Текст книги "Очень хороший и очень дурной человек, бойкий пером, веселый и страшный..."

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Михаил Семевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

На ту пору в монастыре был один мельник, который, когда услышал об этом горе монастырском и узнал, в чем дело, пришел к игумену и говорит: «Давай мне скорее твое платье, я оденусь игуменом и дам ответ на все задачи, а ты надень мое платье, чтобы Петр Первый не узнал тебя». Игумен с радостью согласился на это и отдал мельнику свое платье, а сам нарядился мельником.

Мельник, надевши на себя игуменскую рясу, наложивши на голову клобук, а в руки взявши монашеские четки – все, как следует игумену, явился перед Петром Первым.

«Что, отец святой, выдумался ли?» – «Выдумался», – говорит мельник. «Ну, отвечай же: дорог ли я?» – «Христос, Царь Небесный, продан был затридесять сребреников, а ты земной царь, конечно, можешь быть продан подешевле», – сказал мельник. «Много ли на небе звезд?» – «Я считал и насчитал тридцать три тысячи триллиона триллионов и сто девяносто одну звезду. Если не веришь мне, царь, то пересчитай сам», – сказал мельник, вынул из пазухи и подал Петру Первому лист бумаги, в котором было множество точек, которые означали звезды, будто бы сосчитанные. «О чем я теперь думаю?» – «Ты думаешь, что с тобой говорит игумен, а меж тем перед тобой стоит мельник, только в игуменском платье». И мельник рассказал Петру Первому всю историю с игуменом.

Этим мельник так полюбился Петру Первому, что он сделал мельника игуменом того монастыря, а игумену велел быть мельником.

С тех пор не стало беспечального монастыря[92]92
  Эта легенда доставлена нам г. Александром Раменским, который записал ее с живого рассказа. – Примечание редакции «Русского архива».


[Закрыть].

Беспечальный монастырь. Легенда о Петре Великом// Русский архив. 1864.

* * *

В сентябре 1709 года король прусский [Фридрих I] имел свидание с царем московским Петром Великим; оно произошло в Мариенвердере, и близкое соседство соблазнило меня туда отправиться, во-первых, чтобы повидаться с моим дорогим повелителем, а во-вторых, чтобы постараться доставить свободу моему двоюродному брату, графу Д. С., который, желая оказать услугу королю Станиславу^{197}, имел несчастие попасться в руки московитов. Когда я приехал, все сидели за столом, и король, заметив меня, раздвинул толпу, которая в тот день была весьма многочисленна, приказал мне приблизиться, обласкал и представил меня царю. Тут я воспользовался временем и в полголоса все рассказал королю, умоляя его вступиться за моего родственника; этот великодушный государь с полною охотой согласился на мою просьбу и получил обещание, что мой родственник будет вскоре освобожден. Я хотел броситься к ногам царя и благодарить его; но он вежливо заметил мне, что я должен благодарить не его, а его брата Фридриха, без ходатайства которого мой двоюродный брат не так-то скоро возвратился бы в Пруссию. Затем царь прибавил, что не худо будет с моей стороны, если я дружески посоветую моему родственнику впредь не мешаться в подобные дела, чтобы с ним не приключилось чего хуже, если он снова попадется в его руки. «Государь, – отвечал я, – если он вновь попадется к вам, то прошу наше величество приказать его высечь кнутом». Так как государь не совсем хорошо расслышал, что я ему сказал, то велел повторить и, узнав в чем дело, возразил, что это уж слишком сильно сказано, так как наказание кнутом – самое суровое, строже которого только смертная казнь…

На Мариенвердерском свидании только и делали, что пировали и опоражнивали бутылки венгерского; по крайней мере мне неизвестно, чтобы при этом велись какие-либо переговоры или были заключены какие условия. Правда, заходила речь о проекте союза; но вице-канцлер Шафиров, который должен был о том договориться с графом Вартенбергом, оказался до того притязателен и держал себя так гордо и неприступно, что не было никакой возможности ни до чего договориться, и этот союзный договор заключен лишь спустя несколько лет в Берлине. Но взамен того оба монарха оказывали друг другу всяческие любезности, и едва ли они обменивались шестью словами без сердечных лобызаний. Царь подарил королю свою шпагу, которая на нем была во время Полтавского боя, шпагу ничем не замечательную, разве только тем, что ее имел при себе храбрый государь; к тому же она была до того массивна, что я постоянно боялся за моего доброго короля, как бы он не упал с нею; впрочем, он все время, пока был в Мариенвердере, носил ее, чтобы сделать тем удовольствие своему другу, который ничего не потерял от промена, так как король сделал ему и всему его двору значительные подарки…

Из всех пиров, данных в Мариенвердере, самый великолепный был у князя Меншикова, где жестоко пили и откуда король удалился рано. Что бы там ни говорили, а покойный царь Петр отлично умел сдерживать себя, когда того хотел, и даже когда был разгорячен от питья, и вот тому пример: это случилось именно на этом пиру. Рённе^{198}, генерал, состоявший на службе у этого государя и который по приказанию Меншикова принимал всех гостей, в этот день выпил более обыкновенного и вдруг начал жаловаться на свою судьбу и заявлять довольно гласно, что считает себя недостаточно награжденным. Государь, желая разом прекратить эти бесконечные жалобы, потрепав его по плечу, сказал мягким и важным тоном: «Друг мой, Рённе, не знаю имеешь ли ты повод жаловаться, но знаю только то, что не будь ты в моей службе, тебе бы еще далеко было до генеральского чина, которым ты величаешься». Эти слова мне понравились и успокоили меня; ибо, судя по тому, как мне описывали нрав Петра Алексеевича, я ожидал, что этого генерала постигнет что-нибудь ужасное.

Дона X.[93]93
  Родственница этого Дона (Кристоф Дона-Шлодин; 1665–1733; прусский генерал и дипломат, граф, министр при дворе короля Пруссии Фридриха I. – Ред.) была за графом А. Г. Головкиным (Александр Гаврилович; 1689–1760; дипломат, сын канцлера Г. И. Головкина. – Ред.). – Примечание редакции «Русского архива».


[Закрыть] [Рассказ о Петре Великом]//Русский архив. 1881. Кн. 1. Вып. 1.

* * *

В 1716 году нас посетил в Никиобинге (на острове Фальстере) русский царь Петр Великий. Он в полночь пристал милях в двух от Gjedesbye[94]94
  Гедесбю, поселок в Дании.


[Закрыть]; с ним были князь Меншиков и несколько других русских вельмож и генералов в двух или трех открытых лодках. Все они сейчас же вскочили на рабочих деревенских лошадей, пасшихся на свободе в полях, и приехали в деревню, где остановились у трактирщика, бывшего также и деревенским судьей. Царь выгнал его с женой из постели и кинулся в нее, еще теплую, сам, в сапогах.

Между тем хозяин должен был пристроить царя сколь возможно лучше остальных гостей; после этого он послал верхового нарочного в Никиобинг для того, чтобы там все было приготовлено к приличной встрече… Городской герольд обошел весь город, приглашая жителей к торжественной встрече царя при въезде его, и все лучшие хозяйки Никиобинга должны были отправиться в замок и готовить ему обед.

Он приехал на следующее утро, в одиннадцать часов, но не в карете, а в чем-то вроде открытых носилок, на паре лошадей. Его провезли в замок, но он рассердился на это, так как располагал пообедать в какой-нибудь гостинице, и, найдя своего повара на крыльце замка, он задал ему здоровую трепку. В конце концов, однако, он согласился остаться там, где был, но настоял на том, чтобы обедать одному, так что датское дворянство должно было удалиться.

Он был похож на сержанта или, скорее, на палача. Он был высокого роста, на нем был грязный синий суконный кафтан с медными пуговицами; на ногах большие сапоги, на голове маленькая бархатная шляпа; усы средней величины; в руках длинная трость; в конце концов, он не казался уж особенно дурным. Он недолго сидел за столом и, пообедав, сейчас же пошел со своею свитою в кузницу, где приказал, чтобы были приготовлены лодки. По дороге из замка два или три горожанина, осмелившиеся подойти к нему слишком близко, попробовали его палки; и так как он не мог пройти в лодку, не замочив ног, то Клаус Вендт должен был перенести его на нее, за что царь дал ему восемь шиллингов (около двух пенсов).

Сев в лодку, царь со свитою отвалил от берега, но когда они подъехали к пристани, то он снова вышел на берег, чтобы осмотреть местность. Потом он поплыл… далее, желая добраться до галер, на которых он прибыл из Мекленбурга. Их было бесчисленное множество, так как на них у царя была армия в 36 тысяч человек. Он вернулся в Никиобинг около 5 или 6 часов пополудни и высадился со свитой на берег. Однако он не захотел ужинать в замке, где все было приготовлено, а отправился в дом почтмейстера Эвера Розенфельдта и здесь приказал подать себе ржаного и пшеничного хлеба, масла, голландского сыра, крепкого эля, водки и вина; при этом ему особенно понравился один ликер из Данцига: перед ним не нужно было ставить иного напитка. Некоторые из горожан, в том числе и я, успели проскользнуть в дом Розенфельдта, чтобы посмотреть, как царь ужинает. Он действительно вел себя при этом с большим изяществом, ибо всякий раз как намазывал себе маслом хлеб, он начисто облизывал нож. В доме моих родителей было несколько человек из его свиты, которых угощали таким же образом.

Когда прибыли галеры, вся команда вышла на берег; все улицы и дома были до того наполнены людьми, что не было возможности двигаться; через несколько часов во всем городе нельзя было достать ни куска хлеба, ни сыра, ни масла, ни яиц, ни пива, ни каких-либо спиртных напитков. К ночи царь со свитою вернулись на галеры; по данному сигналу и все остальные люди возвратились на суда.

Рано утром мы увидели на берегу несколько тысяч походных котелков; под ними был огонь, для которого солдаты воровали все, что могло гореть; затем они собрали всю крапину и болиголов и другую зелень, какую можно было найти, нарубили довольно мелко и положили в котелки. Потом они покрошили в каждый котелок по одной соленой селедке, и когда все уварилось, похлебка была готова: они съели ее так скоро, как только могли, и вернулись на суда со своими котелками. Царь сейчас же повел флот под парусами в Гульдборг, а оттуда в Копенгаген, так что в полдень уже не было в виду ни одной галеры.

Супруга царя прибыла сюда через несколько дней после его отплытия: она ехала из Мекленбурга через Голштинию и Зеландию. Когда она приехала на пароме, губернатор и шериф встретили ее на пристани, но она не была особенно приветлива с ними. Зато, когда она заметила между зрителями покойного ныне, достопочтенного Оле Зунда из Вейер-Дозе, седого, почтенного на вид старика, она низко поклонилась ему из своей коляски, думая, вероятно, что это патриарх страны. Пребывание в Никиобингском замке произвело на нее довольно хорошее впечатление, потому что она оставалась там пять дней; местные хозяйки по очереди ходили в замок готовить ей кушанье. Она была также очень довольна и всею их стряпней, и редкими винами, и всем, что было приготовлено для ее угощения.

Зейден К.^{199} Петр Великий в Дании // Исторический вестник. 1882. Т. 10. № 10.

* * *

Записки герцога де Ришелье^{200} (Mémoires histoirques et anecdotiques du duc de Richelieu), изданные недавно в свет (Paris, 1829–1830), занимательны не одною юмористическою искренностью, с коею предлагается в них собственноустная исповедь первого шалуна, волокиты и проказника двора Людовика XV. Они содержат в себе множество любопытных подробностей о важнейших событиях прошедшего века, коих герцог де Ришелье, по большей части, был, так сказать, домашним свидетелем и поверенным. Содержание предлагаемого здесь отрывка давно уже известно по многим рассказам и описаниям; но оно не покажется старым, по множеству хотя мелких, но тем не менее новых, черточек, схваченных с живой действительности живым вниманием очевидца. Ветреность рассказа, иногда уже забывающаяся до излишества, извиняется характером рассказчика[95]95
  Предуведомление издателя.


[Закрыть].

Между тем как правительство доискивалось средств наполнить истощенную казну, посреди тайных козней неудовольствия и религиозных прений, раздиравших королевство, посреди внешних переговоров для поддержания мира, стоившего стольких пожертвований, регент^{201} получил известие, что царь Петр намеревается посетить Париж. Для нашей народной гордости было очень лестно, что победитель Карла XII идет изучать Францию и дивиться ей.

Петр I, сотворив самого себя, хотел вместе сотворить и народ свой. Слава о нем гремела по Европе и сосредоточивала всеобщее внимание на сем чудном монархе, в коем величие произникало из недр варварства. Нельзя было не любить в нем этой необыкновенной страсти к просвещению, которая заставляла его работать простым плотником между голландскими матросами; этой руки, которая с толикою славою держала скипетр и меч и не гнушалась действовать орудиями самого последнего ремесленника. Он ехал в Париж для того, чтобы ознакомиться с тайнами усовершенствования художеств, и тем признавал уже превосходство нашей столицы над всякими прочими столицами Европы. Ему давно хотелось видеть Францию; и он изъявлял сие желание в последние годы царствования Людовика XIV. Но король, изнуренный недугами старости и, по причине расстройства финансов, приведенный в несостояние развернуть пред ним пышность двора, прежде столь блистательного, умел искусно отклонить царя от принятого им намерения.

Спустя несколько времени после смерти Людовика XIV царь поручил князю Куракину^{202}, своему посланнику, сообщить нашему двору о желании его видеть Францию и известить о своем прибывании. Регент с удовольствием обошелся бы без такого гостя, как по причине издержек, коих требовало его пребывание, так и по причине хлопот, коих опасался от характера и привычек сего государя, который, будучи весьма короток и обязателен с ремесленниками и матросами, мог быть при дворе тем взыскательнее. Но особенно приводила в замешательство регента, исполненного тогда уважением к Англии, ненависть, которую царь имел к королю Георгу и которую сохранил он до самой смерти. Известно, что царь полагал свою славу в том, чтобы торговлю своих подданных привести в цветущее состояние. На сей конец он велел провести множество каналов. Один из них был остановлен королем Георгом; потому что должен был захватить маленькую частичку его немецких владений, и царь никогда не мог этого простить ему. Неудовольствие, которое он питал к английскому королю, было причиною весьма забавной шутки, сыгранной им в Амстердаме над английским посланником, который просил у него аудиенции. Царь, который в это время шел на корабль, велел сказать ему, чтобы он явился туда. Когда посланник прибыл, царь, взобравшийся уже на верх мачты, закричал ему, чтобы он лез туда же для получения своей аудиенции. Будучи не очень легок, сей последний охотно б отказался от сей чести; но постыдился показать себя столь явным трусом. Царь дал ему аудиенцию в люльке и, позабавившись довольно боязнью министра, отпустил его…

Итак, герцог отправил маркиза де Нель и дю Либуа, простого придворного, с королевскими экипажами дожидаться царя в Дюнкирхене и принять его при вступлении на берег. Дано было повеление платить все путевые издержки высокого гостя и воздавать ему такие же почести, как королю. Маршал де Тессе^{203} отправлен был к нему навстречу в Бомон и сопровождал его оттуда до Парижа, куда прибыл он 7 мая.

В девять часов вечера царь остановился в Лувре. Ему отведены были комнаты королевы, кои были освещены и обмебелированы с пышным великолепием. Он нашел это для себя слишком роскошным, спросил квартиры в частном доме и немедленно сел опять в коляску[96]96
  В «Журнале ежедневном пребывания государя Петра Алексеевича в Париже» читаем: «Он вышел из кареты у старого Лувра и провожден был в приготовленные для него комнаты покойной королевы; целые полчаса ходил вокруг горницы и удивлялся великолепию придворной мебели и множеству восковых свеч, в люстрах и жирандолях, которых свет, отражаясь в зеркалах, ослеплял зрение. Взошед в залу, где накрыты были два стола, каждый на 60 кувертов, с постным и скоромным кушаньем, он посмотрел на них и попросил кусок хлеба и редьки, отведал пять или шесть сортов вин, выпил два стакана пива, которое он очень любит, и потом, посмотрев на толпу, наполнявшую все комнаты, попросил маршала Тессе проводить его в Ледигьерский дом».


[Закрыть]. Его отвезли в отель Ледигьера[97]97
  Как пишет герцог Луи де Сен-Симон (1675–1755) «отель этот… был обширен и красив и принадлежал маршалу Виллеруа, который жил в Тюильри. Таким образом, дом оставался пустым, потому что герцог Виллеруа находил его слишком удаленным для своего жительства» (Сен-Симон Л. де. О пребывании Петра Великого в Париже в 1717 году//Журнал Министерства народного просвещения. 1856. Ч. 89. № 1).


[Закрыть], подле Арсенала. Но как и там мебель была не менее великолепна, то он нашелся принужденным взяться сам за дело. Он велел достать свою походную койку и поставил ее в гардероб.

Между тем Верно, один из королевских гофмейстеров, должен был каждое утро и вечер приготовлять для царя стол на сорок кувертов, не включая офицеров и служителей. Маршал де Тессе имел надзор за всем домом и должен был всюду сопровождать высокого путешественника с отрядом гвардии.

Петр I был высок, весьма хорошо сложен, довольно сухощав: лице его было смугло и выразительно, глаза большие и живые, взор проницательный и иногда суровый, особенно в то время, когда лицо его подвергалось судорожному сотрясению, которое было следствием яда, данного ему в детстве; но как скоро ему хотелось сделать ласковый прием кому-нибудь, физиономия его становилась приятною и дружелюбною, хотя северная жесткость никогда не сглаживалась с ней совершенно. Его движения, быстрые и стремительные, обнаруживали характер рьяный и страсти неукротимые. Вид величия, запечатленного бесстрашной самоуверенностью, показывал монарха, который везде чувствует себя самодержцем[98]98
  В изображении герцога Луи де Сен-Симона «Петр был мужчина очень высокого роста, весьма строен, довольно худощав; лицо имел круглое, большой лоб, красивые брови, нос довольно короткий, но не слишком, и на конце кругловатый; губы толстоватые; цвет лица красноватый и смуглый; прекрасные черные глаза, большие, живые, проницательные и хорошо очерченные, взор величественный и приятный… Вся его наружность обличала в нем ум, глубокомыслие, величие, и не лишена была грации. Он носил полотняный галстук; круглый темно-русый парик, без пудры, не достававший до плеч; верхнее платье черное, в обтяжку, гладкое, с золотыми пуговицами; жилет, штаны, чулки; но не носил ни перчаток, ни нарукавников; на груди поверх платья была орденская звезда, а под платьем лента. Платье было часто совсем расстегнуто; дома шляпа всегда на столе, но никогда на голове, даже на улице. При всей этой простоте, иногда в дурной карете и почти без провожатых, нельзя было не узнать его по величественному виду, который был ему врожден» (О пребывании Петра Великого в Париже в 1717 году).


[Закрыть]. Его мысли, желания, прихоти быстро сменяли друг друга и не терпели ни малейшего противоречия: они не любили соображаться ни с временем, ни с местом, ни с обстоятельствами. Иногда наскучивая стечением зрителей, но никогда не стесняясь им, он удалял их одним словом или одним мановением: толпа расходилась, но для того, чтобы идти ожидать его там, куда завлекало его любопытство. Если экипаж его не был готов, то он садился в публичную карету, а иногда занимал без церемонии экипажи тех, кои приезжали его видеть. Однажды завладел он таким образом каретой маршальши Матиньон и велел везти себя в Булонский лес. Маршал де Тессе и гвардия должны были скакать за ним опрометью. Два или три подобные приключения заставили держать всегда при нем наготове экипаж и лошадей.

Сколь нимало, по-видимому, занимался он соблюдением этикета, приличного его сану, бывали, однако, случаи, когда он не пренебрегал им; весьма нередко в своем обращении он отмечал различие достоинств и лиц оттенками, довольно тонкими.

Хотя с самого приезда ему очень хотелось осмотреть город, но он не хотел никак выходить из комнаты, не приняв посещения от короля.

На другой день, по прибытии царя, регент отправился к нему. Царь вышел из своего кабинета, сделал несколько шагов для встречи регента, обнял его, потом, указав рукою на дверь кабинета, тотчас обернулся и пошел первый, а за ним регент и князь Куракин, который служил им переводчиком. В кабинете приготовлено было двое кресел, из которых одно царь занял первый, между тем как Куракин оставался стоя. Поговорив с полчаса, царь встал и остановился на том же месте, где принял регента, который, уходя, поклонился ему низко, на что царь, отвечал легким наклонением головы.

В понедельник, 10 мая, король сделал ему посещение. Царь вышел на двор, встретил короля при выходе из кареты, и оба рядом, король с правой стороны, вошли в покой, где царь первый предложил кресла. Посидев несколько минут, царь встал, обнял короля, поцеловал его несколько раз с нежностью и с изъявлением живейшего восторга.

«Государь, – сказал он ему, – вы превзойдете вашего дедушку».

Король, хотя был еще дитя, нисколько не смешался. Он сказал ему маленькое приветствие и охотно принимал от царя ласки. Расставаясь, оба государя соблюли тот же церемониал, как и при свидании. Царь, ведя короля за руку до кареты, сохранял постоянно осанку равенства; и если иногда, может быть, с намерением, позволял себе вид некоторого превосходства, на которое лета давали ему право; то старался прикрыть это изъявлениями сердечной привязанности к ребенку, которого беспрестанно брал в объятия.

На другой день, 11 числа, царь отплатил королю за посещение. Он был принят при выходе из кареты; но лишь только увидел, что король по Тюильрийскому крыльцу шел к нему навстречу, поспешно отворил дверцы, бросился к королю, схватил его в объятия, взошел таким образом на лестницу и донес его до покоев. Все шло точно так же, как накануне, исключая того, что король везде давал царю руку, как сей последний делал с ним у себя.

Приняв посещение от короля, он начал прогуливаться по Парижу; входил в лавки и в мастерские, останавливался над всем, что обращало его внимание; расспрашивал чрез Куракина художников и везде обнаруживал свой ум и познания. Произведения моды, роскоши и щегольства мало его занимали; но все, имевшее полезную цель, все, касавшееся до мореплавания, торговли, художеств, – возбуждало его любопытство, привлекало внимание и заставляло дивиться сметливости обширного и верного взгляда, коего быстрота равнялась жадности к познаниям. Он едва взглянул на коронные алмазы, которые ему показывали; но любовался гобеленскими обоями, дважды ходил в Обсерваторию, долго пробыл в Саду растений, осматривал со вниманием механические кабинеты и разговаривал с плотниками…

Весьма легко догадаться, что государь с таким характером не был слишком заботлив о своем наряде. Баркановый[99]99
  Баркан – плотная шерстяная ткань.


[Закрыть] или суконный кафтан, широкий пояс, на котором висела сабля, круглый напудренный парик, который не спускался ниже шеи, рубашка без манжет – вот что составляло его одежду. Он заказал себе парик. Парикмахер, думая, что ему непременно нужен модный, а в моде были тогда парики длинные, сделал ему точно такой. Царь велел обстричь его кругом ножницами, чтобы привести в меру тех, которые он носил обыкновенно…

В тот день, когда он был у матери регента, в пятницу 14 числа, регент заехал за ним и повез его в оперу, в большую ложу, где они сидели только двое на одной скамье. В середине представления царь спросил пива; регент тотчас приказал принести, встал и сам представил ему на подносе бокал, а потом салфетку. Царь выпил, не вставая, отдал бокал и салфетку регенту, который все стоял, и отблагодарил его улыбкой и движением головы. В четвертом действии он уехал из оперы ужинать.

Царь обедал обыкновенно в одиннадцать часов, а ужинал в восемь. Издержки для его стола простирались до тысячи восьмисот ливров в день. Стол у него всегда был пышный, хотя он с первого дня приказал сделать уменьшения. Ему, однако, противно было не изобилие, а роскошь. Он ел довольно много за обедом и за ужином, выпивал по две бутылки вина за каждым столом, а за десертом одну ликера, не включая пива и лимонаду. Большая часть чиновников его не уступали ему в этом отношении; и в особенности бывший с ним духовник, которого он очень любил и уважал, вероятно, не за одно это. В один вечер я, Малюн и Бранка пригласили к себе на ужин этого достопочтенного отца, и он удивил нас своею вместимостью. Мы дали ему в собеседники одного маленького аббата из хорошей фамилии, который с четвертой бутылки покатился под стол. Духовник Петра видел это падение с геройским презрением.

Царь особенно посетил регента, но не сделал сей чести никому другому из членов королевского дома, кроме трех принцесс… Если церемониальные визиты, зрелища и праздники мало занимали его, то зато с удовольствием проводил он время везде, где надеялся найти что-нибудь поучительное. Утро того дня, в который он ездил в оперу, проведено им было все в чертежной галерее; его провожал туда маршал Виллар и бывшие в Париже генералы.

Маршал сопровождал также его и в Дом инвалидов. Это было 16 числа, в Троицын день. Царь хотел здесь все видеть, все высмотреть и, пришедши в столовую, спросил чарку солдатского вина, выпил за здоровье инвалидов, называл их своими товарищами и потрепал по плечу тех, которые сидели к нему ближе…

Я провожал тогда маршальшу Виллар, которая находилась между зрителями. Петр, приметив ее, подошел к ней, спросил, кто она, и сказал: «Сударыня – я видел сегодня Венеру и Марса». Этот мифологической комплимент, вероятно, был подсказан ему каким-нибудь придворным, привыкшим соединять Марса с Венерой. «Он очень мил!» – прошептала мне маршальша, когда он удалился. Маршал был еще счастливее.

Во вторник 18 числа маршал д’Эстре^{204} давал царю обед в своем доме в Исси и очень понравился ему тем, что показал ему множество ландкарт и морских планов.

Проезжая в Тюильри 24 числа, царь зашел к маршалу Виллеруа, куда и король приехал как будто случайно. Церемониал брошен был тогда совершенно, и царь показал снова искреннюю привязанность к нашему молодому монарху. В тот же вечер он отправился в Версаль, где провел три дня в осматривании замка, зверинца, Трианона, Марли и в особенности машины[100]100
  Машина Марли, построенная голландским архитектором Свалемом Ренкеном в начале 1680-х годов при дворце Марли по заказу короля Людовика XIV для водоснабжения прудов и фонтанов Версальского парка.


[Закрыть], которая тогда казалась гораздо удивительнее, чем теперь, при нынешнем усовершенствовании механики.

В этот день царь ночевал в Трианоне, коего сады вдруг наполнились нимфами. Велико было негодование Блюэня, старого управителя госпожи Ментенон^{205}, когда он увидел, что одна из сих гамадриад пробралась из парка именно в ее комнаты. Это, по его мнению, значило осквернять жилище добродетели. Говорили, однако, будто эта красавица была важная придворная дама, прокравшаяся контрабандою в толпе нимф, дабы выхлопотать от царя особенную аудиенцию. Я не упоминаю ее имени, потому что она жива еще, равно как и сын ее.

Высокий путешественник не забыл и академий. В Академии наук он поправил собственноручно карту России: этого было довольно, чтоб признать его членом…

Июня 3-го он опять поехал на несколько дней в Версаль, Марли и Трианон, которые ему хотелось осмотреть подробнее. Оттуда 11 числа отправился он в Сен-Сир, где обходил все классы и велел себе рассказать подробнее об упражнениях воспитанниц.

В этот день я находился у госпожи Ментенон; ей доложили, что царь, узнав о ее пребывании в Сен-Сире, желает ее видеть. «Попросите извинения у царя, – отвечала она, – состояние моего здоровья лишает меня возможности принять эту честь».

– Нет, – сказала она мне, – я не могу его видеть. Людовик XIV не соглашался, чтобы он приехал во Францию.

– Сударыня, – сказал я ей, – возьмите свои меры: его московское величество не удовольствуется вашим отказом: он в состоянии взять вашу комнату приступом. В его государстве с дамами обходятся не по-рыцарски.

– Правда ваша, – отвечала она, – мне должно не только сказаться больною, но и лечь в постель.

– Вы тем увеличите только опасность.

Вдова Людовика XIV, привыкшая к моему ветреничеству, не осердилась на меня, но отвечала мне с улыбкой:

– Я уже так стара, что мне нечего бояться!

Между тем я приметил, что она нарумянилась, как будто в самом деле ожидала царя. Я вышел, чтоб дать ей время исполнить свое намерение. Лишь только успела она улечься в постель, как Петр I, которому не хотелось уехать, не видав ее, появился у двери ее комнаты и, не слушая никого, вошел. Я в это время был в коридоре и пошел вслед за монархом, который при жизни Людовика XIV нажил бы себе ужасную войну за такое нарушение этикета! «Как, – думал я, – неужели он хочет завоевать вдову великого короля, как какую-нибудь шведскую провинцию?»

Занавесы у кровати были задернуты. Царь подошел поспешно, открыл их, посмотрел внимательно на госпожу Ментенон и, удовлетворив свое любопытство, вышел, не сказав ни слова. Я никогда не видывал такой оригинальной сцены. Госпожа Ментенон лежала в постели как окаменелая; присутствующие едва могли опомниться.

Чрез несколько дней я отправился в Сорбонну, куда ожидали царя. Я стал возле статуи кардинала Ришелье. Лишь только увидел ее Петр, как растроганный подбежал к изображению знаменитого министра, обнял его со слезами и сказал: «Великий человек! Я отдал бы половину царства моего гению, подобному тебе, чтобы он помог мне управлять другою». Все зрители были изумлены. Кто-то, указав на меня, сказал царю: «Это наследник имени Ришелье!» – «Милостивый государь! – сказал мне Петр. – Вы носите прекраснейшее имя во Франции». Я уверен, что если б я поехал в Россию, то одно это имя отворило бы мне путь к высшим государственным достоинствам.

Июня 15-го царь ездил обедать к герцогу Антенскому… Вошедши в столовую, царь изумился, увидев под балдахином портрет царицы, который герцог Антенский нашел средство достать. Это ему так понравилось, что он вскричал: «Только французы способны на такие вещи!» Во время обеда сделан был и его портрет. Это еще более заставило его дивиться французскому проворству…

Царь свободно говорил, на латыни и по-немецки; он мог бы объясняться на французском языке, который понимал довольно хорошо, но, как думали, для большей важности употреблял переводчика.

Июня 18-го принял он последнее посещение от регента и ездил лишь прощаться с королем, который на другой день сам к нему приехал. В оба сии раза не наблюдалось никакого церемониала; но и здесь все показывало сердечное радушие и даже нежность со стороны царя.

В тот же день он присутствовал в Верховном суде при разбирании одного дела. Генерал-адвокат Ламуаньон, что ныне канцлер, читая извлечение из него, упомянул о чести, которой удостоилось в этот день сие судилище: положено было внести это в протокол.

Самое приятнейшее удовольствие доставлено было царю на монетном дворе. Рассмотрев устройство, силу и ход машины, которой тиснят медали, он стал вместе с работниками приводить ее в действие. Каково ж было его удивление, когда он увидел, что из станка вышел его портрет которой по сходству и отделке превосходил все медали, доселе для него оттиснутые. Ему также очень понравился и оборот этой медали: на нем представлена была Слава, летящая от севера к югу, с следующей надписью, взятою из Виргилия: vires acquirit eundo (идучи приобретает силы). Это был намек на познания, собираемые сим государем во время путешествий.

Царь принял от короля два куска гобеленских обоев и отказался от шпаги, осыпанной брильянтами. Он подарил множество серебряных и золотых медалей, изображающих главнейшие происшествия его жизни, и портрет свой, осыпанный алмазами, маршалам д’Эстре и де Тессе, герцогу Антенскому и Вертону^{206}, который служил ему во все время пребывания в Париже; к нему он почувствовал особенное расположение и просил, чтобы регент прислал его в Россию поверенным в делах от Франции. Всем прислужникам, бывшим при нем, велел раздать 60 тысяч ливров. Ему очень хотелось заключить с нами дружественной союз, но как это не сообразно было с планами регентовой политики, или, справедливее сказать, политики аббата Дюбуа^{207}, то он получил в ответ неопределенные изъявления дружества, которые не имели никаких следствий.

Ришелье де. Пребывание Петра Великого в Париже. Из записок герцога де Ришелье [Пер. П. Ар-в]// Телескоп. 1831. Ч. 2. № 5.

* * *

…Монарх сей пробыл несколько дней в Фонтенбло и пользовался в нем удовольствием нарочно для него устроенной оленьей травли. Он собрал и увез с собою планы всех прекраснейших мест, им посещенных; если судить по приемам его, то нет сомнения, что он придаст стране своей столько прелестей, сколько придал уже ей величия и довел ее до цветущего состояния.

Говорят, что ему понравились обычаи наши и что ему хочется одеть свиту свою по французской моде. Все здесь без ума от него и находят его величайшим из когда-либо виданных монархов; до его времени на Московию все смотрели с каким-то отвращением. Это была страна, которую едва знали по карте и частным известиям некоторых писателей, которые не боялись опровержений и часто рассказывали о ней небылицы. Теперь дело другое: Московия или великая Россия весьма часто посещается иностранцами и производит значительный торг. Многочисленные армии, сформированные новым царем, превосходно обучены; искусства и мануфактуры сей страны процветают, равно как и науки; ум блещет между знатными особами, и в этом не усомнится никто из знавших князя Куракина, которого достоинства оценены здесь…