – Я ему втолковывал, что нельзя, а он все стоит на своем. Думаю, он пьян… Никак не уразумеет, что ему здесь не место…

Мы сразу догадались, кто этот мужик, и, к большому неудовольствию швейцара, велели немедленно впустить его. Через несколько минут мы увидели моего отца, который вошел, посмеиваясь над тем, с каким презрением его встретили из-за его одежды".

Впрочем, Лев Николаевич привык к тому, что все его воспринимали словно оборванца, и не обижался на людей. Тем более что этот имидж был им принят добровольно и без всяческого принуждения.

Лев Николаевич был тот еще оригинал. Во всем, даже в еде. Но не исключено, что одной из причин толстовского вегетарианства было неумение Софьи Андреевны нормальным образом наладить домашний быт. Несмотря на все ее старания, на то, что госпожа Толстая даже вела кондуитик из особо приглянувшихся рецептов кулинарного искусства, дело было далеко от идеала. Хозяйка то и дело пополняла свой дневник такими записями: "Обед был очень дурен, картошка пахла салом, пирог был сухой, левашники как подошва… Ела один винегрет и после обеда бранила повара".

Впрочем, все это, по большому счету, личное дело Льва Толстого и его супруги. Жаль только, что происходили все эти самоограничения и порчи блюд в щедром, богатом и вполне благополучном тульском крае. Здесь деньги на продукты не жалели, да и не было такой необходимости – жалеть. Все само произрастало рядом с тульскими домами. Один простой, скромный и не сказать чтобы богатый тульский канцелярист с идеальнейшей для его рода занятия фамилией Актов так описал свое домовладение: "Дом на фундаменте из белого камня, длиною 14, шириною 6 1/2 сажен; в нем 13 комнат. При доме флигель о 5 комнатах, людские и кухня, два погреба и прочие обширные надворные строения… сад, редкий между множеством здешних садов и садиков, ибо: а) под домом полторы десятины земли; б) вдоль его протекает неиссякаемый ручей с лучшею в городе водою; в) при ручье две сажелки (только рыбу нужно развести, вся выведена); г) в саду вековые местами липовые и ясеновые деревья, местами густые липовые аллеи, везде разные яблони, груши, сливы, дули, баргамоты, барбарис, терновник, крыжовник, смородинник, вишни, клубника и прочее, чего и сам не знаю…"

Вот так! Даже не удосужился узнать о своей собственности поподробнее.

Если же требовалось нечто не произрастающее в приусадебном хозяйстве, на помощь приходили многочисленные и уютные тульские магазинчики. В основном, они располагались на Киевской улице, идущей от кремля на юг, и в переулках, отходящих от нее. Киевская была центром тульской жизни – и общественной, и политической, и, разумеется, торговой.

Выбирать же было из чего. Славился, например, мясной и бакалейный магазин купца А. Волкова. Один из современников писал о нем: "Я отправился в бакалейную лавку А. А. Волкова, у которого мама покупала все для дома. На дверях подобных лавок всегда висели так называемые подвески в форме овалов, в отличие от вывески, которая была наверху, над дверью. На одном овале с неизбежным постоянством значилось: "Мыло, свечи, керосин". На другом: "Чай, сахар, кофе". Это было написано, торговала же лавка положительно всем, начиная от шоколадных окаменевших конфет (тогда называвшихся "конфектами") до конской сбруи".

Были лавочки колониальных товаров, молочные, рыбные, винные, всякие-всякие. Магазин тканей "Ярославское полотно", галантерейный магазин "Американская торговля", даже так называемый "Кавказский магазин", который содержал предприниматель О. Р. Хачатуров. Здесь можно было прикупить кавказский пояс, серебряный рог для вина, бурку и другие столь же необходимые в хозяйстве вещи.

Народ приезжий запросто мог приобщиться к тульским радостям, остановившись в одной из многочисленных гостиниц. Которые, кстати, были способны поразить своим редкостным сервисом даже избалованных и искушенных жителей Санкт-Петербурга. Например, в отеле "Лондон" действовала частная почтовая станция – путник мог в любой момент получить свежих лошадей. В те времена подобную услугу могла оказать лишь станция казенная – со всеми свойственными госучреждениям неудобствами.

А на досуге туляки и гости города сходились в многочисленных трактирах, кабачках, распивочных и прочих заведениях такого плана и общались. Газета "Тульский справочный листок" писала в 1864 году, что в городе было более тысячи питейных мест, "а также открыто довольно значительное число постоялых дворов с распродажею крепких напитков… В кабаках с утра и до ночи все шумит и шумит во весь русский разгул; так прикрывается ненормальным брожением чувств накипевшее на сердцах многих бедняков тяжкое горе". Ох, неверный вывод делал репортер "Листка". Какое горе? Радовался жизни тульский человек!

Правда, люди, жившие в этом роскошном городе, не слишком заботились о его чистоте и уюте. Газета "Тульская молва" писала в 1908 году: "Наибольшую славу… Тула создала себе как лучший в России лечебный курорт… Наименьший процент смертности падает на город Тулу.

Объясняется это тем, что редкие микроорганизмы могут жить в исключительно антисанитарной обстановке дворов и улиц. Случайно попадая в Тулу, болезнетворные микробы или разлетаются в паническом ужасе во все стороны, поспешно затыкая носы, или (это относится к наиболее выносливым) влачат жалкое существование и погибают, наконец, мучительною смертью. Так, например, доказано, что холерный вибрион, занесенный в Тулу, немедленно сам заболевает азиатской холерой и через минуту-две умирает в страшных судорогах.

Оттого– то холерные эпидемии, свирепствующие в других городах, не раз обходили Тулу за сто верст, предпочитая сделать крюк, чем рисковать здоровьем и жизнью".

Вот и Тульский театр способен был скорее отпугнуть ценителя прекрасного, а не привлечь его. Антрепренер Петр Михайлович Медведев изумлялся: "Где театр?" – расспрашиваю проходящих. Говорят: "На Киевской, рядом с аптекой"… Рядом с аптекой было какое-то узенькое, но высокое здание, чрезвычайно грязное и запущенное, с разбитыми стеклами; с улицы к нему вела с двух сторон деревянная лестница с разрушенными перилами и выбитыми ступеньками. Когда я вошел по ним в "храм Мельпомены", меня охватили туман, дым и сырость. Зрительный зал представлял внутренность полицейской каланчи. Сцена маленькая, низенькая. А в общем, какой-то балаган".

Впрочем, неудивительно: ведь туляки – романтики, им не до дуль и барбарисов. Им бы что поинтереснее. Блоху, например, подковать. Впрочем, блоха блохой, а тульские мастеровые люди на полном серьезе отличались редкими талантами. Не зря именно здесь было налажено крупнейшее в России производство огнестрельного оружия.

Все началось в 1694 году, когда через город проезжали царь Петр Первый и вице-канцлер Шафиров. Шафиров сдал местному кузнецу Никите Демидову в починку пистолет работы немца Кухенрейтера с тем, чтобы получить свою собственность на обратном пути. Никита же дерзнул преподнести владельцу его собственность с крамольными словами – дескать, туляки не уступят иностранцам в оружейном мастерстве. Присутствовавший здесь же Петр дал Демидову затрещину и закричал:

– Сначала сделай, а потом хвались! На что Демидов сразу же отреагировал:

– Сначала узнай, а потом дерись!

И вынул другой пистолет – точно такой же, только неисправный. Выяснилось, что Демидов, вместо того чтобы чинить оружие Шафирова, выполнил его точную копию, да так, что вице-канцлер и не заметил подмены.

Петр Первый одобрил "фальшак", и с той поры Демидовы пользовались поддержкой царствующего дома. Так возник знаменитый оружейный завод.

Многие тульские изобретения случались вроде как помимо воли автора. Взять, например, самовар. Он был изобретен неким Назаром Лисицыным со Штыковой улицы. У Назара была кузница, в которой он производил замки, кастрюли и оружие. А в один прекрасный день у мастера вдруг вышел самовар, немного смахивающий на старый добрый сбитенник, однако приспособленный под чай.

Или же хроматическая гармонь. В 1830 году здешний оружейник Иван Евстратьевич Сизов купил за сорок рублей ассигнациями на Нижегородской ярмарке импортную (как тогда говорили, привозную) гармонь. Разобрал, собрал по новой, а затем ушел с завода и открыл свое собственное дело – производство этих незамысловатых музыкальных инструментов. В те времена вопрос об авторских правах не ставился так остро, как сегодня. Заморская гармонь сделалась тульской и уже под этим брендом стала поставляться на все ту же главную ярмарку страны.

А тем временем, недалеко от тульского кремля красильщик Николай Иванович Белобородов изобретал свою гармонь. По замыслу Белобородова, она должна была обладать рядом новшеств, но главное – издавать все звуки звукоряда (то есть не только "до", но также "додиез" и далее). Первый образец этой гармони появился в 1870 году. Первыми слушателями стали простые тульские прохожие – Николай Иванович сидел перед окном в собственном доме и играл, а туляки заслушивались непривычной музыкой.

Впоследствии энтузиаст Белобородов всех втянул в гармонный промысел. А зять его Петр Невский даже стал одним из популярнейших российских гармонистов. В частности, корреспондент газеты "Киевское слово" так описывал его концерт: "Вчера я видел и слушал его. Я вчера – подчеркиваю – видел, ибо одна подробность его костюма подсказала мне слово для определения его игры. Поверх нарядного костюма горит и сверкает пояс, весь затканный самоцветными камнями. Там нет бриллиантов и алмазов, но как красива игра этих камней, которые, верно, все с нашего Урала! Вот так же самоцветна и игра Невского, которая вся от народа и вся понятна народу. Народная песнь давно привлекает внимание и всех русских композиторов – и, кажется, хорошо изучена. А между тем каждый новый талант открывает в ней что-то новое… Интересно, что, слушая вчера "Ноченьку", я уловил те же передаваемые нотки у Невского, что и у Шаляпина: та же мягкость грусти, какой-то общий фон… И в манере передавать у них что-то общее: если голос Шаляпина кажется его инструментом, то инструмент Невского – его голос".

Кроме того, Тула – родина пряников. Ну, может быть, не совсем родина – пряники делали во многих городах. Однако тульские умельцы славились сильнее прочих. Вот, например, один из документов: "1667 году ноября 24 резного деревянного дела мастер Степан Зиновьев с товарищами 8 человек получили в награду по ведру вина, по полу осетру, для того что делали они в Оружейной палате образцы деревянные лебединые, журавлиные, гусиные".

Под образцами понимались "пряничные доски" – формы для выпекания лакомства.

И, все таки, в первую очередь Тула – спокойный и уютный провинциальный городок. Такой она является в наши дни, такой была столетие тому назад. Викентий Вересаев, здешний уроженец, вспоминал о своем детстве: "У нас в Туле была кошка. Дымчато-серая. С острою мордою – вернейший знак, что хорошо ловит мышей… Она появлялась с мышью в зубах и, как-то особенно, призывно мурлыкая, терлась о ноги мамы… Мама одобрительно гладила кошку по голове; кошка еще и еще пихала голову под ее руку, чтоб еще раз погладили". Именно это и есть настоящая Тула.