Текст книги "Русская жизнь. Сокровенный человек (апрель 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Экономика на подъеме, доходы обывателя растут, политической бури не видно, а забастовки в России случаются все чаще. За последние два года дважды бастовали рабочие завода «Форд» во Всеволожске – и оба раза успешно. Бастовали докеры в петербургском порту, итальянская забастовка прошла на питерской пивоварне «Хейнекен», на очереди, кажется, питерская же почта и московский завод «Рено».

К протестам нам не привыкать. Не исчезли еще из памяти 1990-е, бюджетники и пенсионеры, мрачными шествиями идущие по центральным улицам, обозленные горняки, стучащие касками на Горбатом мосту, "рельсовая война". Но то были бунты отчаяния, вызванные годичной задержкой зарплаты, нищетой и полным отсутствием какой-либо перспективы. Их типичный участник – пожилой инженер из умирающего НИИ, упорно голосовавший за КПРФ. Нынешние забастовщики принадлежат к совершенно другому социальному типу. Это рабочие вполне успешных предприятий, часто люди молодые, и вовсе не знавшие советской власти. Они требуют лучших условий труда и большей зарплаты – и раз за разом добиваются своего. В России медленно возникает рабочее движение, примерно в том же виде, в каком оно существует в Европе и в каком в России его никогда и не знали.

Интеллигенты без рабочих

В Советском Союзе рабочие официально считались привилегированной социальной группой. Гегемоны, хозяева жизни.

Доходы советских рабочих, по крайней мере к 1970-м годам, превышали заработки служащих и большей части интеллигенции, лишь немногим уступая доходам управленцев. Зарплата существенно разнилась по отраслям, но по крайней мере квалифицированные рабочие в тяжелой промышленности и сырьевом секторе (и особенно в "оборонке") зарабатывали довольно много. Внешне советское правительство действовало под лозунгом "все для рабочих", однако в действительности картина была сложнее.

Фильм Марлена Хуциева и Феликса Миронера "Весна на Заречной улице", снятый в 1956 году, рассказывает о молодой учительнице русского языка и литературы Татьяне, приехавшей преподавать в вечерней школе в рабочем городке. В нее влюбляется рабочий доменного цеха Саша. Однако Саша не уверен, вправе ли он рассчитывать на взаимность. Ему кажется, что его образованная избранница не может полюбить простого рабочего. "Замараться боишься?" – гневно спрашивает он в сцене решающего объяснения. Сашу терзают социальные комплексы, он необразован, не понимает и не разделяет интеллигентских интересов и тихо выходит из комнаты, когда Татьяна слушает по радио концерт Рахманинова. Старший товарищ Саши инженер Крушенков рассказывает ему, что и сам когда-то был рабочим, но выучился, закончил институт и теперь стал образованным человеком (правда, перестав при этом быть рабочим). Мораль фильма в том, что преодоление социальных границ возможно, ведь Татьяне на самом деле нравится Саша, да и Крушенков ухаживает за простой рабочей девушкой.

Фильм "Большая перемена" снят 15 годами позже практически на тот же сюжет. Однако здесь акценты расставлены по-другому. Учитель истории в рабочей школе Нестор Петрович любит интеллигентную Полину, не обращая ни малейшего внимания на ухаживания своей ученицы, простоватой Нелли. Полина, в свою очередь, напрочь игнорирует друга детства, рабочего Ваню Федоскина. Равенство равенством, однако же всякий сверчок должен знать свой шесток.

Советская культурная политика по привычке сохраняла миссионерский импульс, заложенный в русской интеллигентской традиции. Идеализированный рабочий, "человек труда", был возведен на своего рода социальный пьедестал. Но этого же героя требовалось просвещать, образовывать, развивать – в общем, всячески вытравливать из него ту самую "рабочесть". Показательно, что учителя в совет– ских школах пугали детей возможностью попасть в ПТУ, что в дальнейшем с высокой вероятностью влекло за собой зачисление в ряды рабочего класса. И это вовсе не считалось венцом карьеры. Интеллигенция и рабочие чем дальше, тем больше расходились в разные стороны. И сблизило их только крушение советской власти. Но еще не сроднило.

Рабочие без интеллигентов

Обещанное на сломе СССР изобилие обернулось всеобщим кошмаром. 1990-е принесли крах производства, бессильного перед безжалостным «рынком». Пролетарии, наряду с бюд жетниками, оказались самыми пострадавшими. Рабочие переходили на натуральное хозяйство, многие спивались и деградировали. Молодые люди, оставшись без какихлибо профессиональных перспектив, были вынуждены искать другие сферы занятости – проще говоря, уходили бандитствовать.

Но почему, потеряв столь многое, рабочий класс не смог противопоставить "реформам" никакого внятного коллективного протеста? Причин тому несколько.

Советское государство, предоставив пролетариату сносные условия жизни, одновременно ликвидировало традиции независимого рабочего движения. Профсоюзы превратились из инструмента трудовой защиты в бюрократическую нашлепку, резиновую печать, штампующую путевки на черноморские курорты. Оставшись без попечения патерналистского государства, эрзац-профсоюзы оказались ни на что не способны. Да и как можно было им действовать? Советский директорат, спешно приватизировавший предприятия, в большинстве своем пользовался неразберихой и банально расхищал все, что плохо лежало, жалуясь при этом на проклятых чиновников. Рабочие же не привыкли идти против заводского начальника и ограничивались руганью в адрес "режима", лишь в редких случаях решаясь на протест против своих непосредственных боссов.

Ну а интеллигенция, которая издавна поднимала рабочий класс на битву с капиталом, сама стала нуждаться в том, чтоб ее кто-нибудь поднял. Она либо впала в полное ничтожество, влача нищенское существование в полуразрушенных постсоветских структурах, либо, сытая, румяная, пристроилась подле новых хозяев. Интересно, что именно в это время опальным становится само слово "интеллигенция", его произносят стыдясь, с неизменным презрением, причем делают это сами интеллигенты, отныне предпочитающие называться интеллектуалами. Новые интеллектуалы на человека труда плюнули с высокой фабричной тру– бы, уже без всякой оглядки на героев "Весны на Заречной улице" и "Большой перемены". Рабочие остались одни.

К тому же замечено, что в период экономических кризисов протестное движение не нарастает, а, наоборот, сходит на нет. Когда нечего есть – не до протестов, тут уж "только бы выжить". И напротив, экономический бум влечет за собой оживление, надежды и, как следствие, большую социальную активность.

Именно нынешний денежный дождь, пусть и связанный с нефтью, дал рабочему движению шанс. В Россию явился западный собственник, да и старые советские предприятия, попавшие в руки отечественных заводчиков, понемногу преодолевают кризис. В то же время на рынке труда очевидна нехватка квалифицированных кадров. Система профессионального образования по сути разрушена, опытные советские рабочие потеряли квалификацию, вышли на пенсию, умерли. Экономика растет, только рук не хватает. А значит, рабочие могут выдвигать свои требования капиталисту.

Нет ничего удивительного и в том, что в последние годы появляется все больше независимых профсоюзов. Подавляющее большинство их не входит в официозную, намертво забюрократизированную ФНПР. Новые профсоюзы действуют самостоятельно. Во главе их часто люди молодые и, к счастью, без опыта советского "активизма" – вроде лидера фордовского профсоюза сварщика Алексея Этманова.

Прогноз очевиден: если экономический рост продолжится, вслед за ним будет расти и рабочий протест. Формируя привычку к коллективному действию и солидарности, профсоюзы будут работать на благо и общества в целом. Для России, страдающей от отсутствия механизмов сопротивления всяческим мерзостям, забастовать будет вовсе не лишним. И, быть может, тогда даже интеллигенция наша, до сих пор лежащая в руинах, воспрянет. Благодаря недовольным рабочим.

ВОЗМОЖНА ЛИ ВЛАСТЬ РАБОЧЕГО КЛАССА?

Говорят рабочие «Метровагонмаша», г. Мытищи

Ческидов Сергей Владимирович, 1975 г. р., стаж работы на предприятии 5 лет, электросварщик 5 разряда:

"Власть рабочих!? Это смешно! Абсурд! Во время революции под этим благим лозунгом власть захватили самые шустрые. После развала СССР случился передел и снова рабочих обманули.

При советской власти коечто было лучше. Например, текущие вопросы на производстве решали профкомы и общие собрания, на которых можно было заявить свое мнение. Для простого рабочего это была реальная возможность что-то изменить к лучшему для себя. Сейчас эта система формально существует, но фактически не работает. Все решения, которые принимают эти собрания, не выполняются. Руководство делает по-своему.

Кто такой рабочий сегодня? В нашем обществе сложилось прочное мнение – и в большинстве случаев так и есть – это человек, который в жизни ничего не добился. Какая ему власть! Власть для рабочего – тяжелая ноша. Ему проще кувалдой махать. Власть – это удел образованных, целеустремленных, амбициозных людей. Рабочий вовсе не такой. Он не готов управлять даже самим собой. Большинство работяг – пьянь и рвань. Они до сих пор живут под социалистическим девизом – «от каждого по потребностям, каждому по возможностям». Это девиз лодырей!

Я считаю, что рабочий может и должен управлять производством, но большинству рабочих это просто не надо. Все, что им нужно на самом деле – кнут и пряник. Они не самостоятельны. Они просто хотят ничего не делать и деньги за это получать, льготы какие-то им подавай. Не бывает ничего просто так! Большинству так проще. А винить в собственном раздолбайстве можно кого-то наверху, но только не себя. Многих это устраивает. Они так десятилетиями существуют".

Осипенко Александр Иванович, 1951 г. р., стаж работы на предприятии 35 лет, слесарь 5 разряда:

"Власть рабочих – это когда сапожник берется писать законы. Разве так было когда-нибудь!? Власть не может быть у народа. Она всегда в чьих-то других руках. Единственное, что изменилось с советских времен, это то, что раньше тех, кто у власти, боялись, а сейчас – нет. Просто стало наплевать.

На власти рабочие уже давно не надеются. Вопроса– ми производства, которые касаются снабжения рабочих материалами, спецодеждой, инструментом, никто из руководства не занимается. На заводе и вообще на всех уровнях власти занимаются одним – набиванием своего кармана.

Власть рабочих, может, и была в СССР. Только вот кто эти рабочие были? Толковые советские люди были истреблены, посажены или заграницей. «Власть рабочих» досталась пьянчужкам, босякам и лентяям. Потом власть перешла в руки их детей и лизоблюдов. Они все поделили между собой.

Мне 56 лет. Я на заводе с 21 года. В советское время был завком, профком, давали квартиры, льготы. Хоть что-то можно было получить за свой труд. Мой отец на этом заводе 30 лет проработал и когда на пенсию выходил – ему подарили акции предприятия. А сейчас акций нет ни у одного рабочего. Мы вольнонаемные, батраки. Случись что – куда идти? Заступиться за рабочего некому. Прижимают, а пожаловаться некуда.

Капитализм наступил. Чтобы прорваться к власти – нужно быть не рабочим, а бандитом и негодяем. Продолжают говорить – «власть народу, власть у народа»! А на самом-то деле, суки у власти. Под этими лозунгами все мы шли к светлому коммунистическому будущему когда-то, мы все были равны, а когда пришли, то у власти оказались негодяи.

Нет власти рабочих. Никогда я ее не видел и сейчас не вижу. Нет и не будет! Мы не хозяева даже своих рабочих мест. Завтра скажут – пошли вон, и придется уйти. Власть рабочих – это обман, который к реальной жизни не имеет отношения.

ВОЗМОЖНА ЛИ ВЛАСТЬ РАБОЧЕГО КЛАССА?

Говорят рабочие петербургских заводов

Дмитрий, Ленинградский металлический завод:

Что такое «власть рабочих» – я не очень понимаю. Мне кажется, и раньше об этом несерьезно говори– ли, а сейчас и вообще не говорят. Меня лично всегда больше интересовала работа, зарплата, конкретные условия… Обеспечить их уже дело руководства. Власть у того, у кого сила, кто может менять условия труда. Рабочий их менять не может. Я только реагировать могу на то, что произошло.

Вот раньше очень слабо шло обновление парка станков. В конце 80-х у нас в цеху было два импортных станка с числовым программным управлением. На этих немецких станках, которые завод приобрел еще в советские времена, мы и работали. Это что касается станков, а в остальном было так, что и вспоминать не хочется. Даже спецодежду приходилось выпрашивать. Просишь, просишь, а все равно, – могло и не достаться, никому до этого дела не было. Вот вам и «власть рабочих». Как может рабочий на это повлиять? Никак. Или терпишь и работаешь, или уходишь.

Когда были перебои с зарплатой, действительно, многие поувольнялись. Были случаи, когда уходили опытные производственники. Проще и выгод– ней было работать охранником, сторожем или вахтером. В результате даже те ребята, которые хотели бы овладеть рабочей профессией, попадая в такую ситуацию, разочаровывались и уходили с завода. Тут еще сыграла свою роль и неправильная профориентация. Некоторым ребятам наобещали сразу золотые горы, забыв при этом, что современные технологии – вещь непростая и вникать в производственный процесс нужно долго. В общем, они посмотрели, поняли, что сразу больших заработков у них не будет, и, не проработав и полгода, ушли с завода.

Мне кажется, что теперь все постепенно встает на свои места. По-моему, рабочие профессии становятся престижны– ми. Это объясняется и уровнем зарплаты, и серьезную роль, конечно, играет востребованность. С рабочей специальностью сейчас без работы не останешься. Есть даже такие случаи, когда на завод возвращались рабочие, ранее уволившиеся. Но все эти условия меняют не рабочие, их меняют хозяева производства. Рабочий ни на что не влияет, у него нет власти – он подчиненная сторона и может только «голосовать ногами»: не нравится – уходи.

Олег, автомобильный завод «Форд» (г. Всеволожск, Ленинградская область):

«Власть рабочих» есть, когда рабочим хотят ее дать. И сами рабочие тоже должны что– то делать. Организовываться, добиваться, пытаться. Одно время я работал на стройке – это такой крайний случай – случай полного бесправия. В этой отрасли практически не осталось рабочих-россиян, а о питерцах и говорить нечего – там их просто нет. В основном, это приезжие. Они полностью бесправны, профсоюзов в строительной области нет вообще. Нет даже такого понятия – «строительный профсоюз». Полностью отсутствует теперь охрана труда. К примеру, падает человек с лесов, и никто за это не несет никакой ответственности, скажут, что сам виноват, а в истинных причинах никто даже разбираться не будет. Ни для кого не секрет, что есть случаи, и их немало, когда какого– нибудь человека из глубинки приковывали цепью, чтобы он как настоящий раб за миску похлебки строил богатею особ– няк. И сколько бы ни было таких случаев – никто за это к ответственности не привлекался. Разве такое могло быть при социализме? Конечно же, нет!

На заводе «Форд» профсоюзы не те старые советские, которые выполняли волю директората. Рабочие выбирают своих профсоюзных лидеров, добиваются каких-то социальных гарантий разными методами, вплоть до забастовок. Ведь та забастовка, которая была организована профсоюзом «Форде», ставила задачей подписание коллективного договора между хозяева– ми и рабочими. Потому что главное – не распределение путевок, а защита интересов. Конечно, это еще далеко не так, как на западных заводах. Там коллективный договор объемом с большую книгу. И если хозяин позволит себе отступить хотя бы от одного пункта этого договора, то на защиту рабочих встает не только профсоюз, но и власть.

Западные предприятия вынуждены держать марку, вот в чем все дело. Им выгодно поддерживать «власть рабочих». Лидеры нашего профсоюза общаются с активистами заводов «Форд», расположенных на других континентах, они могут организовать совместную забастовку, а это может отразиться на работе предприятия. И это вопрос престижа, реноме предприятия. Они могут себе позволить переговоры с профсоюзами.

А в случае с нашими предприятиями ничего не действует, потому что власть всегда на стороне «рабовладельцев» и директората. В суде ничего невозможно добиться. А если и профсоюзы на стороне директора, и суд на стороне директора, то директор может просто вызвать ОМОН и перебить всех этих рабочих. Такие вещи уже происходили, и не только в наше время, но и при социализме – расстрел демонстрации в Новочеркасске. Но тогда все это замалчивали, а сейчас это делается открыто, и никто не стесняется.

В общем, царит беспредел и полное бесправие. То есть получается, что когда участвует западный капитал, какие-то гарантии прав рабочих обеспечиваются. Для спасения своего лица хозяева вынуждены вести переговоры с рабочими. Может быть, у них меньше прав, чем у тех, кто работает на таком же заводе в Америке (если говорить о «Форде»), но на тех предприятиях, которые не зависят от западного капитала, трудовой кодекс не действует. Вообще…

Павел Черноморский
Будни агитатора

Троцкист пролетарию не товарищ

Летом 1996 года я окончил школу и стал студентом университета – и тогда же, по счастливой случайности, рядовым активистом вошел в леворадикальную группу «Рабочая борьба», которая действовала в Петербурге еще с перестроечного времени, – сначала как анархистская, а позже, при мне, как троцкистская. В сущности, «троцкизм» – это классический большевизм, крайне жесткий в том, что касается чистоты марксистского принципа. А потому как активисты мы все, будучи студентами-гуманитариями из среды постсоветской интеллигенции, ориентировались на «рабочий класс». Мы были искренне убеждены, что наше дело – защита классового интереса пролетариата и его политическая организация. «Бюллетень Голос Рабочего издается на Балтийском Заводе и выступает в защиту классовых интересов рабочих», – так и было написано на титуле нашего информационного листка.

Яростные неофиты, мы считали, что главное в нашем деле – идеологическая чистота и верность первоисточникам. Любой свой шаг мы сверяли с ленинским "Что делать" и были уверены в том, что наша крошечная группа и рабочие, которые к ней несомненно примкнут, станут вскоре ядром большой пролетарской партии. Правда, мы в это верили. Психологически тут нечему удивляться. Нам всем было по семнадцать-восемнадцать лет, и красный кирпич индустриальной манчестерской кладки, который мы видели каждую неделю, выходя на "заводское распространение", казался нам декорацией той же пьесы, что игралась на Выборгской стороне за сто лет до нашего появления. Да, то время в моей жизни имело в себе подлинную поэзию – и не важно, что сверстники смотрели на нас, как на сумасшедших. Сегодня я могу сказать, что тот с виду бессмысленный опыт дал мне много больше, чем, скажем, пять лет унылой университетской бурсы. Мы шли на завод не для рабочих. Мы шли для себя.

В разное время мы действовали на трех заводах – сначала на судостроительном "Балтийском", на короткий период переключились на фабрику ЛМЗ, а потом, когда лидером группы стал я, долгое время работали на ниточной фабрике "Невка" и еще на заводе резиновой обуви. Сначала просто предлагали рабочим нашу газету – и это была безумная тактика: шесть страничек, испещренных сведениями об Интернационале Ги Дебора и гражданской войне в Испании не могли вызвать у наших адресатов ничего, кроме раздражения. Место тоже выбрали без ума. И ЛМЗ, и Балтийский все девяностые годы на фоне общей депрессии существовали неплохо – "мужичкам" только пару раз серьезно задержали зарплату, постоянно шли заказы то от ВМФ Индии, то от нефтяников, то от военного министерства.

На моей памяти газету купили лишь пару раз – и то, как я помню, покупка оба раза приходилась на время сразу после зарплаты, а сами "контакты" были явно под мухой и хотели не столько борьбы, сколько общения. Практиковали мы и утренние набеги на производство. Но в семь утра рабочие были все без исключения злые. Шли с остановки, угрюмо мусолили беломорины и рифмовали название нашей газеты с матерными ругательствами. Один дядька, помню, говорил, что "винтовки надо раздавать, а не бумажки", и мы подумали, что это, наверное, и есть главный тутошний "левый". Потом, правда, выяснилось, что он был помощник местного профсоюзного босса – пил, заносился, потом что-то украл, и рабочие его вообще не любили.

Первые наши опыты мне вспоминать неловко – это был детский сад. Потом мы кое-чему научились – стали, например, выпускать специальный заводской бюллетень, принцип которого подсказали нам троцкисты из Франции. Для западных левых такого рода распространение – азбука. Наш бюллетень "Голос рабочего" печатался на ротаторе, выходил раз в две недели и по форме был придуман неглупо: первая страница – комментарий по поводу заводской жизни, на обороте короткие новости с выводами по "общей политике". Печатали все на свои деньги. Тексты писали сами. Хорошо помню, как запустили целую кампанию в поддержку рабочего-чеченца, обвиненного в подготовке терактов на Каширском шоссе. У него на руках нашли следы гексогена, а потом выяснилось, что это какой-то синтетический краситель.

Внутри производства у нас был свой информатор – дама близких к нам взглядов, с ней мы сошлись на демонстрации Первого мая. В "движение" она пришла задолго до нашего появления и состоит в нем, полагаю, поныне. Нам она говорила: "Ходят слухи, что новый директор продал неизвестным заводской стадион " В бюллетень на первой странице сразу шло: "Что с нашим стадионом?!" – и внизу иронический текст против начальства. Или вдруг становилось известно, что кто-то из руководства взял левый заказ и заставляет коллектив вкалывать сверхурочно за мизерные деньги. Об этом мы тоже писали. Казалось, что такой бюллетень обязательно будет иметь резонанс.

Само место – Завод резиновой обуви рядом с Балтийским вокзалом – тоже было придумано правильно. Депрессивное производство, зарплаты платят маленькие и с задержками, очень много рабочих-женщин, выступление которых, как известно, было мотором любого рабочего бунта со времен парижской коммуны. Незадолго до нашего появления на этом заводе уже случилось кое-что интересное – женщины, просидев без зарплаты три месяца, вышли из цеха и перегородили набережную канала и идущие по ней трамвайные рельсы. Потом туда прибежал губернатор, была какая-то суматоха – но все произошло почти мгновенно, без какого-либо участия профсоюза, и зарплату им выплатили. Это казалось плюсом – надо идти. Наконец, еще одно обстоятельство – в прошлом этот завод был советским гигантом "Красный треугольник". Во время приватизации его раздраконили на три части, – и каждым куском управляла независимая администрация. Фактически между тремя частями завода шла ожесточенная свара. Потом там дошло чуть ли не до смертоубийства.

Первое же появление у проходной кончилось для нас плохо – нас всех довольно сильно побили, очевидным образом приняв за наймитов конкурирующего административного клана. Функции местной охраны на заводе несла, по слухам, ингушская ОПГ – говорили, что сам директор был поставлен на свой пост через этих бандитов. Сейчас ясно, что нам повезло – все могло кончиться хуже. Был в этом и комический элемент – не веря, что мы "идейные" и "коммунисты", сразу же после молниеносного избиения ингуши предложили нам поговорить "на нейтральной территории". Мы забили стрелку у Казанского собора – там каждую неделю собирались активисты разных компартий. Казалось, что если снова дойдет до драки, сталинисты нам смогут помочь. Ингуши согласились и приехали – втроем, на подержанном "Мерседесе". Походили, посмотрели и уехали, усмехаясь. Больше никаких проблем у нас не возникало. Хотя и отклика со стороны рабочих тоже не было – те женщины, что недавно устроили форменный бунт, проходили мимо нас, как мимо стены. Спустя полгода после начала распространения на Заводе резиновой обуви мы перестали ориентироваться на рабочих и сосредоточились на собраниях в университете. А еще через несколько месяцев наша группа фактически развалилась.

Общение с рабочими протекало только в двух жанрах. Женщины-работницы, на классовое чувство которых мы так рассчитывали, на нас вообще не смотрели. На контакт шли молодые парни в стиле "только что после армии" – их привлекал наш очевидно чужой, студенческий вид, притом что мы были почти их сверстниками. Подозреваю, что это были рабочие самой низкой квалификации. Нам казалось, что вот они – пролетарии, и они, действительно, сразу откликались на наш организаторский интерес, хотя с их стороны это и была по большей части игра. Во второй половине девяностых обилие таких людей на заводах было скорее общим отражением промышленной деградации – на завод они попали случайно и сейчас все нашли себе более верный бизнес. Их контакты с нами объяснялись попросту скукой. Газет и листовок они не брали, на лекции, которые мы устраивали для сочувствующих, не ходили. Покурили, и сразу фьють – в сторону. Вначале мы покупались – мол, молодые и рассуждают классово верно. Но потом мы их раскусили.

Но были и другие, и мне особенно стыдно, что и с ними мы не смогли найти общего языка. Одного рабочего помню отчетливо – звали его Гуверов Геннадий Сергеевич. До ЛМЗ он долго работал таксистом. Аккуратный, он явно не пил, курил болгарские сигареты и внешне походил, скорее, на поздне-советского инженера. Нам он сказал, что в таксопарке еще в перестройку организовал независимый профсоюз, но позже его фактически заставили написать заявление об уходе. Газету он купил, потом пришел на собрание, даже о чем-то спорил, но мы были не вполне адекватны – и он, умный мужик, это почувствовал. Потом я пару раз видел его на демонстрациях, вроде бы он примкнул к коммунистам. Мне казалось, что вот такими, наверное, и были настоящие закаленные-большевики. Сейчас я понимаю: то был представитель буквальной "рабочей аристократии", – тип, скорее, меньшевистского или классического социал-демократического ряда.

И не учить его марксизму нам надо было, а самим у него учиться.