Текст книги "Русская жизнь. Русский бог (декабрь 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

* ДУМЫ *
Дмитрий Ольшанский
Похвала свинству

Русский быт, осмысленный и щадящий

«Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян».

Ерофеев

Всем терпеливым слушателям праздных споров известен этот поистине бесконечный, родной разговор, возникающий без всякого повода. Разговор, затеваемый потому только, что у каждого русского есть тысяча причин не любить свое отечество, и одна из них – как будто самая убедительная.

– Нет, я совершенно не патриот и даже не понимаю, как можно быть патриотом, – отрезает мой собеседник, гладкий во всех отношениях офисный кузнечик, а иногда и девица, почти что красавица, выстрадавшая юридическим факультетом право на две недели в Париже и еще две в Испании.

– В России холодно, в России грязно, темно, здесь все время хамят: старухи, вечно катящие в метрополитене свои неподъемные сумки, продавцы, недовольные тем, что у них что-нибудь покупают, тетки в окошке, орущие на задающих робкие вопросы просителей. Почему, когда мне нужен был загранпаспорт, вместо этого дамы в ОВИРе рассказали мне все что могли о самых дурных моих свойствах, о любовных грехах всей семьи моей, а вдобавок ударили дверью? Почему прохожие не улыбаются мне на улицах, почему эти улицы заплеваны и обледенели? Почему в супермаркете мне сквозь губу цедят «здравствуйте» и «спасибо», словно я захожу украсть курицу и селедку? Выйдя из дома, я не могу пройти пяти метров, не запачкавшись серым тающим снегом, в автобусе непременно толкают, в церкви шипят, в справочной службе объявляют, что консультант отошел и будет, скорее всего, после второго Пришествия. Здесь кончается день еще до того, как ты толком распробуешь утро, здесь обсчитывают в кассах и приносят остывшее в ресторанах. А цвета! – нигде в мире нет таких блеклых цветов, таких скудных красок. Из любой заграницы всегда возвращаешься переполненный сверканием импортных лиц и пейзажей, благостный, тепленький, и уже в Шереметьево, в озлобленной очереди на паспортный контроль, под хмурым взглядом пергидрольной офицерши-чумы понимаешь: приехали, праздник окончился, впереди ждут хватающие за рукава таксисты-разбойники, пробки, слякоть и русский патриотизм.

Что тут скажешь? Взгляд, конечно, цивилизованный, но неверный. Слушая нечто подобное, я обыкновенно киваю как можно более вежливо и тактично. Стоит ли этаким Костей Аксаковым горячо защищать Родину в ее самых грустных явлениях, есть ли смысл спорить с гладким кузнечиком, а уж тем более с юридической барышней? Исполать им, пусть едут в Испанию, а еще лучше прямо в ад – там отлично натоплено, нет холодов и все черти, не в пример служителям хамских ОВИРов, обладают несомненным демоническим блеском.

– Вы правы, – отвечаю я мягко. – Вы, наверное, правы.

В действительности же все чуть сложнее, чем представляется сердитому благоразумию.

Несомненно, Россия – нечто вроде ледяного ведра, когда его нужно затаскивать на последний этаж и по многу раз, потому что воду «временно отключили». Я и сам, пребывая на Родине, почти ежедневно бранюсь, спотыкаюсь, мерзну, почти что падаю, жмурюсь, боюсь, слегка опасаюсь, занудствую, нехорошо удивляюсь, неумело молюсь, раздражаюсь и во весь голос злюсь – на тетку, на бабку, на консультанта, официанта, прохожих, погоду, судьбу и машину, в которой меня тошнотворным образом укачивает. Но я как-то терплю – и вот почему.

Начать с того, что мне искренне непонятен пафос сияющей заграницы, в которой, как учит нас Епиходов, «все давно уже в полной комплекции». Мир безукоризненной вежливости, не сегодня и не вчера выверенной дистанции, ухоженной улицы, бойких красок, улыбок и добровольных, без всякой полиции, проверок друг у друга удостоверения личности: «А пришел ли вам возраст, чтобы пить и курить?» – это состоявшийся вживе кошмарный сон. Сладкую заграницу может любить только тот, кто не любит свободу, всех ее непредсказуемых, неприличных, неудобных прелестей. Что за радость жить в окружении притворно приятных людей, с кондитерским добродушием создающих невидимые, но от того не менее железобетонные законы и рамки? В подлинно тоталитарном мире «свободы» обязательно нужно быть заодно с кем-то, вести себя в соответствии с некогда прочерченной картой: жертвы колониализма – налево, вновь рожденные христиане – направо, всем полагается своя «идентичность», скидка, улыбка, газон и флажок. Климатический эскапизм, бегство от мусорной русской безнадежности оплачивается коллективизмом, порядком, куда как более невыносимым и ледяным, нежели даже ведро, которое бьет по ногам, когда тащишь его на последний этаж.

Нет уж, пусть я и обречен жаловаться на жизнь, шастая по помойке, но зато сам по себе. Даже за две недели (те самые, что и у любой уезжающей в отпуск курортной девицы) я до невозможности устаю от того, что соблюдал все приличия, спрашивал: «Как ваши дела?» у прохожих, знал свое место и не говорил лишнего. Говорил? Ну разве что так:

Моя идеологическая идентичность связана с культурными традициями и моим русским происхождением, она побуждает меня предпочитать диктатуру, а не демократию, зиму, а не лето, верить в Бога, а не в психологический комфорт. Я приношу свои извинения, это только моя точка зрения.

А вот у пергидрольной офицерши в Шереметьево нет идентичности, зато, должно быть, имеется дубинка или пистолет. Я бы по-розановски расцеловал ее, первого хмурого человека за пару недель, которому, о счастье, неинтересно, как я поживаю, и которому нет нужды отвечать мне на вопрос: «Как дела?». Плохо, конечно, как же еще. Я любуюсь ее молчаливым величием и прохожу дальше – навстречу таксистам-разбойникам, рыкающим в ухо: «В центр, недорого, пятьсот долларов!», серости, слякоти и патриотизму. Свобода – это ругань ближнего, свобода – это свинство дальнего, свобода – это только моя точка зрения на то, как я буду тащить ледяное ведро. Не дотащу – уроню, кругом и так одна лужа, хуже не станет.

Но я люблю Родину не только за это.

Мне нравится русский, московский, вселенски унылый пейзаж – с черными, словно бы выгоревшими ветвями скучного дерева у девятиэтажной небрежной постройки, с деревянными, почти утонувшими в грязи мостками, по которым милиционеры, старухи и закутанные в китайское девочки пробираются на Рождество к монастырю, со случайными ампирными усадьбами, которые от стыда за свое затянувшееся существование прячутся между бензоколонок, рухнувших заборов и плакатов, гласящих: «Юрий Павлинович Подсносов – кандидат честности, кандидат будущего!» Мне нравится стремительность, с которой сугробы съедают улицы, угрюмство, с которым попутчики в вагонах посматривают друг на друга, честность, с которой русский мир открывает тебе свои дежурные бездны, и при этом еще бурчит под нос: проходи, не задерживайся, нечего тут глазеть на нашу «согласованную», непрерывно реконструируемую и потому обреченную экзистенцию. Как эта грустная, неприветливая правдивость непохожа на самоуверенный мир черепичных крыш, ратушных площадей, праздничных пивных и музеев с фарфоровыми королями и стеклянными рыцарями. Но подлинная глубина и объем мироздания, действующий на нервы масштаб происходящего ощутим только в компании типовых заборов и типовых сугробов, ведь живы именно они, а вовсе не подмигивающие музейные короли. «Мир блестит, и я с ним вместе блескучий!» – чувствует посетитель ратушной площади, жизнерадостный, как ассигнация в сто евро. К несчастью, он заблуждается. «Мир типовой и давно „согласован“ кандидатами от преисподней, но, если чудо случится, я буду спасен и не разделю его участи», – надеется озябший прохожий возле девятиэтажки, со всего размаху наступая в ледяную, блестящую лужу. Должно быть, ведро уронили. Тем не менее, чудо случится.

Но и эта неказистая, сложная скудность отечественного пейзажа – не первопричина того, почему мне приходится именовать себя патриотом.

Только здесь и лишь ежечасно принимая за данность, что в любую минуту я могу быть обруган, затоптан, заплеван, обманут, потерян и выставлен вон – я отдельным усилием нахожу в себе такт и терпение. Да, наша Родина нас раздражает, из России слишком часто хочется убежать: ибо здесь в центре мира не мы, но что угодно еще – тьма, зима, продавец, кандидат, офицерша, забор. Кто-то свыше, в конце концов. Нас здесь минимум, и то избыточный. Но именно в силу того, что осознающий свою необязательность, мизерабельность, слабость человек лучше слышит и меньше гордится, у него появляются истинно патриотические чувства – снисходительность, жалость, смирение. Так, отставив желание плюнуть, зевнуть, заткнуть уши, я сажусь подле гладкого во всех отношениях офисного кузнечика, а то и девицы, юридической и курортной. Я смиренно выслушиваю, а затем и поддерживаю их без всякой причины затеянный, праздный и бесконечный, родной разговор о том, как мы все дружно не любим Россию.

Михаил Харитонов
Трактат о том, кто сверху

Начальство ненавидеть бессмысленно, выносить невозможно, терпеть необходимо

Девочку нужно было увольнять.

Собственно говоря, ее и на работу брать не нужно было, но тут уж не я решал. Впрочем, потом мне сказали, что решал-то, оказывается, все-таки я и нарешал хреново. Потому что девочка была вовсе даже не маленькой радостью владельца нашего изданьица (как почему-то «все решили»), а просто девочкой, которую кто-то когда-то зачем-то сюда взял. Может быть, даже имея виды – а, впрочем, и Бог с ними. Писать она не умела, учиться не хотела, ходить на работу не считала полезным для себя занятием, и это в ту пору, когда мы гробились как чернышевские, в пожарном порядке осваиваясь и давая продукт. Кроме того, девочке сдуру выписали какие-то совершенно неприличные деньги, «этого только еще не хватало».

Так или иначе, процедуру предстояло провести мне, как завотдела.

Был я тогда пузатым дядькой «ощутимо за тридцать» и считал себя довольно-таки тертым хреном. Не то чтоб чем гордясь – гордиться стоит результатами, а по итогам всех прошлых приключений у меня не завелось ни поместий на Канарах, ни яхт на Сейшелах, ни валютных счетов на Каймановых, едрить их в евро, островах. Из накопленного опыта конвертабельно оказалось тоже всего-то ничего – так, некоторое количество воспоминаний и умение строить из слов предложения. Каковое умение я прекрасно наработал и без того. Но, так или иначе, что-то внутри осело, записалось на корочку: кой-какая второсвежая кисловатая «бывалость», какая, наверное, есть у всех мужчин моего возраста после девяностых.

Я работал в институте, в банке, в семейной фирме, а также трепыхался вольной птицею – то бишь фрилансерствовал во времена, к фрилансу не приспособленные. Мне случалось вести сугубо частные делишки-бизнесочки, и тем же я занимался совместно с большими угрюмыми коллективами. Мне пришлось побывать на разных позициях: руководить – в смысле, «организовывать дело», консультировать, а также работать на свой страх и риск и на дядю (более всего – на дядю). Я хороводился с людьми, от одного вида которых и падальщик блеванул бы, и стервятничал с мохеровыми лапсиками, жадничавшими извести на меня лишний рубль или доллар. Я выбивал обещанное и бегал от исполнения собственных обязательств: и то и другое иногда приходилось проделывать с риском для себя и окружающих. Приходилось также применять силовую дипломатию, самому тоже оказываться ее объектом: один раз меня чуть не гробанули, и пару раз я всерьез подумывал насчет того же самого относительно других людей – слава Богу, не случилось.

Но вот чего мне до сих пор не приходилось делать, так это увольнять кого-либо с работы. По бумажке, типа, увольнять, а не так чтобы. Меня это немножко смущало.

Девочка явилась где-то через неделю после того, как уже всем стало окончательно ясно, что случай безнадежный. Разговор, таким образом, свелся к банальному моему: «Ну чего? пиши» – и минут через пять косо-криво написанной бумажке «по собственному».

«Ну вот, – уныло подумал я в тот момент, – я теперь настоящий начальник. Даже уволил».

Мне стало тоскливо. Не из-за сделанного – ни малейших угрызений совести по поводу произведенной санации я не испытывал, а именно из-за этого самого «я теперь начальник».

Потому что при всем своем опыте планирования и руководства начальником в полном и окончательном смысле этого слова я никогда не был и становиться им в то время не собирался.

* * *

Российское начальство ненавидеть бессмысленно, выносить невозможно, терпеть необходимо. В этих трех соснах и блуждает наш несчастный народ, ища выход. И с завистью поглядывая на заграничные солнечные сосновые рощи, где местные веселые народы тоже не любят своих начальников, но это у них получается как-то веселее, что ли. Говорят, все дело в климате, климат у нас плох.

Посмотрим же, что за сырость такая.

Для начала разберемся, что такое начальник вообще и как он относится к подчиненным. О функциях начальства писаны огромные тома, о методах работы с «персоналом» (словцо, кстати, хорошее – вроде производное от «персоны», что уважительно звучит, а на самом-то деле обозначает быдло, которым помыкают) пропеты песни гомеровы, но мы будем говорить о самом-самом простом, базовом. О чем очень-очень редко вспоминают и о чем в книжках не пишут. Точнее, пишут не все. Не до конца, так сказать. А там, в конце, как раз и прячется любопытное.

Итак. Существует коллектив, и у него есть начальник. Оставим пока в стороне тему «формального и неформального лидерства» и прочую шнягу. Примем для простоты, что начальник какой-то есть. Дальше вопрос: считает ли он себя частью данного коллектива, и если да, то как он к этому факту относится? И, кстати, в чем это самое отношение проявляется?

Дальше просто. Он может относиться к этому факту положительно, нейтрально или отрицательно.

Начнем с первого случая, о котором больше всего и пишут. Допустим, начальник искренне радуется тому, что ему довелось работать с такими замечательными людьми. Конечно, он может на них сердиться за какие-то конкретные косяки. Он может даже кого-нибудь прогнать, буде этот кто-то вконец достанет своей пакостностью и ленью. Но в целом он доволен: коллектив-то у него хороший, «люди как на подбор».

Конечно, тут есть нюансы. Можно любить подчиненных по-человечески, а можно – тем же способом, каким любят собаку, автомобиль или деньги. «Эти ребята зарабатывают для меня три штуки баксов в день» – такое понимание тоже, конечно, позитивное, но все-таки это как-то не очень хорошо. Во всяком случае, начальник, который искренне рад общению с подчиненными и просто ведет их вперед, называется «лидер», а который попросту их эксплуатирует, называется каким-нибудь нехорошим словом. Но все-таки и то и другое – в плюсе.

Как ведет себя такой начальник? Не факт, что он будет добреньким. Лидер умеет выжимать свою команду, как лимон, а свои симпатии к ней использует для повышения результативности. Но, тем не менее, люди, попавшие в такой коллектив, чувствуют – кожей, что ли, – что к ним относятся хорошо.

Довольно часто такие начальники применяют «мягкий», он же «мотивирующий» стиль управления. Они не ругают за ошибки, а хвалят за правильные действия, сотрудникам они не приказывают, а подают идеи, не требуют от подчиненных сверхурочной неоплачиваемой работы, а увлекают примером. Впрочем, слово «подчиненные» они, как правило, тоже не любят, а пользуют слово «сотрудники» или что-то подобное. И это отнюдь не эвфемизм.

Продолжаем рассуждение. Есть люди, которым другие безразличны. Такие начальники считаются «сухарями и формалистами» – если, конечно, им вообще все пофиг, кроме зарплаты. Но довольно часто им не безразлично дело, которым они занимаются. Они им готовы заниматься «хоть с кем», лишь бы персонал подобрался дельный. Если дельный не подбирается, они пользуются тем, который есть, школя подчиненных по принципу «не умеешь – научим, не хочешь – заставим». Таких начальников часто ненавидят, но всегда уважают. Потому что работать они и в самом деле умеют, и научить могут, и заставить – тоже.

На этом описание отношений начальника с подчиненными обычно и прекращается. Но есть ведь и третий случай, о котором умные книжки говорят глухо.

Я имею в виду ситуацию, когда начальник относится к подчиненным с отвращением. Не любит людей, над которыми его поставили, и даже не равнодушен к ним, а «презирает и ненавидит».

Дабы было понятно, о чем идет речь, приведем три примера: школа, учреждение, тюрьма. Возьмем самые что ни на есть идеализированные образы этих заведений, чтобы не отвлекаться. Идеальная школа, идеальная казарма, идеальная тюрьма.

Вот школьная футбольная команда. У нее есть капитан – вихрастый веснушчатый пацан, лихо лупящий мечом по воротам и к тому же не лишенный кой-каких руководящих качеств. Он набрал в команду самых лучших, выиграл школьный чемпионат и теперь нацеливается на районный. Он учил играть в футбол половину школы и каждому преподал что-то полезное. Он знает всех, и все знают его. И хоть он троечник, в школе его боготворят. Даже несмотря на то, что он при всех наварил в бубен тому идиоту, что пропустил гол на второй минуте. Потому что он свой в доску и самый лучший, вот.

Теперь учреждение. Нет, не какая-нибудь там кафкианская канцелярия, где господин старший столоначальник властвует над младшим столоначальником, который для него не господин, зато для помощника этого самого младшего столоначальника он царь и бог. Просто учреждение. Функционер Х заведует отделом снабжения отдела Y чернильницами установленного образца. У него под началом десять штатных единиц. Функционеру Х эти штатные единицы глубоко, абсолютно безразличны – он даже не помнит, кого как зовут, и каждый раз сверяется по бумажке. Он раздает задания и контролирует их исполнение. Чернильницы в отдел Y прибыли по расписанию? Взысканий не будет. Не прибыли? Найти виновных, наложить взыскания. Опять не прибыли? Кого-то следует уволить. «Ничего личного», нафиг персонал.

И третья ситуация. Тюрьма. В железных клетках сидят люди. Мимо них прогуливается охранник. Он ненавидит свою работу, он ненавидит тюрьму, и особенно он ненавидит заключенных. Во-первых, просто скучно. Во-вторых, надо на ком-то срывать зло, а они ему подчинены. В-третьих, они преступники. В-четвертых, если что, ему за это ничего не будет. В-пятых, они его ненавидят, вон глаза у них какие.

И вот он ходит и смотрит, не просунул ли кто пальцы за решетку. И дубинкой – бдыщ по пальцам, бдыщ. Заключенный с воем падает и трясет своей вонючей клешней, нарушает своим поганым ором режим. Открыть камеру, войти и отмудохать, отмудохать засранца. Чтоб лежал на полу, скрючившись, и орал громче, громче, а потом уже и не орал бы, а только подергивался – о, это подергивание избиваемого, уродуемого тела! как бы носком сапога достать его в пах, в самое скрюченное, достать до яиц, чтоб сучеблыш выл и по полу катался, а мы его в р-р-рыло, бдыщ в хохотальник, в з-з-зубы, шоб в горло вбить, и каблуком по хоботу херак, херак, юшка шоб брызнула… на брюки попало, сукападло, за это ему еще! бдыщ! обана! и вот так, вот так… шо, падло, сипишь, вот ща те будет слатенько, репка тебе, а вот по репке, по ряпушке херак, по ребрам, по р-р-ребрам, хруст, сип, брызг с губ, бдыщ, бдыщ, обана, бдыщ.

Теперь вытрем пот со лба и зададимся вопросом: является ли охранник по отношению к заключенным начальником?

Ответ положительный. Да, является. Типовым, добавим, начальником.

Вы уже, наверное, догадались, к чему я клоню. Обыкновенный российский начальник к подчиненным относится не хорошо и даже не нейтрально. Он их ненавидит и презирает. И обращается с ними как тот охранник с заключенными, если, конечно, позволяют обстоятельства. Чаще не позволяют, так как «обана, бдыщ» – это все же в ситуации полной безнаказанности, когда душа пирует в хорошо изолированном от общества помещении, где все под контролем и некуда бежать. Но мало ли способов унижать, плющить, заколбашивать и всячески измываться над доставшимися тебе людишками, не прибегая к физическому насилию?

* * *

Следующий вопрос. А почему, собственно, российское начальство так обращается с подчиненными? За что оно их так?

Ответ скрыт за систематическим смешением понятий «подчиненный» (в рабочей иерархии) и «низший» (в иерархии социальной).

Это смешение настолько распространено, что о нем придется сказать особо.

Что такое подчиненный? Это человек, который по каким-то причинам выполняет приказы другого человека. Дальше включается ассоциативный ряд: «низший, раб, послушная скотина». Но ведь это не обязательно так. Например, больной терпеливо (хотя и без всякого удовольствия) выполняет указания лечащего врача, но это не значит, что он является рабом этого самого врача. Наоборот, это он врачу платит. А в Древней Греции, где этот пример «нерабского подчинения» и был впервые обнародован в качестве аргумента философом-киником Диогеном Синопским (да-да, тем самым, который жил в бочке и как-то раз попросил Александра Македонского не заслонять ему солнце), врач мог быть рабом больного. И что? Это что-то меняло? Ни чуточки.

Или другой пример из той же серии – командная работа. Двое тащат тяжелый шкаф по лестнице, третий семенит впереди и кричит: «правее», «левее», «заноси». Вроде бы он командует, ведь несущие шкаф выполняют то, что он говорит. Но они не его рабы. Напротив, его отрядили «посматривать», потому что мужичонка слабосильный и на таскание шкафа негодный.

Последний пример, со шкафом, отлично объясняет один хорошо известный специалистам факт: если русскому коллективу доверить выбор начальника, люди выберут не самого лучшего, а самого негодного к работе, «вытолкнут вверх балласт». Типа, с тяжелой настоящей работой человек не справится, а вот с легкой – смотреть, куда нести, да покрикивать – вполне может. «Пустяшное дело» – вот как русский человек в глубине души оценивает «начальский» труд.

Последнее, в свою очередь, объяснимо историческими обстоятельствами. Русские в своем естественном состоянии в высшей степени способны к самоорганизации. И до сих пор думают, что способны, если только их не бить, не давить и не мучить. Так или иначе, в ходе делания какого-нибудь полезного дела они довольно быстро договариваются и начинают действовать слаженно. Все, что им требуется – легкая коррекция курса, это самое «покрикивание». Разумеется, для этого сверхчеловеческих качеств не требуется.

На самом деле это уже во многом самообман. Хотя бы потому, что современная сложная деятельность требует куда больше поглядывания и покрикивания, чем таскание шкафов. Но отношение к работе начальника как к легкой, для инвалидов и калек, осталось.

Начальники, в свою очередь, это чуют. Особенно это касается тех, кто и в самом деле ничего такого не делает, а так, коптит небо. Он чувствует презрение, а главное, в глубине души его разделяет.

Теперь вспомним того же охранника. Ему скучно, вокруг преступники, которые его ненавидят, но дубинка у него, право ее применять – тоже, и ему за это ничего не будет. Дальнейшее см. выше. А вот начальник. Ему скучно, вокруг занятые люди, которые его презирают, но у него есть всякие рычаги и административные инструменты, и за их применение ему тоже ничего не будет.

Что начинается?

А вот то самое.

Во– первых, самодурство. Знаменитое самодурство толстопыжего харчка, сидящего в высоком кресле и не знающего, чем еще себя потешить. «А спляши-ка ты мне, Ваня, на столе камаринского, а я буду тебя по ляжкам плеткой охаживать, чтоб лучше скакал».

Во– вторых, и это серьезнее -порча работы. В России начальник сплошь и рядом вмешивается в работу подчиненных с целью ее затруднить, испортить или пустить псу под хвост под каким-нибудь предлогом. Причина: желание найти – или создать – легальный повод для недовольства подчиненным, а также доказать этим самым подчиненным, что они не способны организоваться сами и нуждаются в нем, в начальнике.

Об этом можно было бы рассказать многое. Например, знаменитая манера заставлять людей переделывать уже сделанное в самый последний момент, когда уже поздно что-либо менять – переделывать под любым предлогом, лишь бы люди гробились, корячились и не успевали, чтобы потом сказать смачное «про полимеры». Или, скажем, манера давать непонятные и противоречивые указания, чтобы подчиненный не догадался, чего от него хотят. Или придирки на пустом месте, или бровехмурение и гневное попукивание вместо внятных указаний. Или, наконец, пресловутое «наказание невиновных и награждение непричастных» как финал любого дела. Не нужно думать, что начальник делает подобное просто по глупости – кстати, мнение о начальственной глупости есть порождение все того же укорененного в культуре представления об управлении как о занятии для инвалидов… Нет, это делается полуосознанно, а то и вполне сознательно. Зачем? «Чтоб место знали, чтоб не зарывались», – ответит любой начальник,

По той же самой причине любой бессмысленный главначпупс обожает подчиненных учить. Эта черта именно российского начальственного дуракования особенно омерзительна – и особенно часто встречается в наших палестинах. Знавал я, к примеру, один журнал, претендующий на нишу «интеллектуального чтения для образованных людей», чей главред умудрялся чуть ли не каждый день проводить многочасовые совещания, сводившиеся в основном к его бесконечным монологам. Впоследствии он был вынужден в интересах дела слегка поужаться в плане самовыражения, зато к тому времени появился интернет, и он перешел на электронную почту, засыпая сотрудников «указивками». Другие делали то же самое на бумаге. Кстати, хорошее слово «указивки» очень точно характеризует отношение подчиненных к начальственной педагогике. Думаю, все понимают, что большая часть подобных указивок – это именно что педагогика, для дела ненужная и даже вредная. «Чтоб людишки не зарывались».

Еще одним способом ставить людишек на место является моральная порча коллектива. Начальник демонстративно заводит любимцев из числа самых никчемушных и за то нелюбимых коллективом людей. Иногда это имеет какой-то практический смысл – ну, скажем, приблизить к себе губастую бабенку с попой и сисями, «которую можно», – но довольно часто фаворит или фаворитка отличается от прочих разве что бессмысленностью и говнистостью. Опять же – «чтоб им, сукам, жисть медом не казалась».

И так далее. Примеры можете вспомнить сами.