Текст книги "Русская жизнь. Русский бог (декабрь 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

И здесь очень напрашивается сравнение с сегодняшним днем. В последние 15 лет в наш повседневный оборот введена редкостная по идиотизму, но, увы, остающаяся до сих пор весьма популярной фраза: «А за что должна воевать нынешняя российская армия – за олигархов, что ли?» Хоть бы кто-нибудь задал встречный вопрос – а в 1941-1945 за что воевали? За палачей из НКВД, за голодомор и раскулачивание?

А за что воевали мужики в 1812? За дворян и помещиков? За право быть выпоротым на конюшне? Причем их не давила официозная пропаганда по ТВ. Они как-то сами пошли воевать. В силу душевного порыва. За Родину, а не за порку на конюшне. Они каким-то образом поняли, что Родина важнее ее недостатков, даже если это очень большие недостатки.

Потом эти русские мужики вошли в Париж. В 1814 году они сделали то, что не удалось войскам великого Суворова. Видимо, необходимым условием взятия Парижа была предварительная сдача Москвы. Во имя интересов Вены взять Париж не получилось. Получилось только после того, как Наполеон обидел всю Россию. За это мы и дошли до Парижа, подняв Россию на такую высоту в мировой политике, на какой она не была больше никогда. Ни до, ни после. Убогая тоталитарная Россия освободила свободную просвещенную прогрессивную Европу. Через 130 лет она это повторила. Свободная просвещенная прогрессивная Европа, традиционно ложившаяся под всех агрессоров, старательно это забыла.

* СЕМЕЙСТВО *
Анна Левина
Жизнь в обувной коробке

Русские как цыгане

С семейством С-вых я познакомилась в 2000 году – мы переехали тогда в съемную квартиру в сталинский дом в двух шагах от метро «Сокол».

Квартира была забавная, с причудливой планировкой: на первом этаже и отчасти полуподвальная, в нее нужно было спускаться по лестнице.

У меня были годовалый ребенок и собака. Я ходила с ними гулять, а еще иногда ездила в институт; а остальное время сидела дома: занималась с ребенком, печатала на компьютере и пила чай на кухне, поглядывая в окошко.

За окошком февраль сменился мартом. За окошком было неуютно. Валил снег, дул ветер, было промозгло и холодно – и где-то там, в промозглости и холодне, мелькали дети. Сначала я не обращала на них внимания, а потом заинтересовалась. Это были какие-то необычные дети.

Во– первых, они всегда гуляли одни. А какой родитель выпустит своего ребенка гулять одного, в наши дни, в двух шагах от суетливой улицы? Во-вторых, они были полуодеты -носились друг за другом в дырявых штанах, распахнутых курточках, расшнурованных башмаках. В-третьих, их было много и все были похожи. В-четвертых, они всегда смеялись.

Я смотрела на них в окошко. Как-то раз они заметили меня, а потом уже ловили мой взгляд и, поймав, радостно подпрыгивая, махали мне руками. Мы вроде как познакомились, хотя на улице поначалу не общались: завидев меня с коляской, детки разбегались во все стороны и прятались за углами дома, хитро поблескивая глазками. Их было то четверо, то пятеро, то шестеро; им было от трех до девяти лет.

Когда я долго не появлялась в окошке, детки карабкались по стене, стучались в окно, корчили рожи, вопили что-то восторженное. Сначала это было весело, потом я притомилась и стала занавешивать окна: детки заглядывали в них и не в самые подходящие моменты.

Спросила у соседки на лестнице – что за малыши играют одни во дворе? Родители не боятся за них?

– Малыши? – удивилась соседка. Потом недовольно поджала губы: – А! Это, наверное, С-вы. Да чего за них бояться, в воде не тонут, в огне не горят.

– Почему? – спросила я.

– Иначе бы разве выжили, – ответила соседка.

Я нашла ребенку няню и вышла на работу.

Наша няня невзлюбила С-вых. Так сердито хмурилась, когда они стучали нам в окно, что они перестали.

– И не думайте с ними общаться! – говорила мне няня. – У них даже запах заразный! Страшно представить себе, какие инфекции они могут в себе носить.

– Но они же здоровы: бегают, прыгают, смеются, – отвечала я.

– Это их никакая зараза не берет, а мы все сразу заболеем. От грязи микробы дохнут, а в чистоте размножаются в геометрической прогрессии!

Няня была интеллигентная.

Но я общалась и взяла за правило покупать соседским деткам то мандарины, то конфеты, то баранки. Детки жевали мандарины с баранками быстро и жадно.

Поначалу они сразу же удирали, но постепенно осмелели, научились рассказывать мне обо всем подряд. Через какое-то время я разобралась, кого зовут Настей, кого Андреем, кого Соней, кого Костей, кого Ниной, кого Аленой. Были еще старшие, о них говорили с уважительным трепетом – как о высших, непостижимых существах.

Чуть позже я познакомилась с одной из старших девочек, Аней. Ей было тогда одиннадцать, и она часто сидела на трубе, приспособленной под ограду, качая ногой коляску с младенцем Мишей. Другие дети бегали вокруг, а Аня сидела себе, качала коляску и время от времени кричала:

– Костя, не пихай ее! Соня, отстань от Кости! Алена, разберись там с ними!

Однажды я подошла к ней и сказала:

– Привет, я Аня.

– И я Аня, – ответила девочка.

Мы разговорились, выяснилось, что братьев и сестер у Ани десять: трое старших, семеро младших, самому маленькому годик. Папа сторож, мама домохозяйка, живут все в трехкомнатной квартире и ждут, пока им дадут жилье побольше. Потому что здесь «тесно и негде гулять».

Когда Аня представила меня своей маме Кате, та тоже первым делом сказала:

– Какой у нас неблагополучный район! Детям негде гулять. Сколько говорю: поставили бы во дворе качели, лесенки, чтоб детям было где полазить – нет, только все новые заборы городят. Рисовать на асфальте нельзя. Играть в мячик об стену нельзя – штукатурка, видите ли, сыпется. Понасажали клумб – не дай бог наступишь, скандал и трагедия. И до рынка далеко ходить, неудобно – а в здешних магазинах все так дорого.

– Тяжело вам, наверное, умещаться в трех комнатах, – сказала я.

– Еще бы. По головам друг у друга ходят. Уже года три как встали в очередь на квартиру – и ни ответа, ни привета.

– Но вам как-то помогают?

– Кто, государство? Дождешься от них. Пособия копеечные. Спасибо, что хоть летние лагеря бесплатные.

Мама Катя была грустной и измученной.

– Когда я была маленькой, я мечтала, что у меня будет много-много детей, – говорила мама Катя. Она росла без братьев и сестер, тихой девочкой в интеллигентской семье. С подружками у Кати не складывалось – она была замкнутой, необщительной, пугливой. Из тех девочек, что живут в воображаемом мире, – то ли потому, что не хотят, то ли потому, что не могут вписаться в реальность.

– Я мечтала, что у меня будет много-много детей, и я никогда не буду плакать от одиночества. Я не боюсь ни крика, ни шума – я боюсь тишины. Это не страшно, когда тесно, – страшно, когда пусто. И вообще, помните ту историю о прутиках? Легко сломать один, а когда прутиков много – не сломаешь.

Детки С– вы шли в школу лет эдак с девяти-десяти, а в садик не ходили вовсе. Потому что водить их в садик было бы слишком сложно и хлопотно. Ведь каждого надо одеть и обуть. И чтоб чувствовал себя не хуже других. Последнее точно возможно только дома; возятся вместе, играют, бегают -и ладно. Ведь не голодные и смеются? Не голодные и смеются. Еду мама Катя готовила в огромных кастрюлях. Когда детки начинали разводить руками, показывая величину этих кастрюль – «воооот такие!» – то хохотали уже до упада.

– Как старшие учатся-то, ничего? – спрашивала я маму Катю.

– Да учатся, – неопределенно отвечала мама Катя. Получение теоретических знаний о мире С-вых не увлекало, давалось с трудом.

Пришло лето, мы стали ходить вместе в парк, большой и веселой компанией. Шокировали общественность. Детки были грязные, шумные, плохо одетые и катастрофически не воспитанные. Они вызывали беспокойство. К нам подходили сердобольные бабушки и ответственные мамы, спрашивали, не нужны ли детками вещи. Но вещи не были нужны. Вещами была завалена вся квартира С-вых: вещи от дарителей и благотворителей лежали прямо на полу горами до потолка. Одеваясь, дети вытягивали что-то из этих гор без особого разбора. Желания разгребать завалы ни у кого не было. Как и желания чаще мыться и вести себя приличнее.

– Вот когда нам дадут квартиру, мы наконец разберемся, – говорила мама Катя. – А пока чего разбираться. Все равно некуда все это девать.

Одежный шкаф был, кажется, всего один – он стоял в комнате родителей.

В очередь на квартиру мама Катя встала в 97 году, перед рождением десятого ребенка – дочки Нины. Она бы не собралась сама, но кто-то из благотворителей позвонил и надоумил – предупредил, что потом получить квартиру будет сложнее, а пока возможность все же есть, и грех ею не воспользоваться. Существовала отдельная, льготная очередь, стояние в ней измерялось не десятилетиями, но годами, и первые квартирные предложения С-вы получили вскоре после нашего знакомства, в 2000-м. Однако предложения не нравились. Потому что С-вым нужна была не одна квартира, но несколько квартир, и они должны были располагаться на одной лестничной площадке, чтобы их можно было объединить в одну большую. А им предлагали квартиры в разных концах общего коридора или даже на разных этажах. С-вы возмущенно отказывались: идея организовывать семейный быт в таких условиях представлялась им даже оскорбительной. Иногда предлагали две квартиры рядом – но тогда недоставало положенных метров, а поступиться метрами С-вы тоже не могли.

– Должны давать восемнадцать метров на человека. За вычетом той площади, что у нас уже есть, – говорила мама Катя. – А предлагают меньше. Предлагают сто двадцать пять, сто тридцать пять метров, я посчитала, мы остаемся в убытке. Хоть десять метров – а урежут. А ведь десять метров – это прилично. Почему мы должны их терять? Или предлагают вариант, где квартиры рядом – и метров достаточно – но кухня восемь метров. Что такое кухня восемь метров? Я это сразу отметаю: нам нужна большая кухня, у нас большая семья, и у нас вся жизнь на кухне.

Я начинала думать: разве это страшно – маленькая кухня, ведь можно объединить ее с комнатой, и получится большая. Но это были неправильные мысли. Потому что С-вы не справились бы с такой непосильной задачей. Ведь грустная и измученная мама Катя не стала бы долбить стену. А на помощь позвать почему-то и некого. На папу-сторожа тоже не было надежд.

Как– то мы гуляли вместе в парке, веселой и шумной компанией, а он, невысокий помятый мужичок, шел нам навстречу. Детки запихали друг друга локтями и зашептали:

– Смотри, это папа, папа!

Я уже открыла рот, чтобы поздороваться, но папа вдруг отвернулся и, даже не кивнув, прошагал мимо.

– А однажды и кухня была ничего, но кривой пол! И я поняла, что исправить такое мы не сумеем.

Выбор затянулся на несколько лет. Квартиры все отметались и отметались. Тот вариант, на который С-вы наконец согласились, предложили в 2003-м. Две четырехкомнатные, одна над другой. В Бутово, напротив только открывшейся станции метро «Бунинская аллея». Предполагалось прорубить между квартирами ход и сделать лесенку с этажа на этаж.

– Не то что нас все устроило, но мы решили: хватит ждать! – говорила мама Катя, удивляясь своей решимости. – Хватит жить в невыносимых условиях! Вот мы и согласились.

В 2004– м родилась Ксюша, двенадцатый ребенок С-вых. К тому моменту мы уже не были соседями, но продолжали общаться: Аня заглядывала, брала почитать книжки, предпочитая нежно-девичье, про светлую дружбу и юную любовь.

– Вечером никакого ребенка еще не было, а утром мы проснулись – у мамы в постели новая девочка, – с изумлением рассказывала Аня. – Она такая маленькая, что живет пока в обувной коробке, мы положили туда одеяльце. Надо только придумать, чем ее кормить, у мамы нет молока, наверное, будем разводить манку, мы так уже делали раньше.

– Может, брать питание на детской кухне? – спросила я.

– Ну, нам же не дадут его без справки из поликлиники. А в поликлинику мы не ходим.

С– вы относились к детским врачам с настороженным недоверием, те отвечали им полной взаимностью.

Собственно, точно так же С-вы относились почти ко всем окружающим. Мир был враждебен, а зачастую еще и брезглив.

Однако две четырехкомнатные в Бутово С-вы у мира взяли – благо, мир не потребовал ничего взамен. Единственное – пришлось потратить целый день на оформление документов.

– Целый день, вы представляете? – горестно говорила мама Катя. – У меня дети – а надо было ехать за какими-то ордерами, потом менять их на договор найма. На это ушел целый день!

На переезд ушло еще три года. Потому что в одной из новых квартир отклеивались обои на потолке и надо было их подклеить. А еще надо было найти грузовик, чтобы перевести вещи, – задача практически невыполнимая. Две четырехкомнатные бутовские квартиры пустовали в послушном ожидании, пока обои подклеются, а грузовик найдется. Вдобавок был план раздобыть где-нибудь хоть немного мебели. Мебели не было, совсем, и это казалось большой проблемой. Мебель из прежней квартиры за годы эксплуатации совсем развалилась и никакой перевозке не подлежала.

В условиях полной нищеты, ведь можно было бы, думалось, сдать те квартиры, например на год, а на вырученные деньги решить много разных, даже и невероятных задач.

– Но мы же собираемся переезжать, – недоуменно отвечала на мои прагматичные соображения мама Катя. – Зачем же нам сдавать квартиры, если мы совсем скоро в них переедем?

– Может, вы хотя бы сдадите квартиру на Соколе, когда съедете? Вам бы очень пригодились эти деньги.

– Да, деньги пригодились бы, – задумчиво соглашалась мама Катя. – Но если сдавать, нужно сначала сделать ремонт, а откуда же взять деньги на ремонт?

В августе 2006-го С-вы все-таки переехали.

Никакой ход между этажами прорубать не стали, уж слишком это оказалось хлопотно. Благотворители подвезли искомую мебель, подарили стиральную машину. Подклеились ли обои – не знаю. Решающим обстоятельством в деле переезда оказался найденный грузовик: детки перетаскали в него свое имущество и отправились в новую, прекрасную жизнь, в которой каждый получил чуть больший уголок, чем раньше.

Мы приехали глянуть на нынешнее житье-бытье С-вых с фотографом – подросшие детки носились вокруг, истерически лаяли собаки, метался перепуганный кот. Папа злился. Мама смущалась. Девочки отнеслись к идее сниматься с энтузиазмом: все приоделись, причесались. Мальчики застеснялись и попрятались, сестринским уговорам поддался только самый младший, Миша, которого семь лет назад возила в колясочке одиннадцатилетняя Аня, ныне студентка педучилища.

– Жизнь улучшилась? – спрашивала я у мамы Кати. Горы вещей на полу остались, но и пространства прибавилось, ощутимо.

– Ну, конечно. У нас теперь есть гостиная, где дети могут смотреть телевизор, – отвечала мама Катя. – И праздники есть где отмечать, на Соколе совсем было не развернуться. И Бутово мне нравится. Людей меньше – идешь по улице, никто тебя не толкает. Недорогие магазины у нас рядом. В старом доме, если вдруг что-то ломалось, надо было месяц ждать мастера. А тут день. И подъезд чище. И люди приятнее. Дети бегают на улице, кричат, топчут травку, рисуют мелками, никто ничего не говорит. Там бы сразу развопились. Вот только с вещами и продуктами здесь меньше помогают. Предлагают бесплатные продовольственные заказы – но за ними надо ехать в управу, а она далеко, и это так хлопотно, так сложно.

Напротив нового бутовского дома С-вых – школа, тоже новая, яркая, опрятная. Но детки каждое утро вшестером ездят в старую, на Сокол. На метро, полтора часа в один конец с двумя пересадками, в час пик.

– А почему не перевести всех в ближайшую школу? – спросила я. Уже зная ответ: хлопотно же, сложно.

– Говорят, еще и денег в этой школе собирают слишком много, – добавила мама Катя. – Даже туалетную бумагу надо покупать самим. Нам это не по средствам.

– Но ездить на Сокол так неудобно.

– Да ладно. Уже привыкли.

– А что в вашей старой квартире? Не сдаете?

– Нет. Нужен ведь ремонт, и жильцов искать непросто. Кто будет всем этим заниматься… А в той квартире теперь пусто, свободно, – добавила мама Катя почти с отвращением.

Жизнь, она в Бутово: в гаме, в крике, в детских страстях и обидах, – а на Сокол выезжают как на работу. Там дела, которые зачем-то надо делать, школы всякие. Там стоят пустые свободные квартиры. Там живут одинокие злые люди. Вокруг них тишина. Есть повинность такая: пустота и свобода. И мама Катя давно это поняла.

* МЕЩАНСТВО *
Евгения Пищикова
Бархат, серебро, огонь

Шуба: история желания

I.

В середине 80-х годов в Москве было мало шуб. Попадались в продаже – и тотчас, конечно, расхватывались – афганские дубленки: жесткие, сухие, с буйными нечесаными воротниками, с обильнейшей вышивкой. Дамы старшего возраста по старой привычке называли их «трофейными» – и печальные то были трофеи. От дубленок несло пустыней и злобой, вышивка маскировала обязательные изъяны: кривые строчки, заштопанные потертости, расползшиеся швы. Казалось, их и шили-то в маленьких угрюмых афганских деревнях только для контрибуции, для покражи, для врага – чтобы чужие люди поскорее отобрали эти ненужные, нелюбимые вещи и подальше с ними убежали. За дубленками стояли очереди.

А о шубах мы читали книжки, иной раз и в тех самых очередях. Правда же, русская словесность замечает шубу, видит ее, не ленится окинуть благосклонным поощрительным взглядом. Вот самый что ни на есть скромный, на скорую руку составленный список литературных шуб.

Заячий тулупчик. Бекеша Ивана Ивановича: «А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Взгляните, ради Бога, на них… сбоку: что это за объедение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!» Аж мороз по позвоночнику, как писано: бархат, серебро, огонь.

Морозная пыль на бессмертном бобровом воротнике. На воротнике барском, фланерском. А ведь есть еще чиновные шинельные бобры (положенные офицерству и чиновникам высших четырех классов) – и если сначала шел Акакий Акакиевич по улицам с тощим освещением, то ничего величественного и не видел, «а как улицы становились сильнее освещены, то и пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники». Красавица Натали Львова в белой собачьей ротонде нетерпеливо ждет Левина ехать в концерт, а ведь еще совсем недавно молоденьких сестер Щербацких водили на прогулку на Петровский бульвар – причем Долли была одета в длинную атласную шубку, Натали в полудлинную, а Кити в совершенно короткую. Так что ее статные ножки в туго натянутых красных чулках оказывались на полном виду. Как бы не замерзнуть! «Власть и мороз. Тысячелетний возраст государства. Зябнет и злится писатель-разночинец в не по чину барственной шубе…И нечего здесь стыдиться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература – зверь. Скорняк – ночь и зима… Я пью за военные астры, за все, чем корили меня, за барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня». Запихай меня лучше, как шапку, в рукав. Но это потом – в рукав.

Да, и есть же еще пленительнейшая история любви, в которой экстатический миг озарения подчеркнут «сменою шуб» – это, конечно, бунинская «Ида».

«Как вам описать эту Иду? Расположение господин чувствовал к ней большое, но внимания на нее обращал, собственно говоря, ноль. Придет она – он к ней: „А-а, Ида, дорогая, здравствуйте, здравствуйте, душевно рад вас видеть!“ А она в ответ только улыбается, прячет носовой платочек в беличью муфту, глядит на него ясно, по-девичьи (и немножко бессмысленно): „Маша дома?“»

И – после метаморфозы: «А господин наш вполне опешил еще и оттого, что и во всем прочем совершенно неузнаваема стала Ида: как-то удивительно расцвела вся, как расцветает какой-нибудь великолепнейший цветок в чистейшей воде, в каком-нибудь этаком хрустальном бокале, а соответственно с этим и одета: большой скромности, большого кокетства и дьявольских денег зимняя шляпка, на плечах тысячная соболья накидка…»

Только умилишься, представив драгоценную зимнюю шляпку, как тут же на память придет другая литературная дама, другой вечер. Годика этак всего через три после встречи «нашего господина» с Идой на станции, где «уже с неделю несло вьюгой», а «оказалось весьма людно и приятно, уютно, тепло». Вечер, повторюсь, совсем, совсем другой – и неприятный, и неуютный: «Вон барыня в каракуле к другой подвернулась: „Уж мы плакали, плакали…“ Поскользнулась, и – бац – растянулась! Ай! ай! Тяни, подымай!» Александр Блок. Поэма «Двенадцать».

Ну, что ж. Поплакала, встала, отряхнулась. Что там впереди? Впереди долгая жизнь. Возможно, все и наладится. Советская барыня в каракуле – исполинская фигура. Именно она более полувека будет царить, определяя философию советской шубы.