Текст книги "Русская жизнь. Россия - Европа (март 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

* СВЯЩЕНСТВО *
Евгения Пищикова
Воскресная шляпка

Особенности приходской жизни

Воскресное утро вступает в свои права. «Оживление царит в церковном садике; дамы и мужчины парами и группами прогуливаются среди кустов сирени. Да и в доме полным-полно; веселые лица выглядывают из настежь раскрытых окон гостиной – это наставники и попечители, которым предстоит сейчас примкнуть к процессии. Возглавить же праздничное шествие учеников приходской школы должна мисс Килдар»; ей к лицу пышные розы, украшающие ее шляпку. Громко звонят церковные колокола, в тени колокольни стоят нарядные женщины. «Он подходит к окну посмотреть, как люди в отутюженных костюмах идут в известняковую церковь. Цветы на шляпках их жен как бы превращают невидимое в видимое».

«С Вязовой мы повернули на Порлок, где стоит наша церковь, наша старинная церковь с белой колокольней, целиком спертая у Кристофера Рена. Наш семейный ручеек «…» влился в полноводную реку, и теперь каждая женщина наслаждалась возможностью разглядывать шляпки других женщин». И как не разглядывать, когда в этих еженедельных смотринах заключено одно из главных приходских удовольствий!

«Мисс Мерридью уже было надела черную шляпу с пучком анютиных глазок, неизменный атрибут каждого воскресного утра, однако в последний момент решительно вздохнула и направилась к комоду – нет, сегодня службу будет вести новый пастор, а новый пастор, безусловно, заслуживает новой шляпки. Она вспомнила, что и жена причетника, и дамы из комитета по убранству церкви цветами собирались сегодня принарядиться».

Приходская жизнь Англии и Новой Англии течет по старому руслу; Шарлотта Бронте, Апдайк, Стейнбек, Агата Кристи (а бытописательница Агата Кристи поистине недооцененная) отправляют своих героев на праздничную службу с той же уютной обязательностью, с какой, надо полагать, посещали ее и сами. Старинная церковь, белая колокольня, нарядные дамы. Феномен воскресной шляпки. Эта отрада европейской прихожанки несет в себе и на себе все, чем щедра традиционная, давно устоявшаяся приходская жизнь. Воскресную шляпку украшают цветы упорядоченного добронравия, флер обычая и привычки, плоды честной общественной работы, пурпур достатка, филантропические кущи, пух и перья добрососедской злонаблюдательности, гроздья праведного гнева, нежный муар религиозного волнения.

Территориальная, муниципальная, общественная жизнь пересекается с жизнью духовной, горизонталь пространства пересекается с вертикалью времени; в точке пересечения стоит церковь и церковный приход. Перед нами центр местности, и, помимо всего прочего, еще и средоточие оправданного интереса к чужой жизни. Не таким ярким светом озарен престол английской королевы, как паперть деревенской церкви. Старинная эта пословица – о свете деятельной и неутомимой социальной любознательности.

У той же Агаты Кристи читаешь: «Где ты успел побывать? Благотворительный базар… воскресная служба… поместье… Да ты не терял времени даром в этой деревушке!» Ее же перу принадлежит обширнейшая галерея портретов приходских дам. Властная филантропка, гроза пастората. Честная, но недалекая энтузиастка, гордящаяся членством во всех имеющихся в приходе комитетах. Профессиональная христианка, столп добродетели. Все это мягкие, иронические образы (хотя однажды, ведомая криминальным сюжетом, Кристи позволила одной из дам-патронесс отправить нескольких почтенных соседок на тот свет – и лишь оттого, что соседки эти, соратницы по приходу, отказали монструозной активистке в месте распорядительницы палестинской корзинки).

***

– А вы как чистите облачения, Валентина Ивановна?

– А «Ванишем» для ковров лучше всего, Дашенька. Очень удобно: разводишь в воде по инструкции, взбиваешь пену и губочкой, губочкой. Епитрахиль и поручни – в стиральной машине, только, конечно, в сеточке для деликатных вещей.

– А меня батюшка благословил перед стиркой полоскать облачение в тазу, чтобы в воде этой растворилось все то, что осталось на нем из церкви. А воду из таза благословил сливать на землю, но только в те места, где никто не ходит, не топчет. В траву лью, в снег. Спаси Господь. А правда, Валентина Ивановна, что наша матушка волосы покрасила?

Так говорили меж собой приходские активистки, стоя возле нарядной московской церкви. Воскресное утро вступало в свои права.

Церковь свежеокрашенная, сливочная, невысокая. Бледное золото купола слепит глаза. Приходской дом к Рождеству покрыли черепицей, на первом этаже – актовый зал, офис приходского совета, воскресная школа. На втором этаже живет настоятель храма. За домом на веревке сушатся детские колготки. Храм многоштатный, из крепких, благополучных, славится обширным баптистерием, новым иконостасом, одним из самых мощных в округе приходов. Облик прихожанок (Валентина Ивановна работает в просфорне, помогает матушке по хозяйству; Дарья убирает храм и поет на клиросе) дышит благочестием. Темные юбки, на головах – ладные платочки. Ничего лишнего, никакой косметики. Вид положительно не светский.

– Что ты, что ты! – удивляется Валентина Ивановна – Наш благочинный больше всего не любит, когда красят волосы. И особенно, мне рассказывали, если в цвет «красное дерево». Зовет таких женщин «свеклами», а на исповеди такую прихожанку обязательно спросит: что с вами случилось? Та пугается: а что? А благочинный: вы голову в борще полоскали? Они краснеют до слез – так им стыдно становится!

– Ну а если седина – в свой цвет тоже нельзя? Мне одна наша же прихожанка говорит: трудно зимой совсем без косметики, кожа портится.

– А я губы мажу мазью, сваренной из воска с лампадным маслом. Рецепт простой: 100 граммов лампадного масла, 40 – пчелиного воска, 5 граммов сахара. Все прокипятить, процедить, перелить в баночку, и в холодильник. А еще можно добавить маслице с мощей.

Между тем к началу занятий в воскресной школе начали приводить детей. Даже в толпе прохожих сразу узнаешь «приходских» детишек – на девочках поверх комбинезонных штанишек надеты юбки. Ох, эти детские одежки – на форуме «Простой разговор» (прекрасное, кстати, чтение, светлый и почтенный форум, на котором жены священников обсуждают тяготы и радости приходской жизни) этому маленькому вопросу отведено немаленькое место. Как правильно одевать девочек зимой? Вот прихожанка пишет: «Нам в храме сделали замечание – мол, понятно, что мороз, но надо в юбку одевать девочку. Ну неужели православного человека смутит детский комбинезон? Или поступать как мои знакомые – одевать поверх штанов юбки? Матушки, милые… жалкое зрелище! Как цыганята. А потом моего ребенка чучелом обзовут невоцерковленные дети. А дети ведь скажут, что взрослые смолчат».

А более сознательная форумчанка отвечает: «Недавно мы ездили с воскресной школой в паломничество, так батюшка в монастыре отказался помазывать всех девочек в комбинезонах. И очень пристыдил родителей. И мне досталось за трехлетнюю дочь в комбезе. Крайность, конечно, но я задумалась. На следующий год буду дочь одевать в пальто».

К чему о таких мелочах? К тому, что они не мелочи. И если говорить о разнице меж европейским и российским приходом – то все дело в шляпке. Европейская прихожанка, надевая воскресную шляпу, предъявляет общине свои верительные грамоты. Она – как все. Она поступает так, как положено. Европейский приход социализирует новообращенного, помогает ему укорениться в местном обществе. Новичок, наряжаясь к воскресной службе, присягает на верность общепринятой традиции повседневности.

Отечественный же приход, напротив того, новоначальных православных из привычной повседневности вырывает. Воцерквленный человек и выглядит-то иначе, не как все.

И когда протоиерей Максим Козлов говорит: «Мы решительное меньшинство в социуме», а протоирей Аркадий Шатов: «В приходе начинается здоровая жизнь. И если вокруг нас много греха и грязи, в приходе появляются ростки новой жизни», то очевидно, прихожанин должен рассматривать церковь не как центр общественной жизни, а как центр «другой» жизни. Пусть даже и бесконечно более правильной, но – другой.

Обстоятельства эти делают приходской быт для людей светских закрытым и таинственным. Дух захватывает от щекотного любопытства, когда читаешь в «Простых разговорах» беглое описание вечера в семье молодого священника: «Сейчас планирую на Престольном облачении Крест подшить. А батюшка мой мелочь считает».

***

Протестантский священник больше чиновник, организатор, соционом. Православный – молитвенник, духовный отец и вдохновитель. Ну, предположим. Но меня-то по обыкновению интересует младшая реальность, без мистических экстазов. Как строится бытовая жизнь прихода? Какую такую мелочь считает батюшка, сидя поэтическим вечером в домашнем своем кругу? Тарелочный сбор пересчитывает? Выручку церковного ящика? Плату за совершение треб? Нужно сказать, финансовая сторона приходской, храмовой жизни никогда не была более закрыта, чем сейчас. Опытные люди рассказывают, что «спичечный» доход (речь идет именно что о церковном ящике, о продаже свечей), довольно ощутимый в советские годы, сейчас составляет ничтожную часть церковного бюджета («не хватает на зарплату сторожа»). В Москве тарелочный сбор прекратился повсеместно, но в провинции все еще обносят паству тарелкой – «и редко когда попадется бумажка старше пятидесяти рублей». Плата за совершение треб во многих приходах считается личным доходом батюшки, совершившего богослужебный обряд. Иной раз, в многоштатном храме, с помощью треб настоятель поддерживает молодого священника, образовывающего семью – благословляет его освятить (по приглашению верующего автовладельца) машину, обвенчать состоятельную пару. Однако для небогатых прихожан требы в большинстве храмов совершаются бесплатно. В сельских приходах в ходу натуральный обмен: «Однажды я видел в маленькой деревенской церкви бочку засоленных крутых яиц». Финансово епархии не поддерживают храмы – наоборот, храмы отчисляют часть дохода на нужды епархий. Новоназначенный «в руины» батюшка, пока приход не укрепится, освобождается от этой обязанности. Храмы живут на спонсорские пожертвования, «в отдельных областях и районах» помогают местные власти, аккумулируя и перераспределяя предназначенные на благотворительные нужды средства подначальных предприятий. Поиски спонсора – тяжелое испытание для застенчивого или созерцательного батюшки. Отец Михаил Панкратов рассказывал мне: «Я понимаю причину своеволия состоятельных людей. „Мое дело“ – это звучит гордо. Но разве „моя служба“ – менее важное занятие? Я иногда призываю своих собеседников к смирению. Говорю, что, казалось бы, в русском языке слова „дело“ и „работа“ почти синонимы. Но почему же тогда такая разница в понятиях „обработался“ и „обделался“? Наверное, для снижения пафоса». Бывает, что молодой клирик, посланный «на стояние перед народом», не справляется с поиском денег, приход не складывается (случается, приходской совет набрать не из кого, старосты церковного нет, матушка одна-одинешенька стоит на клиросе) – что ж, тут ничего не поделаешь, батюшку отзывают… Это самая грубая, самая приблизительная схема, но даже из нее понятно, насколько важен храму приход.

Собственно говоря, храм без прихода существовать не может, а приход без храма – вполне. В Екатеринбурге община во имя Святого Архистратига Михаила и всех Небесных Сил бесплотных уже несколько лет как сложилась и зарегистрировалась, а молитвенного помещения у общины все нет. Проводят Литургии под открытым небом, в парке. В праздничные дни проходят Крестным ходом по улицам микрорайона Заречный.

В округе, живущей все больше плотскими устремлениями, молитвоходцев, нужно сказать, прозвали «общиной небесных сил беспилотных», и склонны поглумиться. Но житие екатеринбургского бездомного прихода – истинное подвижничество, а из чего же обыкновенно складывается внебогослужебная жизнь общины? Что, помимо чаепитий после литургии, чаще всего объединяет прихожан? Социальное служение – совместное посещение, или (в лучшем случае) волонтерская работа в больницах, детских домах, интернатах. Воскресная школа или православная гимназия, родительский клуб при школе. Богословские чтения. Иногда – детские спектакли, очень редко – благотворительные базары. В лучших воскресных школах, кроме Закона Божьего, преподают иконопись, пение, рукоделие, иконографию, историю церковного зодчества. Чрезвычайно популярны паломнические поездки.

Для физиономии прихода огромное значение имеют личные пристрастия, склонности и умонастроения батюшки.

Вот поглядите: Александр Салтыков, настоятель храма Воскресения Христова в Кадашах, в былом музейный работник. И важное «социально-культурное» служение прихода – церковный музей. Благочинный Барышского района Ульяновской области Игорь Ваховский – человек с безусловной хозяйственной жилкой, за что прозван бумагомараками «градообразующим батюшкой». Бригада его церковного прихода уже отреставрировала несколько храмов, построила четыре дороги, два моста и гостиничный комплекс в селе Ханинеевка. Исключительные деловые качества свойственны бывают клирикам и самым высокопоставленным. Например, митрополит Астанинский, Алма-Атинский и Семипалатинский Мефодий в недавнем прошлом возглавлял Воронежскую-Липецкую епархию. Запомнился как хозяйственник исключительных способностей. После его отъезда в городе по-мирски дерзко, но с добрыми намерениями говорили: «Нашего архипастыря хоть в голую степь высади, он у сусликов деньги соберет и храм с подворьем построит».

Отец Михаил Панкратов пишет стихи – стоит ли удивляться, что в его приходе учреждена православная литературная студия? Настоятель Екатеринославского прихода отец Никандр увлекается кролиководством, и приход увлекается вместе с ним кролиководством; настоятель храма святой Троицы отец Тимофей Фетисов носит под рясой камуфляж и, согласно своим предпочтениям, основал православный центр военно-патриотической подготовки молодежи Таганрогского благочиния.

Ну, а атмосфера приходской жизни зависит от матушки.

Отношения же между матушкой и прихожанками складываются внешне благолепно, но не без подводных течений.

Причина тому – тщательно скрываемая ревность.

Прихожанка vs. матушка: «В храме, особенно сельском, Батюшка (простите!) является кумиром, странно, да? Поэтому и за матушкой особый надзор»

Матушка о прихожанке: «А еще бывает, прихожане достают, совсем меры не знают. Представляете – одиннадцать часов вечера, после всенощной, исповеди и целого дня на ногах, подходит какая-нибудь дамочка (из тех, кто из храма не выходит целыми днями) и начинает мучить батюшку всякой ерундой. Ой, а можно в банку из-под компота святую воду налить? Не понимает, что батюшка тоже человек, а не ангел бесплотный, что устал смертельно, что дома его ждут жена и дети, и им тоже нужно иногда батюшкино внимание. Вот от таких прихожаночек матушки совсем одинокими становятся».

***

Прихожанка vs. матушка: «У батюшки вся ряса обтрепалась, а матушке и дела нет. Мы говорим ей: матушка, позвольте, мы денег на новую рясу соберем, а то что у него все такое драное?»

Матушка vs. прихожанка: «Говорят, что у священника дом со стеклянными стенами, причем стекла – увеличительные. Мало того, что батюшкино благосостояние всегда «укрупняется» наблюдательницами, так еще и к матушке – внимание особое. Так что запасаюсь набором доброжелательных, но отстраненных улыбок и ответами типа «Все в Божьей воле» и «Как Бог даст».

Прихожанка vs. матушка: «Ехала в поезде, так соседи вызнали, что я на приходе служу, и давай сказки придумывать. Недавно, говорят, ехали мы в одном купе с батюшкой, так он сразу выставил бутылку кагора. А я отвечаю: „Глубины сатанинские, что вы плетете? Официанты ненавидят шампанское, врачи не выносят коньяк, а батюшки не пьют кагор. Они водку пьют!“»

Матушка vs. прихожанка: «Сегодня первый раз в нашем храме я пела на КРЫЛОСЕ, как говорит наша просфорница. Служба пролетела за час! Мне так понравилось, я так старалась! Все прихожанки сказали, что пою я точно соловей! А супруг мой, батюшка, сказал, что пою я ужасно. Медоточивые какие».

Прихожанка vs. матушка: «После водосвятного молебна у нас весь храм мокрый стоит, так батюшка много его окропляет! А в конце службы, когда крест все подходят целовать, он еще и каждого лично обольет! Какой ХОРОШИЙ храм у нас!»

Матушка vs. прихожанка: «Спрашиваю мужа: «Ты водичкой запасся, а то знакомые просить будут?» А он: «Ага, и бабушки в храме ананасы просить будут». Я: «Чего просить?» Муж: «Да это когда идешь, освящая воду, а прихожанки к тебе тянутся и кричат: „А на нас? А на нас?“»

Так у нас. А у них? Разумеется, расстояние между приходом европейским и отечественным мало кто меряет в шляпках. Может быть, и зря. Англиканская, протестантская община (по мнению многих и многих) значительно более светская, живет теорией малых дел; призрением, презрением (крайней формой общественного суда), но никак не прозрением. Православная церковь – самая мистическая, но заглянули мы в приходское окошко, а там и светло, и тепло, и уютно. Там свои житейские чудеса, свои воскресные шляпки. И разница лишь в том, что их не выставляют напоказ. За горами и лесами, за синими морями каждое воскресенье дамы и господа, нарядившись в самое красивое и распрямив плечи, отправляются в храм. В церковь – как на Светлый Праздник. А у нас матушки и прихожанки повяжут свои платочки и, опустив голову долу, пройдут на службу. В церковь – как на Страшный Суд. Но и там, и там «под шумным вращением общественных колес» мы угадаем «неслышное движение нравственной пружины, от которой зависит все».

* МЕЩАНСТВО *
Максим Семеляк
Съестной пустячок

Чего не покажут весы

Весы в дорогих европейских гостиницах показывают на несколько килограммов меньше.

Всегда.

Определение «дорогие» в данном случае непринципиально – в дешевых гостиницах вообще никаких весов в номера не ставят. Со словом же «европейские» хочется повозиться подольше – подобно тому, как женщине приятно некоторое время потоптаться на весах-поддавках.

Разумеется, подобный, как выразился бы чеховский помещик, «мистификасьон» объясняется обыкновенным пятизвездочным сикофантством и имеет своей целью обыкновенное же подстрекательство постояльца к лишней порции и бутылке. Это понятно, но как-то неромантично. Есть все же резон предполагать, что с каждым пересечением европейской границы русский человек претерпевает решительное изменение, касающееся самых глубин натуры – по крайней мере, так хочется думать самому русскому человеку. И вот вполне ощутимое доказательство, которое, кстати, весьма удобно направить в совсем уже отчаянное, не сказать бесстыжее русло, памятуя теорию о душе, делающей тело легче в известный момент (в конце концов, не зря же в советской литературной традиции заграница приравнивалась к мифу о загробной жизни).

Что– то, безусловно, в таких поездках от русского человека отлетает -чтобы в этом убедиться, достаточно даже беглого взгляда со стороны. Например, русский всегда с безошибочной брезгливостью выделяет своих соотечественников в европейской толпе, даже не замечая, что тем самым он совершает акт невинного, но все же предательства. Это почти рефлекс – шарахаться от русской речи хоть на мосту Бир-Хаким, хоть в Кенсингтоне. Русский человек потому так безошибочно узнает своих, что норовит сам на себя посмотреть взглядом европейца. Позиция стороннего наблюдателя за самим собой, разумеется, не делает его неотъемлемой частью ЕС – собственно европейцам до русских в толпе дела, как правило, нет. Подобная позиция, по совести говоря, не делает ему большой чести, зато оставляет его в приподнятом одиночестве – по то сторону гостей и хозяев. В приподнятом одиночестве европейские города чувствуешь уже совершенно как свои.

На этом месте я бы уже предпочел отказаться от совершенно невыносимого в своей безликости словосочетания «русский человек в Европе» и перейти для упрощения коммуникации на личности – то есть на себя самого.

Для поколения, рожденного в первой половине семидесятых и приобретшего более-менее устойчивую привычку наведываться в Европу только во второй половине девяностых, та сторона уже знаменовала собой все, что угодно, но только не свободу. Может быть, первый раз в истории (чуть не со времен Эллады, которая когда-то осознала себя свободным Западом в противовес деспотичному персидскому Востоку) Европа не ассоциировалась напрямую со свободой. Свобода (по крайней мере, на взгляд тогдашнего школьника) как раз бушевала по эту сторону – в период с 87-го по 91-й, и в общем, даже успела слегка утомить. Европа в те годы вообще была как-то в тени, и ей скорее отводилась роль рассадника стерильного изобилия – тому весьма способствовали популярные жлобские фантазии Жванецкого на тему вымытого с мылом асфальта – почему-то этот образ вселял в меня скорее отвращение.

Я обратил внимание на вздорный фокус с весами, поскольку всегда испытывал определенную уверенность в том, что, пересекая европейскую границу, я не столько нечто приобретаю, сколько оставляю за бортом. Некий зазор между собой здешним и собой тамошним определенно существует. Когда на таможне меня спрашивают о цели поездки, я всякий раз теряюсь, потому что начинаю в этот момент думать скорее о причинах отъезда. А они, в общем, почти всегда одни и те же – избавиться на некоторое время от того самого, чего не показывают весы. В Европе тебя в некотором смысле становится меньше – подобно тому, как от счастья люди глупеют, как говорил, кажется, Ален де Боттон. Существует представление (уничижительное и лестное одновременно), что европейский человек – существо более развитое, зато русский – более глубокое. Если воспользоваться этой столь же сомнительной, сколь и несгибаемой схемой, то можно предположить, что именно эту чертову «глубину» и не показывают весы.

Во времена моей учебы в Московском государственном университете существовала примечательная негоция – можно было поехать собирать клубнику на какие-то английские огороды. За это даже платили – десять, что ли, фунтов в день, не помню. Слова «агротуризм» здесь тогда еще не существовало. Для студента, измученного напитками «Оригинальный» и «Лето Осетии», книгами Селина, идеями Дугина, самопальными наркотиками, танками 93-го года, непроницаемой нищетой и прочими прелестями тогдашней московской жизни, это был удивительный – не прорыв, не побег, но перевод разговора в другое русло. Не столь глубокое, пожалуйста. При таких перспективах меньше всего хотелось глобальных разговоров о месте русского человека в Европе etc. Все эти разговорчики, суть которых, в общем-то, если разобраться, всегда сводилась к сакраментальному «можно ли воровать в гостях серебряные ложки?», словно бы специально норовили испортить нам всю малину, точнее, клубнику.

Проблема здешних мест для нас тогда заключалась в отсутствии устойчивых частностей: все кругом было слишком важным и слишком изменчивым. Один государственный строй менялся на другой с той же поспешностью, с какой по-своему очаровательный напиток «Лето Осетии» навсегда покидал прилавки университетского гастронома, уступая место жестокому, как денатурат, «Оригинальному» – и непонятно еще, что было важнее. Все было важнее. Выезд в Европу – это был, казалось, своеобразный шаг от неустойчивого катехизиса к незыблемому меню, от интенсивности шатких переживаний к высшей буколической размеренности. От ощущения того, что дух веет, где хочет (с акцентом на последние два слова), к надежде на то, что дух веет, где хочет (с акцентом на первые два слова). Чем больше превозносилась тамошняя вольная манера одежды или беспорядочное разнообразие форм высказывания, тем больше возникало ощущение некой сложноорганизованной системы, в которой, казалось, можно с легкостью затеряться, не создавая при этом никому проблем.

Разумеется, это не был вопрос «отдыха» – если это и можно назвать отдыхом, то в первую очередь от самого себя. Вообще, блуждания по европейским городам – это не отдых, это, пользуясь великолепным выражением Честертона, сказанным им по другому поводу, – «насыщенная праздность».

Почему, например, недавно вышедшая книжка Алексея Зимина «Единицы условности», в значительной степени посвященная как раз похождениям автора в Европе, оставляет ощущение, что в жизни современного русского человека нет иных огорчений, кроме пережаренного на гриле осьминога? Откуда это поэтическое упоение съестным пустяком?

Да все оттуда же. Все потому, что Зимин, как и я, тоже в свое время настраивался на сбор клубники в непосредственной близости от Лондона. И тоже был утомлен и напитком «Лето Осетии», и прочими прелестями тогдашней московской жизни. И Европа, надо полагать, тоже кажется ему переводом разговора в другое, несколько менее глубокое, но чуть более ответственное русло. И пустяк торжествует над громадьем не из вящей буржуазности, но скорее из элементарной опаски спугнуть такое приятное и все еще малознакомое ощущение Европы.

Опаска всегда сохраняет – спугнуть-то, как мы уже поняли, несложно. Ведь ни меня, ни Зимина на прополку земляничных полян тогда не взяли. Просто вернули нам анкеты.

Без объяснения причин.