Текст книги "Русская жизнь. Русский бог (декабрь 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

* ЛИЦА *
Папин золотой портсигар

Воспоминания Тамары Адриановны Шурыгиной

Меня зовут Тамара Адриановна. Я коренная ленинградка. Мой отец Адриан Шурыгин родился в крестьянской семье, в Смоленской губернии. Родители его умерли от сыпного тифа, когда он был еще подростком; в то время сыпной тиф поразил Россию. Осталось у них семь человек детей. Главным в семье стал старший брат, Федор. Он держал всех в строгости, требовал послушания. А мой отец был этим недоволен. Он самостоятельный был, инициативный. Так что он взял и сбежал из дому. Подался на Донбасс. Работал на шахте, в забое, шахтером. Восемь лет проработал, получил туберкулез костей. Его из забоя перевели на подъемник.

Поработав на подьемнике какое-то время, он поехал в гости к сестре, в город Рославль. Там он увидел мою маму и решил на ней жениться. Мама моя, Евдокия Ивановна, считалась первой красавицей Рославля. Ей делали восемнадцать предложений! А она всем отказывала. Ее отцу это в конце концов надоело, и в один прекрасный день он ей сказал: «Хватит! Вот за этого ты пойдешь!» А «этим» оказался Адриан. Раньше же так было – родителей слушались, сами не решали. Тем более что у нее и приданого никакого не было, была только красота. Пришлось выходить замуж. Но жили они с отцом дружно, по-моему, брак оказался удачный.

Сначала папа увез маму на Донбасс, а потом, уже когда у них родился старший сын, решил перебраться в Петербург. Там он организовал бригаду электриков – проводили электричество в богатых домах, в учреждениях разных. Забавно: уже много лет спустя, после родов, меня положили в клинику Отто в Ленинграде. И вот я лежала на больничной кровати и рассматривала проводку, которую делал еще мой папа! Это было интересно.

Папа вообще увлекался техникой. Он постоянно пытался изобретать что-то, вечно у него были какие-то проекты. Сначала он открыл кофейню, потом решил открыть кинотеатр – тогда говорили «синематограф». Сам собрал проектор. Помещение арендовал на углу Гатчинской и Большого проспекта, на Петроградской стороне. Поставил племянника Герасима киномехаником. Тетя Мотя, мамина сестра, сидела в кассе. У папы вообще все только свои работали, родственники.

Назвали кинотеатр «Ниагара». Фильмы папа арендовал у французской фирмы «Пате». Мне их смотреть вообще-то запрещалось, но у меня была гувернантка, Тезочка, молоденькая девушка из обрусевших немцев. Ей, понятно, хотелось иной раз сходить в кино, так что она и меня за собой потихоньку тащила. Это были такие яркие впечатления, что я до сих пор помню наизусть тексты титров этих старых фильмов. «Ты будешь проклят, и проклятье не спадет с тебя до тех пор, пока женщина, из-за любви к которой ты стал братоубийцей, не простит тебя и из глаз твоих окаменелых прольются слезы». Это из фильма «Любовь монаха». Или был еще страшный фильм про мумию, у которой отрезали руку, и она за ней охотилась: «Отдай мою руку!» Все это помню, все это видела. И классическую музыку я тоже полюбила благодаря кино – у нас был прекрасный тапер, Соломон Наумович Баграт. Он играл только серьезную музыку: Баха, Шопена, Грига…

«Ниагара» быстро стала популярной, и вскоре папа открыл второй кинотеатр. В «Ниагаре» у него была конторка, куда приходили знакомые, друзья. Даже Блок к нему приходил. Я сама-то его не видела, но читала потом в его дневнике запись о моем отце. Эта конторка была чем-то вроде светского салона, папа там всех знакомых коньячком угощал, общались они. И вот мама сказала: «Ты так пустишь все по ветру, а мне нечем будет детей кормить. Давай откроем второй кинотеатр, мой». И открыли они кинотеатр «Вулкан», неподалеку, на Большом проспекте. Мама в нем была директором. Теперь там скверик, этот дом развалился.

Вообще у нас и в доме всегда было много гостей. Помню, на Пасху накрывался огромный стол, чего там только не было: пасхи, куличи, окорока, целые поросята… Приглашали всех родственников и друзей. Жили мы в шикарном доме Колобова на Матвеевской улице, он стоит до сих пор.

Один раз мы видели царскую семью. Они иногда на острова ездили кататься по нашей улице и как-то мы во время прогулки их встретили. Никакой охраны, просто в коляске. Мне нравилась Анастасия. Ольга и Татьяна некрасивые были, Мария ничего. Но мне больше всех нравились Анастасия и наследник. Вот эти двое. Их я запомнила навсегда.

Папа не только кино хотел заниматься, у него было много планов. Он скупил почти всю Новую Деревню. Там была очень болотистая земля, а папа хотел все осушить и превратить эти места в образцовое хозяйство. Изобрел специально для этого большой электрический плуг. Он как раз Блока просил порекомендовать ему хорошего чертежника, чтобы этот плуг сделать. Но Блок никого не прислал, а тут уже началась революция, и папу арестовали. Выручили его сотрудники нашего оркестра, которые в «Ниагаре» играли. Поручились, что он не эксплуататор. Так что его выпустили все-таки.

В революцию вообще было страшно. Мама все время боялась за нас. На крышах домов тогда стояли пулеметы, в том числе и на нашей. Стреляли. Мама боялась, что снаряд попадет в окно и убьет кого-нибудь. Поэтому из комнат она нас выселила. Я спала в корыте в коридоре, а сестра моя Муся спала в ванной на грязном белье. Сколько это продолжалось, я не помню, но какое-то время мы так жили. Один раз к нам в разгар боев пришел знакомый околоточный, не помню, как его звали. За ним гнались. Он говорит: «Спрячьте меня!» Но мама испугалась, ведь дети в доме: «Я не могу вас спрятать, но могу провести вас через квартиру на черный ход». А те, кто за ним гнался, через несколько минут врываются: «Мы видели, что он к вам зашел, выдавайте его!». И начали квартиру обыскивать. Тут нет, там нет. А в маминой комнате, в эркере, стояла большая банка варенья, прикрытая шторой. Они обрадовались: «Вот он!» Мама спокойно отвечает: «Это варенье, посмотрите сами». Так они и ушли ни с чем. А околоточный спасся, мама его выручила.

Потом в Петрограде начались перебои с продовольствием. Белые булочки выдавали только детям в праздничные дни, на Дворцовой пощади. Мой брат, Миша, ездил за этими булочками. Сахар мы стали колоть щипчиками на маленькие кусочки, чтобы пить вприкуску.

Наконец, мама сказали: «Все! Надоело мне так жить, поедем на Украину. Там посытнее будет». Билеты было очень трудно достать, но как-то брат Миша их достал, он на флоте служил, по военной линии можно было. Поезд штурмовали – меня просто через окно засунули в вагон, на столик. И я так и ехала на этом столике. Пересесть уже некуда было, вагон был забит битком. И вот станция Бахмач. Ночь. Команда: «Кто с детьми, выгружайтесь на вокзал, будет нападение». Какие-то бандиты собрались поезд захватить. Я уже не помню, кто именно, тогда этих банд много было. Потом поехали дальше. В итоге остановились на станции Нежин Черниговской губернии. Выгружаемся. Было нас пятеро: мама, Тезочка, брат Николай, Мария и я. Что делать дальше, непонятно. Кто-то посоветовал маме идти на базар и найти там крестьянина с подводой, чтобы он нас довез до какой-нибудь деревни. Мама так и сделала. Нашла там женщину, очень милую и добрую, из деревни Филевка, которая в восьми километрах от станции Нежин. Мы погрузились к ней в подводу и поехали в Филевку. Она говорит: «Вы видите, что у нас одна хата. Я вас могу только на время взять, пока вы найдете что-то еще». Нас, детей, оставили у нее, а мама с Тезочкой пошли по соседним деревням, искать, где нам жить. Нашли в нескольких километрах село Талалаевка. Огромное, с церковью, с имением. Там мы и остановились.

Сначала мы поселились в богатом доме, с огромным садом. Хозяин, правда, сразу сказал: «В сад ни ногой. Когда я захочу, я сам вас угощу. Это вы нам революцию сделали, босота петроградская». Мы у него долго не прожили, конечно. Очень тяжелый человек был. Мама потом нашла на краю села помещение, у кузнеца. А этот богач иногда в праздник все-таки приносил нам фрукты в подарок.

Жилось нелегко. Деревенские на керенки ничего не продавали. Пришлось искать подспорье. В «Ниагаре» помимо фильмов показывали спектакли-миниатюры. Аренда костюмов стоила дорого, и папа, чтобы сэкономить, открыл свою костюмерную мастерскую. Я туда очень любила ходить, чего там только не было. Польские костюмы с меховой опушкой, боярские костюмы, атлас, бархат… Изумительные ткани! А теперь папа набивал этими костюмами мешки и посылал нам на Украину. Мы с сестрой их распарывали, а мама шила из них очипки – шапочки, которые носят замужние женщины. Этими очипками мы и кормились, меняли их на продукты. Кто топленого молока крынку принесет, кто сала кусок, кто овощей каких-то. А керенки у них не шли. Один раз только удалось нам что-то купить на керенки, когда мама заболела сыпным тифом. Есть было нечего, я надела валенки и пошла по деревне: «Пожалуйста, продайте кусочек сала, у меня мама тяжело больна, нечем заправить борщ!» – «Керенки? Нет-нет-нет!». Один дом – нет, другой – нет… Только один старичок в конце концов вынес немножечко сала, пожалел ребенка. Но керенку взял. А потом мама поправилась, стали мы опять костюмами жить.

Потихоньку стала жизнь налаживаться. Коля устроился работать в волости писарем – он учился в Петрограде в коммерческом училище, и у него был изумительно красивый почерк. Тезочка тоже там была каким-то делопроизводителем. Ну и мама шила. А потом еще и папа приехал. На последнюю золотую десятку купил нам поросенка, я его пасла все лето.

Мы с Марией пошли в школу. Программа школьная менялась в зависимости от того, кому принадлежала деревня. Пришел Деникин – у нас Закон Божий. Проходит сколько-то времени, Деникина сменяют националисты. Закона Божьего больше нет, зато все преподают на украинском языке. И так далее. Потом пришли красные. К нам на постой определили трех питерцев – мы были так рады говорить на русском языке, с земляками.

А на следующий день я иду из школы, смотрю: телеги едут. Что-то на них нагружено, до земли. Следующая, еще одна… И тут я вижу – руки, ноги висят. Трупы везут. Махновцы всех красноармейцев побили. Представляете? Еще вчера мы с ними пили чай, вспоминали Питер, а теперь они мертвые, на телеге…

Махновцы тоже долго не продержались, и их из деревни выгнали.

А потом приехал Михаил Адрианович. Как я кинулась к нему на шею: «Мишенька, Мишенька!» – а сама рыдаю. Миша был мой любимый брат, мы были очень похожи. Я так по нему соскучилась, да и надоела уже эта жизнь, конечно. А он говорит: «Хватит плакать, я приехал за вами». Он же был военный, их откуда-то перевозили в теплушках. И вот Миша договорился со своей «братвой», как они говорили, что они нас в теплушку возьмут. Мы быстренько собрались, пока состав стоял на станции, и поехали. Тезочка только осталась на Украине, она к тому времени вышла замуж за какого-то красного командира, у нее уже дочка родилась.

В Чернигове наш состав досматривали, проверяли, чтобы не было мешочников. Правило было такое: позволяли провезти с собой столько добра, сколько сам можешь унести. И вот даже на меня повесили мешок с пшеном – до самого пола. Я иду, он меня бьет по ногам, тяжело ужасно. Но что делать? Надо суметь. Мама говорит: «Тамарочка, ради бога, пройди контроль!» И я снесла. Справилась. Вот так мы ехали в Питер.

Проблем было много. Из нашей квартиры нас выселили. Пришлось хлопотать насчет жилья, это было сложно – ведь нас буржуями считали. В школе мне пришлось заново учить русский.

Потом начался НЭП, и папа решил снова заняться делом. Продавали царских лошадей, и папа там по случаю купил пару. Одну из них, я помню, звали Пелендрик. Во дворе нашей школы была конюшня, папа ее арендовал. Нанял двух кучеров. Сначала вроде дело пошло, но потом мальчишки все испортили, братья мои. Они стали катать своих знакомых девочек, и дело лопнуло.

Единственное, что у нас оставалось от прежнего богатства – это папин золотой портсигар. Мама его все время носила при себе, в лифчике, как самую большую ценность. А папа решил завести еще одно дело – открыть ресторан. В конце концов, он умолил ее продать этот портсигар. Но ничего хорошего не вышло, папе попался недобросовестный компаньон, он его обманул. Ресторан прогорел, очень быстро.

Папа с горя запил. У него же еще туберкулез был, он обострился… В общем, в 1923 году папа скончался.

Наступили для нас тяжелейшие дни. Жили на то, что продавали вещи. Я ходила на рынок, приводила старьевщика-татарина. Еще было у нас столовое серебро, мы его сдавали в ломбард. Вот так и перебивались. Это так все живо для меня!

Потом и я стала зарабатывать, когда закончила школу. У меня была подруга Муся Олехнович, она жила этажом ниже. Ей удалось устроиться трамвайным кондуктором. А в то время попробуйте устроиться на работу! Я на биржу труда ходила каждый день – есть же нечего! Вещи все уже проедены… Так что Муське все завидовали. Но она и меня выручила. Когда были снежные дни, нанимали людей чистить рельсы от снега. И она мне по блату помогала получить эту работу. Помню, стою с лопатой: тоненькая, маленькая. Мимо солдаты в баню идут: «Барышня, вы не за свою работу взялись!» А барышня дальше снег чистит. Но тем не менее: 1 рубль 67 копеек в день. Положу на блюдечко и несу маме. Я была гордая от этого. Кормилица!

Однако надо было приобретать профессию. О вузе я и мечтать не могла из-за своего происхождения, так Миша мне помог попасть на бухгалтерские курсы. Я их окончила, и он меня пристроил к себе на работу в Ленэнерго. Но долго я там не выдержала. «Миша!» – говорю, – «Умираю, не могу заниматься этим!» Мне творческую работу хотелось, я с ума сошла от этих цифр. И тогда мне двоюродный брат подсказал, что на Васильевском острове при техникуме, в котором он учился, открыли курсы чертежников-конструкторов. И по окончании этих курсов гарантируют трудоустройство. Правда, курсы платные, но Миша мне дал денег на обучение.

Окончив курсы, я стала работать в Радиострое. Ударником была, перевыполняла промфинплан. Мне зарплату положили 130 рублей – это было очень и очень хорошо. Ну, потом так и пошло, постепенно я – без высшего образования – доросла до старшего архитектора. Вот так вот.

Всю войну я провела на Урале. Получилось это так. Моего мужа перед самой войной отправили в командировку на Урал, строить там завод. На два года. Все нас жалели: как же так, из Ленинграда уезжать.

Я с мужем договорилась, что он поедет, обустроится, а летом, когда Наташа, наша дочь, закончит первый класс, мы к нему приедем. А осенью опять уедем, потому что я хотела, чтобы мои дети учились только в Ленинграде.

Ну и все. Он уехал, Наташа кончила первый класс. Собрались покупать билеты на Урал – а их нет. Один день нет, другой день нет, третий… Не продают билеты, и все тут. Никаких билетов нет вообще. То есть за семь дней до начала войны уже перестали продавать железнодорожные билеты. Что мне делать? Я на вокзале пошла в военную кассу, схватила какого-то полковника за грудки и умолила его купить мне билеты по военной брони. Так мы и уехали, в последний момент.

И вот уже мы приехали, только заселились в гостиницу, как вдруг выступает Молотов. Началась война. Представляете, как мы приехали? А те, кто нас жалел в Ленинграде, стали нам завидовать.

Квартиры у нас поначалу не было, жили в гостинице. Это было в поселке Динес, неподалеку от Первоуральска, на реке Чусовой. Молока не продавали, а у меня дети, старшей восемь лет, младшей год и семь месяцев.

Я решила купить корову. Там некоторые рабочие держали коров, и я тоже загорелась. С мужем чуть не развелись из-за коровы. Он говорит: «Куда тебе корову, нам жить негде!» А я ему отвечаю: «Ну и пусть. Сейчас война, надо брать корову, пока можно». В итоге все сделала без него. Он уехал в Свердловск по делам, а я пошла в отдел кадров, выписывать участок на покос. А тут как раз такой здоровенный дядя нанимается на завод. Я ему говорю: «Вам, наверное, нужны деньги?» Он говорит: «Да, конечно». – «Так может, вы мне сначала покосите мой участок? Я вам и денег дам, и хлеба. А потом уже пойдете на завод». И водку даже пообещала ему. Он согласился. И вот у меня уже участок, я повезла туда косаря, развела костер ему суп варить. Боялась до смерти, с незнакомым здоровым мужиком, одна. Муж еще в Свердловске. Страшно!

Но все обошлось, сено он скосил, правда, не высушил. Дожди все время шли, я ревела. Тут уже муж пошел мне навстречу, привел хорошего сушильщика, он нам все сено высушил. А корову мне выбирали три опытных старика, я их специально пригласила. Они и выбрали нашу Бельку. Она не очень молочная была, всего семь литров в день давала – зато такое густое, сладкое.

Корову купила, стала искать сарайчик. Ничего не продают хорошего. В итоге уговорила мужа его построить. Он принципиальный был, не хотел на себя казенные стройматериалы тратить. Но я его убедила: «Мы же уедем отсюда, его с собой не заберем, послужит еще и другим».

Ну вот, стали жить с коровой. Нянька меня стала учить доить. Я же не знала, с какой стороны к корове подходить. Но научилась, конечно, куда деваться. Правда, двумя руками одновременно так и не смогла, по очереди каждую долю выдаивала.

Потом к нам приехали наши ленинградцы: мама, сестра и племянник. По Ладожскому озеру их вывезли. Какие они приехали! Я рыдала на вокзале, когда маму увидела. Распухшая, сидеть не могла, зубы вот так вот вынимались… Племянник Дима, Мишин сын, как маленький старичок был, весь в морщинах. Спасибо Бельке, она их спасла. Я их отпоила молоком.

Ну, потом много всего было. Я еще огородом увлеклась, даже тыквы выращивала – на Урале, представляете? А потом война закончилась, и мы стали бороться за возвращение в Ленинград. Только в 1948 году смогли вернуться. Но это уже другая история, долго это все рассказывать, всю жизнь. Мне ведь сейчас девяносто девятый год. Хочу до ста дожить.

Записала Мария Бахарева

Олег Кашин
Человек, который не хотел быть генералом

Вспоминает единственный демократический начальник московского ГУВД

I.

В рамке – цветная фотография: вокруг нелепой конструкции с надписью «День Победы» собрались угрюмые пожилые мужчины в милицейских плащах, такой же мрачный ветеран в штатском костюме с красной ленточкой через плечо, а с краю, второй слева – жизнерадостный молодой мужчина в модной красной куртке, джинсах и белых кроссовках. Снимок сделан 9 мая 1992 года на каком-то официальном торжестве по случаю Дня Победы, а мужчина в кроссовках – это начальник Главного управления внутренних дел Москвы Аркадий Мурашев. Здесь ему 34 года, московской милицией он руководит восемь месяцев и впереди у него – еще полгода в главном кабинете знаменитого здания на Петровке, 38.

– Последние полгода были вынужденными, – говорит Мурашев. – Я бы ушел сразу же вместе с Гавриилом Поповым, который подал в отставку с должности мэра Москвы в конце мая девяносто второго года, но я полгода не мог найти себе сменщика. Строго говоря, моя отставка была следствием стилистических разногласий с Юрием Михайловичем Лужковым. Принципиальных разногласий у нас с ним тогда не было, это мы потом поссорились (хотя я с ним не ссорился, это он на меня обиделся из-за чего-то). А тогда у Лужкова было просто свое видение того, каким должен быть начальник ГУВД. Ему виделся убеленный сединами генерал, а я в свои тридцать с небольшим в глазах Юрия Михайловича выглядел несолидно и генералом, конечно, не был. У меня вообще никакого звания не было, я не хотел быть генералом. Нас с Женей (Евгений Савостьянов – начальник управления госбезопасности по Москве в 1991-1994 годах, инженер-теплофизик. – О.К.) называли комиссарами. Ну да, комиссарство такое, не спорю.

II.

Идея направить в московские силовые ведомства демократических комиссаров принадлежала Гавриилу Попову. Мурашев говорит, что к лету 1991 года он и Савостьянов были наиболее близкими Попову людьми, и, назначив их начальниками управлений милиции и безопасности, он показал, насколько важным для него было именно это направление.

– Попов был безумно зол на московскую милицию из-за того, что она никак не проявила себя во время путча, – вспоминает Мурашев, – так что других вариантов смены руководства в ГУВД даже не рассматривал – только свой человек, ни в коем случае не милиционер. К тому же еще до путча в силовых структурах был серьезный кризис. С 1990 года существовало две параллельные структуры МВД – союзная во главе с министром Пуго и российская во главе с Баранниковым, которому удалось перевести себе в подчинение всю милицию на территории России, кроме внутренних войск, спецназа и московского ГУВД. А ГУВД, в свою очередь, формально подчинялось Моссовету, реально – союзному министерству, при этом начальник управления генерал Мыриков Николай Степанович старался не ссориться ни с Пуго, ни с Поповым, думая только о том, как бы поскорее уйти на пенсию.

На пенсию Мырикова отправил уже новый министр внутренних дел СССР: Виктор Баранников сменил на этой должности Бориса Пуго, покончившего с собой в день падения ГКЧП. Баранников, будучи соратником Бориса Ельцина, оставался при этом советским консерватором и к идее назначить Мурашева (а формальный приказ о назначении начальника ГУВД всегда подписывал именно министр) относился скептически. К тому же выбор у Баранникова был – Гавриил Попов, став мэром, ушел из Моссовета, а у депутатов был собственный кандидат на должность главного милиционера – генерал Комиссаров, ранее возглавлявший одну из московских школ милиции. За Комиссарова проголосовал Моссовет, но в кабинет генерал так и не въехал – через две недели Баранников все-таки утвердил на должности Мурашева.

– Сторонниками моего назначения, кроме Гаврилы, были Горбачев и Ельцин, противниками – Баранников и Лужков, но так как эти двое были фигурами второстепенными, их мнение ни на что не повлияло. Я приступил к работе, а депутаты Моссовета, которые голосовали за Комиссарова, потом даже голодовку объявили, но решение уже было принято.

Сразу после назначения в МВД пошел поток писем и телеграмм от московских милиционеров, которые были недовольны тем, что ими будет руководить молодой физик без милицейских погон и опыта. Погасить конфликт, впрочем, быстро удалось Гавриилу Попову.

– Он собрал всех начальников районных управлений у себя в мэрии, сказал им, что сейчас наступило такое время, когда на руководящих постах должны быть новые люди, потом представил им меня, никто против не высказался, и жалобы прекратились.