Текст книги "Русская жизнь. Квартирный вопрос (октябрь 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Олег Кашин
Шизофренический Дон

В поисках казачьей поэзии

I.

Как ее зовут точно – то ли Оля, то ли Алена, – никто не знает, все называют ее Матильдой. В свое время видная деятельница ДПНИ, культовая в националистических кругах девушка, не раз ночевавшая в милицейских отделениях после скандальных акций прямого действия (самая громкая акция называлась «раскадыривание» – в Бутове, на улице Ахмата Кадырова активисты снимали со стен домов таблички с названием улицы; с тех пор улицу усиленно патрулирует милиция). Лучший способ победить радикальный национализм – это обеспечить его носителей нормальной работой. Не знаю, в каком подвале Лубянки придумали позвать Матильду работать в компанию «Кушнир продакшн», занимающуюся шоу-бизнесом, но, мне кажется, именно трудоустройство этой девушки нанесло по ДПНИ удар, гораздо более сильный, чем любая антифашистская кампания.

Мы с Матильдой дружим, и когда она позвала меня съездить на Дон, я поехал, хотя принципиально стараюсь избегать «пресс-туров». А на Дону компания Матильды устраивала войсковой (в смысле – Всевеликого войска Донского) литературно-музыкальный фестиваль «Я вернулся на Дон», посвященный памяти казачьего поэта Николая Туроверова.

II.

С тех пор как два года назад Николай Расторгуев и Никита Михалков записали дуэтом песню «Мой конь», имя Туроверова, на стихи которого написана эта песня, перестало быть достоянием узкого круга ценителей. Песня, кстати, сама по себе очень интересная – в ней обыгрывается почему-то любимый советским масскультом сюжет: вслед за уходящим из Крыма пароходом с врангелевцами в воду бросается конь одного из офицеров, и тот стреляет в коня, потому что не может взять его с собой. Написанное в 1920 году стихотворение Туроверова – может быть, первое описание такой ситуации в художественной форме. Но есть один очень интересный момент – коня убивает не сам лирический герой, а его верный денщик, и это позволяет лирическому герою тосковать по своему коню, не испытывая никакой вины – стрелял-то денщик.

Сам Туроверов после гражданской войны пятьдесят лет прожил во Франции, во время Второй мировой воевал в составе Иностранного легиона в Африке, издал несколько книг, удостоившихся вежливых похвал Георгия Адамовича и, позднее, Евгения Евтушенко, а теперь казаки называют его донским Есениным и просто великим поэтом.

III.

До сих пор компания Александра Кушнира от казачьей поэзии была далека, но взаимопроникновение двух культур – гламурно-космополитической и державно-патриотической – относится к самым заметным приметам нашего времени. Раньше такого не было, а теперь не проходит и недели, чтобы в чреде событий светской жизни не промелькнуло что-нибудь государственническое. То финансисты из корпорации «Метрополь» откроют в Шотландии памятник крейсеру «Варяг», то Bosco di Ciliegi организует фестиваль строя и песни «Кремлевская зоря». Это взаимопроникновение выглядит иногда трогательным, иногда забавным, но чаще всего – пошлым, и поэтому я даже обрадовался, когда, проснувшись в ростовской гостинице, обнаружил, что московская делегация уже уехала в родную станицу поэта Туроверова на фестиваль, а я все проспал. Теоретически автобус можно было догнать, но, положившись на принцип, согласно которому всегда можно выйти к Херсону, идя на Одессу, я поехал в другой донской город – в Зверево, потому что Зверево – это заповедник реальной политики.

IV.

Вообще, конечно, эталона настоящего политического деятеля не существует. У кого-то слово «политик» ассоциируется с Лениным, у кого-то – с Черчиллем, а многие считают, что сегодня (по крайней мере, в России) есть только один политик – Владимир Путин.

Такой разброс мнений не в последнюю очередь, вероятно, объясняется тем, что мало кому известно имя мэра города Зверево Ростовской области. Это маленький, на тридцать тысяч населения, шахтерский городок в ста десяти километрах от Ростова-на-Дону.

Между тем зверевского мэра зовут Эдуард Федорович Бутенко. Я с удовольствием написал бы о нем отдельный очерк, если бы мы с ним не разминулись (когда я приехал в Зверево, мэр, наоборот, уехал куда-то в Ростов отдохнуть). Настоящих политиков на свете и в самом деле немного, а Эдуард Федорович Бутенко – бесспорно, один из них.

V.

Центр Зверева – несколько пятиэтажек и не работающий уже пятнадцать лет ресторан «Уголек», расположенный через дорогу от проходной градообразующей шахты «Обуховская». Район компактного проживания шахтеров – в десяти минутах ходьбы от «Уголька» – пригород Зверева поселок Первомайский. От города его отделяют железнодорожные пути. Пять тысяч жителей, одноэтажные дома, почтовое отделение и три салона игровых автоматов. А еще поселок Первомайский – это та цена, которую мэр Бутенко заплатил за свой второй срок на руководящей должности.

Два года назад незадолго до выборов мэра в Первомайском прошел большой митинг. На этом митинге шахтеры, обеспечившие на предыдущих выборах Эдуарду Бутенко решающий перевес в две тысячи голосов, приняли резолюцию, в которой не было никаких требований, а было просто сказано, что шахтеры «сделают все возможное», чтобы Бутенко мэром больше не был. Сделать, однако, не удалось ничего – в день выборов шахтеры обнаружили, что избирательных участков в их поселке просто нет.

«Пока мы бегали и выясняли, куда девались участки, выборы уже закончились и Эдуард Федорович остался на второй срок». С жителем Первомайского Валерием Кащенко мы разговариваем, сидя в пустой кухне квартиры его приятеля, уехавшего на заработки в Ростов и предоставившего свою жилплощадь на улице Ивановской шахтерам, объявившим очередную (за два года их было несколько десятков) голодовку протеста. В требованиях голодающих разобраться уже почти невозможно – Кащенко, например, требует, чтобы городские власти компенсировали урон, нанесенный его семье последним пожаром (7600 рублей за сгоревший туалет).

VI.

Правда, это только так кажется, что между исчезновением два года назад избирательных участков и пожарами в Первомайском нет никакой связи. Накануне выборов мэр Бутенко не без ужаса (на пятки наступал другой кандидат, ростовчанин Александр Коберник, нагло эксплуатировавший модную той весной «оранжевую» риторику и даже грозивший устроить майдан на федеральной трассе «Дон») узнал, что шахтеры, на поддержку которых он рассчитывал, голосовать за него не собираются. Двух с небольшим недель, оставшихся до голосования, мэру хватает, чтобы предоставить областному законодательному собранию протоколы народных сходов (где и когда проводились эти сходы, до сих пор выясняет областная прокуратура) жителей Первомайского, где шахтеры просили исключить их поселок из состава города Зверево и передать его в состав Красносулинского района Ростовской области. Депутаты приняли соответствующее решение, и к моменту выборов Первомайский в качестве самостоятельной территориальной единицы уже входил в состав Красносулинского района.

VII.

– Красный Сулин – это 37 километров от нас. То есть и станция скорой помощи, и пожарная часть – все в 37 километрах, – объясняет голодающий Кащенко. – Пожары у нас часто случаются, каждый раз говорят, что замкнуло проводку, но пару раз в подвалах ловили пацанов, которые какую-то херню из ацетона варят – ну, наркоманы. Так вот, первый после передачи поселка пожар случился 9 сентября 2005 года. Сгорело десять домов – полностью, со всем барахлом. Пожарные из Зверева ехать отказались – не их территория, а когда мы к ним сами побежали, они просто заперлись в пожарной части и нас не впустили. А пожарные из Сулина приехали через час, когда было уже поздно.

Тогда же, два года назад, и прошла первая голодовка, но больший эффект произвел пикет у здания Зверевской горадминистрации, потому что двое пикетчиков, пенсионеры Кравченко и Никитин, после пикета умерли. Кравченко на следующий день, Никитин – через два дня. Молва, умеющая шлифовать до неузнаваемости любую информацию, немедленно объединила пикет и голодовку в одно событие, и до сих пор многие думают, что старики умерли от голода, хотя на самом деле у обоих были проблемы с сердцем.

VIII.

Жизнь Первомайского с тех пор так и выглядит – то пожар, то голодовка. Красносулинский район и сам по себе не так чтобы очень богат, самим не хватает, зверевские власти тем более своему бывшему пригороду не помогают. Голодающие требуют выплатить компенсации всем погорельцам. Во время последней голодовки, продолжающейся до сих пор, в квартиру на Ивановской приходил сам Эдуард Бутенко, обещал дать 2,7 миллиона рублей на восстановление сгоревших домов, но чуть позже. Даст или не даст, пока неизвестно, но шахтеры склонны верить – мэр умеет убеждать. Настоящий политик, как и было сказано.

IX.

Казачьи же торжества продолжались и на следующий день. В Новочеркасске открывали новый памятник. На бывшей площади Революции, ныне Троицкой, на месте снесенного в 1940 году храма Пресвятой Троицы установили поклонный крест – монументальную композицию из собственно креста и стоящих перед ним на коленях двух казаков. Строго говоря, новый памятник для Новочеркасска – не слишком большое событие. Город с менее чем двухсоттысячным населением, кажется, из одних только монументов и состоит – два атамана Платова (пеший и конный), Ермак Тимофеевич, атаман Бакланов, почетный гражданин Новочеркасска Юрий Гагарин, генералиссимус Суворов и прочие изваяния, вплоть до аллегорических «Согласия и примирения» (женщина, мальчик и крест). Поклонный крест на этом фоне, наверное, затерялся бы, если бы не нес дополнительной функции – он не просто символизирует память о снесенном храме, но еще и закрывает собой стоящий на площади памятник повешенным белоказаками в 1919-м красным казакам Михаилу Кривошлыкову и Федору Подтелкову, который, судя по всему, скоро снесут, потому что белоказаки в конечном счете, как известно, победили.

X.

Главный донской белоказак – атаман Всевеликого войска Донского Виктор Петрович Водолацкий. Сам он не из Новочеркасска – из Азова. После срочной службы в армии работал сантехником в домоуправлении номер один родного города, заочно окончил строительный техникум, потом перешел на предприятие объединенных котельных, где прошел путь от теплотехника до директора. С 1990 года – директор «Ростовоблтехкоммунэнерго», потом – вице-мэр Азова, потом – вице-губернатор Ростовской области. В 2000 году указом президента назначен атаманом Всевеликого войска Донского. Через час после открытия Поклонного креста генерала Водолацкого криками «Любо!» делегаты всевойскового казачьего круга переизбрали своим предводителем на очередной срок. Круг проходил в Казачьем драмтеатре имени Комиссаржевской (Вера Комиссаржевская дебютировала именно на этой сцене), и генерал Водолацкий выступал на круге с докладом. Рассказал о фестивале памяти поэта Туроверова (юные казаки из кадетских корпусов на открытии фестиваля выпускали в небо голубей, все голуби сразу улетели, а один сел на сцене и так и сидел, пока фестиваль не закончился), о том, что на Дону очень велик процент молодых людей, уклоняющихся от воинской службы, и многие думают, что это казаки не хотят служить, а на самом деле те, кто косят от армии – не казаки, а просто молодежь, не нужно путать. Потом перешел к «Плану Путина», о котором говорил гораздо более вдохновенно и горячо, казаки и плану Путина кричали свое «Любо».

XI.

Вечером торжества продолжились на левом берегу Дона, эту местность сокращенно называют Лебердоном. Качество почвы не позволяет возводить на Лебердоне долговечных строений, поэтому этот район Ростова состоит из одних только маленьких ресторанов и турбаз. Генерал Водолацкий и войсковой старшина Дмитрий Дибров (тот самый) открывали на Лебердоне новый ресторан «Атаманское подворье» – покрутившись на этом подворье с полчаса и сфотографировав Диброва на память (он почему-то очень удивился тому, что я хочу именно сфотографировать его, а не сфотографироваться с ним), я не стал дожидаться банкета и уехал, потому что и без Диброва-то донские впечатления категорически отказывались складываться в единую картину. В самом деле – отрезанный от города в рамках предвыборной хитрости шахтерский район, знаменитый московский продюсер-еврей и девушка из ДПНИ, устраивающие фестиваль памяти казачьего поэта, генерал-сантехник и «Любо!» плану Путина, а тут еще популярный когда-то телеведущий в казачьей форме – чистая шизофрения.

Между прочим, в тот день в Звереве опять отключили воду. На водокачке с марта не платят зарплату, и коллектив время от времени снижает давление в системе, оставляя шахтеров без воды. А в остальном, конечно, – любо.

Евгения Долгинова
Биологическая привязанность

Вместо дома, вместо детдома

– Например, если они захотят подраться? А они – захотят.

– Можно драться. Но мы ставим твердое условие: драться по записи и, например, по пятницам. Это не я, это Корчак придумал, но у нас мало эксплуатируется. Или вот курение. Можно – но кури один, в одиночестве, не искушай никого! Але, слушаю! Спасибо, родная!

В кабинете Георгия Михайловича Шаркова, директора социально-реабилитационного приюта «Вера», разрывается телефон: мы встречаемся накануне Дня учителя. Шарков одновременно отвечает на поздравления, раздает поручения, подписывает счета и дает мне интервью.

Вот так идешь в приют, представляя себе печальный сиротский дом, полный чахоточных-анемичных, в парше и тоске детей, на языке крутится неотвязной пошлостью «питерские-сироты-детоньки-мои» – а попадаешь к большому, громкому человеку в ярко-красном свитере, занимающему половину шестиметрового кабинета, и он первым делом и громким голосом спрашивает: «Курите?» Нам можно курить «не в одиночестве».

– Все это хорошо, а дети-то где?

– Дети в квартирах.

Почти все приютские дети, а их 19 человек, живут в отдельных квартирах в центре города, в нарядных таких, с иголочки, квартирах с евроремонтами, компьютерами, студенты-волонтеры помогают им делать уроки, еду готовит приходящий повар, на карманные расходы – кино-мороженое – есть копейка, ходят они в обычную школу, и вообще это такая приятная, сытая и комфортабельная жизнь, которой многие домашние дети позавидовали бы. Это называется «социальная квартира» или «социально-воспитательная группа» – место особенной реабилитационной технологии, сочиненной в приюте «Вера». В среднем дети живут здесь от полугода до года. За это время ребенка пытаются наилучшим образом пристроить: интенсивно ищут приемных или патронатных родителей, или работают с «биологической семьей» (есть такие семьи, с которыми еще можно работать, вразумлять), или направляют – увы, увы – в интернаты.

Собственно реабилитацией трудных детей начали заниматься во второй половине девяностых, до того, говорит Шарков, решались задачи элементарного физического выживания – приютить, обогреть, накормить, напоить. Сейчас появляется возможность заниматься собственно воспитанием.

Социальная квартира – это не патронат, не приемная семья, не семейный детский дом. Это, как выражается Шарков, «буферная зона» или, грубо выражаясь, зона передержки – обычная квартира из 3-4 комнат, в обычном доме, где вместе с 6-7 детьми живут педагоги, куда приходят психологи и социальные работники. Без железных засовов, страшных решеток и шлагбаума.

Есть квартиры для замещающей семьи. Есть квартиры для мальчиков с пресловутым девиантным поведением. Сейчас обустраивают СВГ для условно осужденных и для детей, подвергшихся насилию.

Что важно: квартиры – в собственности города. Администрация Адмиралтейского района отдает «убитые» или «полуубитые» помещения в цокольном этаже, остальное – забота приюта. Шарков находит деньги на ремонт, мебель, сантехнику. Он умеет – «Вера» пользуется доверием.

Традиционный детский дом – казарменного типа – медленно, но верно изживает себя. Везде, где есть хоть какой-то ресурс – хотя бы ресурс энтузиазма, – обращаются к новым формам детоустройства. Отличная австрийская модель – «Детские деревни-SOS» (коттедж, семья из десятка детей и «мамы» на зарплате), но очень дорогая, и сейчас в России их всего пять. Чуть менее затратен патронат («фостерские семьи»), но он требует сложной поддерживающей инфраструктуры – педагогов, психологов, консультантов; юридически тяжело и совсем невыгодно усыновление. Кроме того, эти формы мало подходят детям, которых принято называть «девиантными» – беспризорникам, детям улиц, детям с таким драматическим житейским опытом, который не снился большинству взрослых.

А самый тяжелый период новой жизни ребенка, отнятого (точнее, изъятого) у родителей, – пограничье между дурным, но родным домом и интернатом или детским домом, время передержки и адаптации.

«Скажи мне ласково…»

– Мы содержим их в условиях, максимально приближенных к семье, – объясняет Шарков. – Они полностью участвуют в быту. Я ведь беру не просто ребенка, а иногда и всю семью его, маму, которой некуда деться от бьющего-пьющего папы или которой просто нечем кормить детей, так бывает. Но воссоединение не панацея, есть такие семьи, куда детей возвращать нельзя.

– Эти семьи – у них есть какая-то общая черта, не так ли?

– Есть. Называется – безразличие. Одна задача – удовлетворить себя, эгоизм чудовищный. Алкоголизм, наркотики, жестокость – это понятно, но около 30 процентов наших детей – «жертвы второго брака». Безумие, которого я понять не могу! Мама создает новую семью, рожает второго ребенка – и первый становится не нужен, он идет на алтарь нового с таким, значит, трудом обретенного семейного счастья. Одна мамаша в хвост и в гриву эксплуатировала старшую дочку как няньку, как уборщицу, а когда девочка оказалась на улице, попала в дурную компанию – сразу караул: «Ты мне не нужна такая! В тюрьму, в тюрьму!» При этом биологическая привязанность у детей к родителям очень сильная. На все ради них готовы. Был мальчишка, который бросил школу ради собственной матери, собирал бутылки; мама и так спившаяся была, а тут и раковое заболевание. Другой мальчик, мама наркоманка у него, трепетно за ней ухаживал. И вот единственное, чем мы его сумели уговорить, когда забирали в приют: Богу – Богову, говорим, мы будем помогать и твоей маме тоже, будешь еду ей носить, навещать ее, но при этом будешь жить в нормальных условиях. Только так уговорили. Сейчас есть мальчик Сережа, его маму посадили на наркотики кавказцы, чтобы завладеть квартирой, – тоже бьемся.

– Есть деклассированные семьи, а, например, бывают ли в вашей практике дети родителей с высшим образованием?

– Чрезвычайно редко, и, как правило, это сироты, умерли у них родители, тогда и попадают к нам. Там другая проблема: родня налетает на наследство, как ястребы. Вот мальчик, сирота, он сейчас в кадетском корпусе, а я являюсь его, значит, юридическим представителем, – что вы думаете, родной дядюшка обворовал его. Все себе забрал – квартиру, машину; мы, конечно, встали на защиту, отстояли что могли. Вы думаете – стыдно ему? Ни в одном глазу. Звонит мне: Георгий Михалыч, я решил продать машину, дайте разрешение. Я говорю – а что ж вы ее не продали четыре года назад, когда она каких-то денег стоила, что же сейчас рухлядь продавать? Молчит. Не стыдно. Убивать таких людей надо, я считаю. И этот случай у нас не единичный, увы. Ястребы и есть.

– Проблема детской проституции?

– Бывает. Не то чтобы часто, но бывает. Сейчас – гораздо реже, чем в девяностые годы. Родители жалуются: ах, она такая, не можем справиться. Господа, спрашиваю, вы когда девочку родили, сколько вам было? – Шестнадцать. – А чего от нее хотите? Бывает, конечно, и эксплуатация, мамаша отправляет девочку на панель, говорит: заработаешь и мне, и себе на жизнь.

– Нынешние петербургские «бедные люди» – чем они особенны?

– Здесь люди разуверились в том, что им кто-то может помочь, и влачат тяжелейшее существование. А ведь помочь могут – уже могут. Наш социальный работник нашел семью одну – мать-инвалид и ребенок-инвалид. Нет проблемы: если мы тридцати трем семьям помогаем, не прокормим разве тридцать четвертую? Эта женщина потом сказала: если бы не вы, я бы физически не выжила. Умирала почти, но ей и в голову не пришло обратиться куда-то за помощью. Люди не верят, что можно найти помощь, и молча терпят, претерпевают, пока не надорвется у них что-то, пока не сломается. Особая такая питерская гордость. Если в одни ворота они стукнутся, то в другие точно не пойдут. Тридцать восемь бумажек надо собрать – руки опускаются. А бывают и другие, конечно. У нас вот летом высвободились две путевки в Дагестан. Я сказал муниципалам: ребята, дайте своим бедным в районе. И сразу начинается – по знакомым, советский блат. Приходит одна – ну да, мать-одиночка, но я же вижу, как она одета: не на Троицком рынке, а в дорогом магазине одевается дамочка. Говорю: вы же можете купить эту путевку, это для бедных, для нищих совсем – обижается. К сожалению, у нас муниципалы не знают вообще людей, которые находятся за чертой бедности, которым надо помогать.

– Есть голодные дети?

– Голода в строгом смысле слова в Питере нет, даже и в бедных семьях – в школе всегда покормят, дома пельмени или сосиски раз в неделю… Я часто думаю – как вообще люди живут? Работал с одной многодетной семьей с доходом в пять тысяч рублей. Оба католики, она русская, он поляк, очень своенравный. И она у него каждый раз спрашивала, можно ли яйцо взять для детей. Менталитет другой: она послушно рожает, а он не дает ей деньги. На работу ее никто не возьмет, она ничего не умеет делать. Мы помогали им, и ей помогали, сейчас вот они снова как-то сошлись, он хотя бы детям на еду стал давать. Сколько гадостей на меня налил, что я настраивал жену против него, ох…

– Дети ваши – в буквальном смысле – битые?

– Бьют. Но чтобы вот так жестоко, с увечьями – процентов десять. Был случай, папа сломал позвоночник одному, а другому ключицу. Папашу посадили на год и восемь месяцев. Маловато, конечно, так не я сажал… А мама, представьте, защищала папу, все не так было, несчастный случай. Был мальчишка, которого папа постоянно бил кедом. Не так сел, не так посмотрел, не так сказал. Там особый случай был, он требовал от ребенка интонации: «Нет, ты скажи мне это ласково. Ты ласково мне скажи…» Один папаша на «Скорой помощи» работал и тоже, представьте, бил своих детей. Родительские права у него отняли, но на работе оставили. Наверное, ценный специалист.

– А случаются ли неожиданные хеппи-энды, например, счастливо нашедшиеся родственники?

– Бывают забавные случаи: отец югослав, мать здешняя, куда-то пропала. Он узнает, что дети остались без матери. Двое мальчиков. Приезжает в Петербург, приходит сюда – сейчас ждет результатов генетической экспертизы, твердо намерен забрать мальчишек. Несколько случаев было, когда отцы так воспылали к детям, один даже восстановил родительские права, а через два месяца пришел – «не могу», возьмите обратно.

– Ваша организация испытывает денежные трудности?

– Нам на финансирование грех жаловаться. Но! Мы должны работать с огромным ресурсом, который есть в нашем государстве, у нас очень много бездетных семей! По Петербургу только – около 600 тысяч. Почему система внутреннего усыновления развита гораздо хуже системы международного усыновления? Ну что такое – на весь город единственное учреждение: Центр помощи семьи и детям, где работают 12 человек? Это не капля, это росиночка какая-то! Инспектор по охране прав детства, есть такая должность, может отследить родственные связи, но не может заниматься поиском приемных родителей. У нас много детских домов – дайте им эти функции. А то вот бывает, я разговариваю с директором детского дома, и он мне: «У меня никто в очереди не стоит». У меня тоже не стоит, но я ищу.

– Есть дети, которые не могут быть усыновлены?

– Есть две категории, которые не могут быть усыновлены никогда. Дети с высокой степенью девиантности, малолетние преступники, проще говоря. И дети с высокой степенью биологической привязанности к своим родителям. Они, обе эти категории, будут разрушителями в любой новой семье. Возможен ли и для них благополучный исход? Ну да, есть исключения везде, конечно, вот мы и пытаемся создать для них маленький дом, маленькую квартиру, какое-то подобие семьи. Потому что не бывает такого – сегодня ты ребенок, а завтра взрослый, иди живи! Когда мы будем видеть личность, тогда и будет результат. А другого подхода не существует и просто не может быть.