Текст книги "Беспредел (сборник)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Виктор Точинов,Николай Романов,Юрий Погуляй,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Александр Подольский,Владислав Женевский,Вадим Громов,Герман Шендеров,Валерий Лисицкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Марина захныкала и накрылась одеялом с головой, пытаясь найти мало-мальски удобное положение, в котором спазмы хоть чуть-чуть стихнут. Смутная тревога покусывала сердце. Так бывает, когда кажется, что ты не один в темноте комнаты, что под покровом теней туда пробралось что-то еще и теперь выжидает удобного момента, чтобы забраться дальше, в тебя.

Она задержала дыхание, прислушиваясь к ощущениям, и почувствовала, что умирает.

Там, внутри, в скрученных судорогой, истекающих болью внутренностях, что-то шевелилось.

Дождь хлестал по лицу. Промокшая Марина битый час плутала вслед за тремя одноклассниками, чей обычный маршрут поменялся из-за непогоды. Сначала они направились в магазин, потом курили на остановке, потом повстречали каких-то гопников, которых Марина не знала. Наконец их путь завершился у дома Кума. Когда банда скрылась в подъезде, Марина выждала несколько минут, считая капли, падающие с края капюшона. Решив, что парни засели надолго, Марина развернулась и побежала.

Рюкзак шлепал по мокрой куртке. Она среза́ла через гаражи и палисадники, будто за ней гнались чудовища.

Марина пересекла пустырь под настоящим ливнем. Сырость пролезла под куртку, свитер, джинсы, даже в нижнее белье. В ботинках хлюпало.

Она влетела на третий этаж, оставляя грязные лужи на ступенях. Марине казалось, что это не дождевая вода, а она сама тает и растекается грязной жижей.

Вонь, витавшая в разбавленном дождем воздухе, заставила ноги подкоситься. Это был совсем не тот запах прелого тряпья с примесью сладковатой гнили. Марину словно бросили в выгребную яму, куда скидывали трупы и справляли нужду.

Задыхаясь, она пошла прямо к кровати, сжав изувеченные ладони в кулаки. От Ольги по-прежнему виднелись только руки. Несколько пальцев торчали под странными углами, будто им пытались придать какую-то конкретную форму, вылепить из кистей некую зловещую инсталляцию. Марина видела маленькие косточки, прорвавшие кожу, противясь замыслу «скульптора». Смотрела на обломки оставшихся ногтей и сдирала свои собственные.

Ноги неумолимо приближали ее к накрытому тряпками силуэту. Протяжно всхлипнув, Марина замотала головой.

Нет, пожалуйста, я не хочу, пожалуйста, не хочу…

Дрожащие руки взялись за край грязной простыни, пятная ее кровью из разодранного пальца.

Пожалуйста…

Одним взмахом Марина откинула ветхое полотно, окатив себя запахами мочи, гари и разложения.

– Привет, дурной ребенок, – устало произнесла Ольга, разлепив глаз.

Марина зажала рот ладонью и осела на пол.

Вторая глазница ощетинилась сигаретными бычками, вдавленными в целую пригоршню черного горелого табака. В щеке было несколько прожженных дыр, сквозь которые виднелись заросшие зеленоватым налетом зубы.

– Опять посмотреть пришла?

Оплавленные соски торчали углями под надписью «шлюха», нацарапанной чем-то тупым и твердым с такой ненавистью, что под буквами проглядывала кость. Судя по всему, больше всего Болдину и компании нравилось тушить об Ольгу сигареты. Маринин шарящий, подслеповатый от слез взгляд всюду натыкался на черные кратеры, словно оспенные язвы. С ребер был снят клок кожи. Подцеплен чем-то острым и оторван, как кусок тряпки. Меж неровных краев едва двигались подсушенные ребра. Колени были разбиты. Раздроблены, размазаны, раскрошены. Сначала по ним били, а потом копались, выковыривая сухожилия и кусочки бурого мяса. Пальцев на левой ноге не было. Ни одного.

Марина взвыла сквозь вдавленные в губы ладони. Все тело Ольги – дорожная карта боли и ненависти. Да, холодное. Да, неживое. Но говорящее, думающее, чувствующее. Способное на сострадание. Изломанное, изувеченное тем, кто способен только на жалкую месть маленьким девочкам и мертвым женщинам. Из-за нее.

Подвывая, Марина поползла на четвереньках к изголовью, вцепилась в проволоку, приковавшую Ольгу к ее смертному ложу, и начала разматывать срывающимися пальцами.

– Я сейчас, я сейчас, – бормотала она в каком-то исступлении, освобождая сломанные руки. Потом села рядом с Олиной головой, жадно всматриваясь в обесцвеченную радужку.

– У папы гараж есть, – зашептала Марина, положив руку ей на лоб. – Он его забросил, но я знаю, где ключи. Пойдем туда. Там никто не найдет…

Голова Ольги перекатилась, почти ткнув носом Маринино лицо.

– Жрут, да? – спросила она с присвистом, который вылетал то ли изо рта, то ли из прожженной в горле дыры. – Потому и пришла сюда тогда, в первый раз, что уже жрали. И еще раньше, когда батя бухал, а ты его за это ненавидела. Они же осторожные, под голос совести маскируются. Сидят тихенько-тихенько, кушают маленько-маленько. А ты им накидываешь, и еще, и с горкой, день за днем. Сначала еды, потом водки, потом наркоты, члена каждый день разного. А когда ты им этого не даешь, они жрут тебя.

Гримаса боли на несколько секунд исказила лицо Ольги, заставив осечься. Марина прилипла взглядом к бледной шее, на которой вспух бугорок и через секунду пропал. Глаз на пару мгновений закатился под дрожащее веко и снова посмотрел на нее.

– Я дочь свою пробухала, – выдохнула Ольга. – Спала и задавила. Кроватки не было у нее. Уж сколько меня бабка моя лечила от водки этой, сколько плакала, внушала, к врачам водила, кодировала. А после этого прокляла, прямо перед смертью, прямо в глаза мне. И понеслась. Года три меня жрали, потом в петлю полезла. Не смогла терпеть, легкой смерти захотела. От наказания сбежать. Я здесь жарюсь в собственном аду, понимаешь? Какие ключи? Какой гараж, Марина?

Ее улыбка резала Марине сердце. Девочка прилегла рядом с Ольгой. Ей показалось, что сквозь тонкую перегородку голых ребер доносится склизкое шевеление хищного полчища, которому вот-вот станет нечего поедать. Хотелось просунуть внутрь руки и выгрести их, всех до единого, сжечь в большом костре. Достать, как опухоль. Только бы не наблюдать, как Оля тихо и добровольно угасает.

– Дурная и добрая. – Кое-как Ольга согнула руку и вытерла Марине щеку тыльной стороной запястья. – Они таких любят. Не пускай, не корми. Ты не виновата. Я сама это все…

Голос далеко внизу, комментирующий погоду отборным матом, сам прозвучал как раскат грома. Марина метнула взгляд в сторону лестницы и сжала губы от жгучей досады. Могла успеть, могла же! Если б пришла раньше, бежала быстрее, уши не развешивала, то сейчас обе были бы в безопасности.

– Прячься, – шепнула Ольга, толкнув ее в плечо. – Ну!

Марина юркнула под кровать и застыла там дрожащим мокрым комочком.

– Та-ак, а что это тут у нас?

От этого угрожающе-ласкового тона зубы всегда начинали отбивать дробь, но сейчас сжались так, что могла треснуть эмаль. Марина даже не сомневалась, что Болт способен услышать их стук.

– В побег собралась?

Его ноги остановились прямо перед глазами Марины. Потом одна поднялась и скрылась из ее поля зрения. Сетка кровати с жалобным стоном прогнулась, наверху захрипела Ольга.

Марина зажмурилась и впилась зубами в ладонь. Хотелось исчезнуть, испариться, раствориться в воздухе.

Послышался придушенный рык, а сразу следом – удивленный вопль. Болт отшатнулся от кровати, но тут же подскочил к ней снова, и металлический каркас затрясся от ударов.

– Кусаться?! Кусаться вздумала, тварь?! – орал он, подкрепляя каждое слово яростным пинком.

Сетка прогибалась так низко, что вдавливала Марину в пол. И так легко, словно между его ботинками и матрасом никого не было. Ольга больше не издавала звуков, но Марина и так понимала, что сейчас ломаются кости, крошится лицо, рвутся остатки кожи. Понимала, что прямо сейчас Ольга превращается в ничто. В памяти вспыхнула картина того, как Болт втаптывал в бетон сгнившую кошку.

От вида рухнувшего на пол тела стало больно глазам. Болт сдернул Ольгу вниз, оттащил метра на три и присел, чтобы запихнуть в ту самую рану над пупком какую-то тряпку. Две тени обогнули их, наплывая друг на друга, и Марина поняла, что приятели-подручные Болдина тоже здесь, просто не хотят приближаться.

– Дай сюда. – Болдин шагнул к одной из теней, вернулся, и сверху на Ольгу что-то полилось.

Марина нырнула лицом в рукав куртки, но не могла оторвать глаз от блестящей мокрой пленки на Олиной коже и круживших вокруг ее тела ног, выжигая жуткую картинку в памяти. Отпечатывая на сетчатке бесформенный профиль с черной глазницей, рытвины и вмятины на ощетинившемся сломанными костями теле. Намертво связывая этот образ с острым запахом бензина.

– Если после этого ты не сдохнешь, я со смеху умру, – с улыбкой в голосе сказал Болт, щелкая зажигалкой, и поднес огонек к тряпке.

– Слышь… – подал голос Шмат.

– За углом поссышь, – хохотнул Болт в ответ. – Ной поменьше, а то заебал.

Марина живо представила лицо Шматова, глупо моргающего после очередной словесной оплеухи от своего начальника. Если б могла, она сказала бы ему, что стоило бежать от Болдина еще в тот день, когда она застала их с той второклашкой за гаражами, возле школы. Когда Болт нацепил пакет девочке на голову и пытался прожечь целлофан сигаретой, вжав ребенка коленом в стенку гаража. Когда Марина, повинуясь секундному порыву, крикнула «эй!», и Болдин отскочил от плачущей жертвы. Еще в тот день и Шмату, и Куму следовало не гнаться за Мариной по команде «фас!», а притвориться, что они не знают Болдина, не видят Болдина, не слышат Болдина. Она сказала бы обоим, что эта дружба приведет их сюда и заставит смотреть, как их вожак сжигает человека, и участвовать в этом. И сказала бы себе, что нужно было найти ту девочку на следующий день и отвести ее к директрисе и в полицию. Потому что трусливое молчание приведет ее сюда и заставит смотреть…

Тело занялось удивительно быстро. Пламя оглаживало изрезанную кожу, надувало волдыри, плавило вылезшие кости, превращало волосы в пепел. Болт, отступив к дружкам, подальше от жара, с восторгом наблюдал за всем этим. Огненная пляска ввела его в благоговейный транс.

Внутренности Марины выкрутило, словно их яростно грызли.

Она поползла из укрытия, роняя слезы в пыль. Сейчас Болт и его свита уже не существовали. Была только Ольга. Ольга и боль в животе.

Окривевшая, деревянная, Марина выбралась наружу, стягивая с себя мокрую куртку. Боясь, что ее вот-вот остановят, она почти упала на сгорающее тело, укрывая его. Сощурилась от вонючего дыма, задыхаясь в нем.

– Я же сказал, Климова. Не суйся сюда, если не хочешь продолжить.

Ничуть не расстроенный ее вмешательством, Болдин выплыл из дыма и присел рядом на корточки. Так, что обугленное тело оказалось между ними.

– Или ты хочешь?

Марина убрала руки с неподвижного тела. Зашарила пальцами по полу. Что-то холодное и знакомое на ощупь впилось в ладонь острыми краями.

Болдин ухмыльнулся, а в следующую секунду его голова с коротким стуком мотнулась в сторону.

Изумленно хлопая ресницами, Болт медленно повернулся к Марине. Челюсть съехала вбок и вниз, придавая лицу комичное выражение.

Кусок кирпича выпал из ее пальцев. Откинув куртку с живота Ольги, Марина, не думая, погрузила руки в разъеденную огнем рану и зачерпнула полные пригоршни горячей шевелящейся массы.

Никто не помог Стасу Болдину, когда она с остервенением размазывала червей по его лицу. Снова и снова, горсть за горстью, втирая липкую дымящуюся кашу в глаза, в ноздри, в приоткрытый и перекошенный набок рот. Руслан-Кум и Паша-Шмат замерли, очевидно попросту не зная, что делать – главарь уже был не в состоянии раздавать команды.

– Что это, Болдин?! Мамочка обед положила?! Еще хочешь?! Продолжить хочешь, а?! – ревела Марина в покрытое червями лицо, скармливая ему очередную порцию. И одновременно скармливая его им.

Личинки сыпались на пол, извивались в комковатой массе. А Марина била, втирала и орала, пока Шматов не очнулся и не дернул ее за локоть. Она, брыкаясь, проехалась по бетону на заднице и вцепилась зубами в его руку. Вскрикнув, Шмат отпустил.

Болт распахнул пустые глаза, сморгнув желтоватый фарш. Уцелевшие черви безмятежно ползали по окаменевшему лицу, соскальзывали вниз, к сородичам, напоминавшим живой ковер.

– Эй! – тихо окликнул его Кум, приблизившись. – Стас! Ты живой?

Болт дернул мышцами лица, не оборачиваясь на голос. Потом сонно поднял руку и ударил себя прямо в перекосившуюся челюсть, будто пытаясь вправить. Со второго раза ему это удалось.

Болт тяжело поднялся, пошатнулся, словно еще не научился ходить, и Марина похолодела. Показалось, что ослепшие глаза смотрят прямо на нее.

А потом Болдин улыбнулся. Наклонившись, подобрал покрытой личинками рукой кусок арматуры с пола. Его рот разъезжался все шире и шире, пока он разворачивался к Куму. Тот отшатнулся.

– Стас, кончай придуриваться, – дрогнувшим голосом сказал Кум, выставив вперед руку в примирительном жесте.

– А сейчас, фраера, цирковые номера! – восторженно взвизгнул Болдин и махнул арматурой.

Кум заорал так, что Марина зажала уши. Рука Абакумова мотнулась, разбрызгивая кровь из расщепленной между пальцами, превратившейся в подобие клешни ладони. Кум, не прекращая вопить, обхватил запястье и рухнул на колени. Истерически хохоча, Болдин ухватился за железку обеими руками и обрушил ее на голову друга, оставив глубокую борозду на черепе. Крик оборвался. Кум закатил глаза, словно пытаясь рассмотреть, что произошло с его лбом, и тут же получил еще одну вмятину рядом с первой. Череп треснул, заливая лицо красными ручьями. С третьим ударом выпучился правый глаз, что выглядело даже иронично – словно бы некая часть Абакумова очень удивилась такому повороту, а другая всегда знала, что так все и закончится. Кум рухнул лицом в пол, и брызги крови оросили ползающих в пыли червей.

Только теперь Шмат побежал. Болт развернулся к нему и почти играючи швырнул вслед окровавленный кусок железа, целясь в ноги. Шматов растянулся на полу, упав почти плашмя, и взвыл от боли и ужаса. Пополз к лестнице, но Болдин не дал ему уйти. Сейчас Болт двигался быстро и легко, без каких-либо видимых усилий, будто играя. Даже успел прихватить канистру, из которой поливал Ольгу несколько минут назад. Брызги крови, смешавшись со склизкой кашицей раздавленных червей, стекали по застывшей улыбке.

Болт перевернул скулящего Шматова на спину и уселся сверху.

– Не надо, Стас, не надо! – умолял тот, задрав руки в попытке то ли прикрыться, то ли спрятаться от обезумевшего приятеля.

Болт вцепился Шмату в лицо, вдавил липкие от крови пальцы в щеки. Заставил раскрыть рот и поднял канистру. Бензин хлынул в глотку Шмату, сжигая слизистую. Забрызгал лицо, разъедая глаза. Шмат забулькал, захныкал, затем сорвался в истошный кашель, будто пытался отрыгнуть собственный желудок. Рвал руку Болдина от лица, пытался дотянуться до его глаз, сучил ногами по полу… Через минуту затих. Болт издал облегченный вздох и отбросил пустую канистру. Запрокинул голову, уставившись в потолок.

Марина метнулась к Ольге, вжалась в куртку, закрыла глаза. Она ждала приближающихся шагов. Ждала цепких рук, ждала личинок, которые посыплются на нее сверху с сумасшедшего улыбающегося лица.

И Марина услышала шаги. Неторопливые, спокойные, гулкие. Они отдалялись – Болт шел к лестнице. Потом остановился. Наступившая тишина зазвенела у Марины в ушах.

Раздался легкий шаркающий звук, секундная пауза – и глухой тяжелый удар внизу.

Марина открыла дрожащие веки и огляделась.

Личинки купались в крови, прокладывая в луже дорожку к Куму, к его уставившемуся в пол выпученному глазу. Шматов не двигался, залитый бензином.

Марина снова осторожно положила голову на накрытую курткой грудь Ольги… того, что было Ольгой. Под тканью что-то еле слышно стукнуло. Два тихих парных стука. И через секунду – снова. Следом донесся нежный, едва слышный шепот:

– Не корми… червей…

Закрыв глаза, Марина мысленно повторяла эти слова снова и снова, слушая затухающий стук.

Вадим Громов

Катька

Звук поезда Жека услышал издалека, а чуть погодя над темнотой тянущегося вдоль одноколейки бора проступила неяркая кайма света. Электричка или товарный – особой разницы нет. Если все сделать по уму, то с лихвой хватит и одного вагона.

– Ползет, – выдохнул Жека. – Шанхай, слышь?

Бывший борец сощурил и без того узкие глаза. Коротко поиграл широченными плечами под старой кожанкой, словно готовясь к броску. Переживаний на мясистом и невзрачном лице подельника Жека увидел не больше, чем на бампере или лобовом стекле черной «восьмерки» Шанхая, доставившей их сюда. С другой стороны, если из двух десятков жмуров, настойчиво вешаемых пересудами братвы на Шанхая, правдой была хотя бы четверть, то какой смысл переживать? Плюс один грех, минус один грех – с таким грузом на той стороне встречать будут точно не те, кого малюют на иконах…

Рядом мотнул крупной лысой головой, невнятно замычал Чупыч, крыса полудохлая… Надо же, залили в него больше бутылки, а оклемался. Шкурой чувствует, что финиш уже в жопу дышит. Хочет жить урод, хочет… С другой стороны, а кто бы не хотел?

Свет огней электрички стал ярче, мычание – различимее.

– Е… не-е надо… пацаны-ы-ы, бля-я-я…

«Не надо было дурь у Саныча брать, а потом по углам шхериться. Знал же, что Саныч за такое конкретно спросит».

Правая ладонь скользнула в карман куртки, за ножом. Белая скомканная тряпка уже ждала в левой, наготове. На душе было тоскливо, гадко… и что-то еще, незнакомое, выворачивающее наизнанку со сноровкой преуспевшего в своем ремесле живодера. А деваться некуда – надо принести что сказали… Разорвись, заштопайся, снова разорвись, но принеси.

– Шанхай, тачка вроде какая-то едет?!

Возглас заглушил щелчок выкидухи. Шанхай настороженно повернул голову в сторону грунтовки, на которой осталась «восьмерка», выпустив Жеку и Чупыча из вида.

– Пацаны-ы-ы, бля-я-я…

Жека резко задрал Чупычу темно-синюю футболку, коротко и наискось чиркнул лезвием по животу. Порез тут же набух кровью. Жека приложил к нему платок – не остановить, намочить ткань как можно сильнее…

– Точняк, мотор шумит, – напористо бросил Жека, не давая Шанхаю посмотреть в сторону Чупыча. – Сюда катит, нахуй…

– Да гонишь… Ровно все, кажись.

– Блядь, слышу же…

Когда Шанхай повернулся, футболка уже скрыла порез, а сложенный нож и платок лежали в кармане.

– В уши долбишься, Жара? – Кривая ухмылка открыла крупные зубы. – Ровно там все, так-то.

Жека развел руками.

– Братуха, реально мотор хуячил. И музон. Нервяк, глюкануло…

– В уши тебе бзднуло, так-то… Ладно, на раз-два тащим. На раз – кидаем. Хуйню упорешь – следом за ним полетишь.

Укрывшие их кусты и одноколейку разделяло метров семь. Состав вытягивался из-за поворота, свет вагонных окон скользил по деревьям – электричка. Шанхай проворно раскатал черную шапочку с макушки на лицо, превратив ее в маску с прорезями для глаз. Сгреб Чупыча за запястья. Жека тоже скрыл лицо под маской, намертво стиснул пальцы на худых щиколотках приговоренного.

– Раз-два!

Они выскочили из кустов, побежали к составу. Под ногами хрустнул щебень пологой насыпи, и Шанхай замер в трех шагах от электрички. Жека остановился одновременно с ним.

Чупыч колыхался жилистым телом, матерился и умолял – люто, внятно. Из оттопыренного кармана спортивных штанов выпал чупа-чупс, еще два… В мельтешащем свете вагонных окон Жека разглядел лицо Чупыча. Совершенно серое и до неузнаваемости искаженное лицо человека, который полностью осознал, что с ним сделают через несколько секунд.

Жека неистово пытался отрешиться от всего этого, а в голове крутилось паскудной, безнадежно заевшей пластинкой: «Саныч бы все равно тебя грохнул, а я не мог проехать мимо такой темы, не мог. Катьку кормить надо, блядь».

Шанхай мотнул головой, качнул Чупыча от электрички. Жека машинально повторил его движение; они качнули еще раз, и опять…

– Раз!

Жека отпустил щиколотки приговоренного. Шанхай разжал пальцы раньше, забрасывая Чупыча под вагон наискось, головой вперед.

Взгляд притянуло за ним, словно так напоследок пожелал Чупыч, и Жека не мог отвернуться.

Приговоренный упал на рельс животом, метрах в трех от колеса. Рывком приподнялся на локтях, но больше не успел ничего.

Стальной круг коснулся бока Чупыча. Жеке показалось, что его оттолкнет в сторону и он сумеет извернуться, заползти под вагон, переждать или выскочить с другой стороны.

Миг спустя нижний край колеса вмялся в тело Чупыча, как скалка в тесто, и тут же выскочил с другой стороны. Шум электрички заглушил хруст перебитых позвонков, но тот как будто перепрыгнул от рельса в голову Жеки – четкий, омерзительный, толкнувший из желудка к горлу едкий сгусток тошноты.

Нижняя часть Чупыча упала на насыпь, длинные ноги дернулись раз, другой. Ближайшие шпалы и щебень начали темнеть, мокнуть. Подвагонная темнота скрыла торс Чупыча, но Жека не мог прогнать наваждение, что тот еще пытается ползти, выжить… А потом – найти их с подельником, чтобы спросить за все.

В смятое чужой смертью сознание проскользнул крик Шанхая:

– Жара, валим нахуй!

Жека кинулся за ним, не замечая хлещущих по лицу веток. К душе клещом присосалось понимание того, что убежать от памяти последних минут будет неизмеримо сложнее. Если вообще получится…

Хотя в жизни есть вещи и похуже.

Голая Катька ждала его за дверью.

– Принессс…

Она не спрашивала – озвучила то, что знала с полной уверенностью. Шагнула назад, впуская его в квартиру, и нетерпеливо по-кошачьи цапнула воздух растопыренными пальцами. Огромные, в половину радужки зрачки мелко тряслись, напоминая бесконечный тоннель в алом тумане склеры.

– Давай, ну!

Жека обреченно сгорбился. Шаткая надежда, что его встретит нормальная, не взятая под власть твари десятилетка, разлетелась вдребезги.

Он отвел взгляд – никак не мог привыкнуть к Катькиной наготе, которую обожала тварь. Протянул ей платок. Сестра уткнулась в него носом, вдохнула протяжно, с наслаждением. От ее хихиканья, совсем не детского, с ублюдочными нотками, Жека тоскливо выматерился одними губами.

Катька вдохнула еще раз, блаженно прикрыла глаза.

– Боя-я-ялся Чупыч… Бздел, стремался, очко жим-жим-жим-жим-жим. Сса-а-ался… Вкусно сса-а-ался, дурилка, а потом – чик-чик колесиком.

Она открыла глаза. Ловко оторвала от платка около трети, затолкала лоскут в рот и принялась жевать, постанывая, больше смакуя не кровь – пропитавший ее страх. Жека снова выматерился, побрел на кухню.

– Жалко, ухо не привез, – долетело в спину. – Или язык. Язык в страхе – это такой ням-ням…

Рука сама сгребла полупустую бутылку «Распутина», горлышко неприятно цокнуло о зубы. Жека начал пить – взахлеб, пытаясь без остатка растворить в водке услышанное сейчас и сделанное часом ранее. В памяти крутился чупа-чупс, а вместо леденцового кругляша у него была голова мертвого Чупыча…

Допил и не глядя отбросил бутылку в раковину. Грузно присел на табуретку, стараясь не глядеть в сторону прихожей.

Катька пришла сама. Встала в шаге от Жеки, спрятала руку с тряпкой за спину.

– Серега Бузыкин завтра вечером японца из Владика пригонит… В соседней области без палева можно прижать, скажу место. Суеты на пять минут – Серегу в болото, тачка твоя. Чистая тема, хорошее лавэ.

Она говорила спокойно, по-взрослому. Жека скосил на нее глаза, набычился.

– Уймись, блядь. Катьку оставь…

– Ну и зря… – тон сестры не изменился. – И сам бы поднялся, и мне пожрать принес. Ладно, не хочешь тачку – можно лавэ поближе, но и пожиже. Юльке Загрянской завтра должок вернут, три с половиной тонны зеленых… Давать подробности?

– Глохни, блядь…

– Ой, смотри, какой пиздец!

Испуг в голосе Катьки вынудил кинуть взгляд на выставленную вперед ладонь сестры.

– Фокус-покус! Палец-ломалец!

– Не на…

Мизинец Катьки резко загнулся назад. Хруст заставил Жеку сжать кулаки, вскочить с табуретки.

– Не трогай ее!

– Ути-пути, братская любовь… – захихикала тварь. – Палец – это еще хуйня. А хочешь, Катька из дома уйдет и торчкам отсасывать будет? Самым конченым, спидозным. С проглотом, хи-хи… Дырки все свои подставит за просто так, любителей в молодое мясо хуй забить знаешь сколько? – Она расставила ноги, прижала здоровую ладонь к промежности, пошевелила пальцами. – Будут ее ебать в два смычка. А лучше – в три, пока кровушка из дырок не хлынет. Найдет таких, чтобы хуище до колена и чтобы засаживали на полную. Или тебя кривого свяжет и тоже за щеку примет? Чмок-чмок, сла-а-аденько… Потом сам будешь добавки клянчить.

– Заткнись, блядь!

– Сам заткнись. – Взгляд Катьки оцарапал злобой. – За базаром следи. Если чего-то не хочешь, так и скажи, а блядью Саныча называй, меня не стоит. Сядь и порепетируй… Саныч – блядь, петушара дырявый. Ся-я-ядь…

Жека медленно опустился обратно на табурет, чувствуя, что трезвеет. Сестра паскудно ухмыльнулась.

– Вот так жить можно… Теперь слушай: дней на пять у меня пожевать есть. А потом еще тащи и повкуснее. Чтобы страха погуще, в три слоя, и ужасом еще поперчено как следует. Понял? Иначе Катька себе дойку отрежет и слопает. Там жрать на один укус, но лучше, чем ничего.

– Понял.

– У-у-умничка… Жалко, мамуля тебя не слышит. Плакала бы от счастья.

Нахлынувшая беспомощность заставила Жеку зажмуриться, скрежетнуть зубами. Гнида-память воскресила пьяное зареванное лицо матери, и он услышал ее голос – глухой, дрожащий.

«Вы мне всю жизнь… в говно превратили. Ссыкуха мелкая… не-на-ви-жу! Что от вас хорошего, а? Кому я с вами нужна? Нет больше жизни, не-е-ет… Черти бы все побрали… в первую очередь – ссыкуху эту… Мразь, не-на-ви-жу».

Наталкиваясь друг на друга, проскочили фрагменты недавнего прошлого. Люди в белых халатах в квартире, носилки с матерью, старая больничная палата. Заказ гроба, редкий дождь на похоронах, могильный холмик, деревянный крест с табличкой «Жараевская Инга Васильевна». И дикое бездумное равнодушие ко всему происходящему…

И жуткая улыбка Катьки, пожирающей разорванных, испачканных землей червей. Первая весточка о том, что на пожелание матери не закрыли глаза те, кто цепляется за любую возможность принести в этот мир частицу зла. Как сказала новая Катька, это произошло бы рано или поздно, ведь материнское слово, породнившееся с чистой ненавистью, открывает дорогу и не в такую тьму…

Тварь загнула мизинец обратно, качнула головой.

– Завтра к хирургу ее, скажешь – поиграла неудачно. Теперь можешь покормить, братишка…

Глаза сестры стали нормальными. Она испуганно огляделась, сморщилась от боли.

– Что случилось… Где одежда?!

Жека вскочил с табурета, метнулся в комнату за своей футболкой. Напялил ее на Катьку, осторожно прижал сестру к себе.

– Потерпи, пожалуйста. Завтра к врачу пойдем, обещаю. Кушать хочешь?

Она кивнула и заплакала. Жека закусил губу, чтобы не заплакать вместе с ней.

Сестра была единственной, кого он любил и берег. Зло, вселившееся в Катьку полтора месяца назад, не изменило отношения Жеки к сестре. Он не знал, как избавить ее от твари; умолял оставить Катьку, угрожал, связывал ее – все зря. Оставалось лишь надеяться, что все поправимо. А пока приходилось нести в дом то, что связано со страхом и болью. Рядовой бык из бригады Саныча заходил на эту сторону жизни чаще простых обывателей, и Жека старался не пропустить ничего подходящего, сам вызывался помочь – как сегодня Шанхаю, а еще лучше – сделать в одиночку. Но сам еще не убивал, Катьке хватало крови и страха, а сегодня был первый, пусть и приговоренный чужой волей и убитый не только его руками…

Время от времени тварь рассказывала, где без лишнего риска можно добыть денег или что-нибудь ценное. Жека чувствовал – здесь нет никакого вранья, но упрямо не поддавался искушению. Идти на поводу у нечистой силы – это верная тропинка во тьму и беспредел, с лихвой хватит работы на Саныча, тоже далекого от человеколюбия и добродетели…

«Потерпи, Катенок, я что-нибудь обязательно придумаю».

«Долго он там? Дохуя уже базарит…»

Жека щелкнул суставами пальцев, посмотрел в сторону церкви. Через пару дней после истории с Чупычем ему выпало временное повышение – возить-охранять Саныча вместо прежнего телохранителя, загремевшего в больницу с аппендицитом. Напарник Махно – качок, похожий на Маттиаса Хьюза, только с рыжими волосами ежиком и тонким косым шрамом на левой щеке, – безмятежно дрых, откинув сиденье «мерседеса».

«Вот не разбужу, и пусть тебе Саныч очко запаяет, – поджал губы Жека. – О, идет наконец-то».

Авторитет вышел на церковное крыльцо. Замер, перекрестился, посмотрел в небо. Следом показался рослый осанистый священник средних лет – высокий лоб, окладистая борода, благодушное выражение лица, степенные жесты.

Он наклонился к Санычу, зашевелил губами. Авторитет задумчиво кивал, глядя себе под ноги.

«Хватит уже, жрать охота», – вздохнул Жека. Покосился на Махно, легонько толкнул его в плечо.

– Саныч идет.

– А, да… – Тот открыл глаза, поднял сиденье. – Заебись покемарил.

«Заебись у тебя в жопе».

Священник договорил, Саныч пожал ему руку и пошел к «мерседесу» – невысокий, жилистый, остролицый и легкий в движениях, похожий на битого жизнью лиса. Сел в машину, негромко скомандовал:

– Домой.

Пару минут ехали молча. Жека незаметно посматривал на Саныча в зеркало заднего вида; авторитет задумчиво щурился, то ли вспоминая беседу со священником, то ли размышляя о чем-то еще.

Потом несильно хлопнул Жеку по плечу.

– Тачку в гараж загонишь, пожри, если хочешь, и до видюшника в бытухе на Чкалова с Шанхаем скатайся… Коммерс бабки уже неделю маринует, надо растолковать, что такая канитель здоровья ни хрена не прибавляет. Как следует растолкуйте, ясно?

– Ясно.

– Лады.

Спустя час Шанхай припарковал «восьмерку» рядом с домом быта. Надел тонкие нитяные перчатки, дал такие же Жеке. Взял с заднего сиденья небольшую спортивную сумку.

– Пошли, Жара.

Жека кивнул на сумку.

– Что там?

– Все для задушевного разговора, так-то, – криво ухмыльнулся Шанхай. – Держи и топай давай. У меня так-то еще дела есть, побыстрее надо…

Они зашли в дом быта, поднялись на второй этаж. Прошли мимо прикрытых дверей видеосалона – бывшей парикмахерской, – из-за которых раздавались автоматные очереди, взрывы и гнусавые возгласы переводчика. Взгляд Жеки скользнул по самодельной афишке, зацепился за последнее название… Жека сбавил шаг, но идущий следом Шанхай нетерпеливо подтолкнул в спину – иди, некогда. По соседству с видеосалоном находилась небольшая подсобка, Шанхай вел туда.

Толкнул приоткрытую дверь. За угловым столиком в дальнем углу складывал видеокассеты в стопку и курил невысокий полноватый мужик лет сорока пяти в «вареных» джинсах и жилетке. Он резко повернулся к вошедшим, встал, сузил серые глаза. На гладко выбритой физиономии проныры застыли неприязнь и тщательно скрываемая тревога.

– Курить вредно, так-то, – беззаботно проговорил Шанхай. – А вредней всего – с бабками динамить. Не знал?

Мужик по-бычьи наклонил голову, дернул щекой.

– Скажите Санычу, что я в прошлый раз переплатил. Нет денег.