Текст книги "Всемирный следопыт, 1930 № 10-11"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

КАЗНЬ

Рассказ Филиппа Гопп

Рисунки Ю. Пименова

I. Товарищ, мистер и третий

В один и тот же день в Нью-Йорк прибыли два человека. Событие само по себе мало значительное, если принять во внимание, что в город этот с семимиллионным населением ежедневно приезжает из разных мест до полутора миллионов человек.

Товарищ Савичев, представитель Амторга, прибыл из Шербурга на пароходе «Олимпик». Мистер Нельсон, крупный лесопромышленник, экспрессом из штата Мен.

И тот и другой остановились в отеле «Пенсильвания» – в самой большой гостинице Нью-Йорка и всего мира. Савичев в отель прикатил из гавани на авто, Нельсон с Пенсильванского вокзала (находящегося против гостиницы) прибыл по подземной дороге, подвезшей его к самому лифту.

Американцу номер был заказан по телеграфу, в отеле он останавливался уже не в первый раз, и поэтому без новых впечатлений, без обычных формальностей он через несколько мгновений предстал у себя в номере перед поджидавшим его компаньоном, лесопромышленником мистером Холлом.

Русский не избежал впечатлений и формальностей. Грязной и однообразной показалась ему пристань с бесконечными красными зданиями пакгаузов, Громады небоскребов, словно футуристические рисунки, намалеванные на серых полосах картона, мчались мимо авто на центральных улицах. И наконец отель «Пенсильвания» – чудовище с тремя двадцатиэтажными башнями, окруженное галле-реей магазинов – проглотило его. Он прошел колоннаду главного входа и очутился в «мейн-руме»– огромной приемной отеля.

«Пенсильвания» насчитывает две тысячи двести номеров. Армия постояльцев и их посетителей, батальоны прислуги шныряют целый день по лестницам, коридорам и залам отеля. Гул голосов не умолкает день и ночь в мейн-руме.

Сопровождаемый подбежавшим боем товарищ Савичев подошел к стойке, где за бесчисленными перегородками у строгих конторок стучали на пишущих машинах кукольные барышни. Прилизанный клерк задал ему вежливый вопрос и быстро продиктовал своей машинистке его фамилию и номер его новой комнаты. Копия этого печатного листка молниеносно была передана в «картотеку комнат», а оригинал – в «почтовую картотеку».

Получив ключ от номера, товарищ Савичев перешел на попечение к бою, у которого на рукаве был вышит трехцветный флажок бывшей Российской империи. Это должно было соответствовать национальности приезжего (бой прекрасно владел русским языком), но мало соответствовало действительности. Савичев усмехнулся. Не потребовать же ему боя с красным флажком. Пусть их, американцы, забавляются.

В коридоре у двери своего номера товарищ Савичев быстро пробежал глазами инструкции служебному персоналу отеля, подписанные заведующим, мистером Статлером. Основной принцип, преподаваемый великим мистером Статлером служащим, был принцип незаметного обслуживания. Впоследствии Савичев убедился в точном выполнении этого принципа.

Номер убирался утром во время завтрака, до возвращения из ленч-рума – отельного ресторана. В стене номера был чудесный шкаф, имеющий соединение с коридором. В этот шкаф можно было положить белье, вложенное в бумажный пакет, заполнив бланк числом, к которому оно должно быть выстирано, и точно к сроку выстиранное белье обнаруживалось в шкафу. То же можно было сделать с обувью, требующей починки, и с платьем, нуждающимся в утюжке. Слугу не надо было расспрашивать о телефонных вызовах, на столе автоматическая телефонограмма рассказывала то, что мог переврать утомленный запутавшийся слуга. Тут же рядом, на столе каждый день появлялся свежий номер газеты, издаваемой отелем. В газете список новых постояльцев, интервью с постояльцами-знаменитостями, биржевые курсы.

Товарищ Савичев прошелся по комнатам (номер состоял из двух комнат), обставленным подчеркнуто практично и просто. Он на секунду задержался у телефонного столика, где рядом с главной телефонной книгой и систематическим указателем номеров торжественно возлежала библия.

– М-да, – сказал товарищ Савичев и развязал галстук.

* * *

Мистер Нельсон нисколько не походил на своего исторического однофамильца – английского адмирала Нельсона. Об одноруком адмирале, побеждавшем Наполеона, он вообще не имел никакого понятия. Адмирал был суров, простодушен и худ. Лесопромышленник слыл добряком, но хитрецом – и был толст.

После ванны и недолгого туалета мистер Нельсон – лесопромышленник вел конфиденциальную беседу с мистером Холлом. О конфиденциальности беседы свидетельствовали глухо прикрытые двери номера и таинственный шопот разговаривающих мистеров.

Если стать в нескольких шагах от компаньонов, то можно услышать только три, повторяемых несколько громче остальных слова:

– Невозможно!

– Советский лес!..

И так в течение добрых десяти минут: «Советский лес», «Невозможно!», «Советский лес», «Невозможно!»

Наконец мистер Нельсон бросил взгляд на браслетку часов и сказал уже обычным тоном:

– Вы условились к обеду?

Холл тоже посмотрел на часы и встал:

– Да, старина, и уже время.

– Вы уверены, что они будут?

Холл вспыхнул:

– Вы начинаете мне действовать на нервы, старик. Я, кажется, говорю достаточно ясно: будут к обеду, будут, подчеркиваю, Фиш и Эдкерсон.

Нельсон понял это так, как и следовало это понять. Слово «Фиш» означало для него не традиционную фаршированную рыбу по-еврейски, а фамилию сенатора и коммерсанта мистера Фиш, с которым он был хорошо знаком. Так же хорошо он знал и второго приглашенного к обеду – Карлсона Эдкерсона, председателя ассоциации американских марганцевых промышленников.

Успокаивающе похлопав по плечу мистера Холла, мистер Нельсон вышел с ним из номера.

* * *

Товарищ Савичев тоже принял ванну и переоделся. Собеседников у него не было, и он по привычке мыслил вслух. Говорил он – вернее напевал – отрывистые фразы, понятные только одному ему:

– Культура, комфорт, доллары и библия! Незаметно обслуживать! Незаметно обслуживать! О великий Огатлер! Великий, великий, величайший осел! Восхищает, Вася? Нет, нет и еще раз нет! Коммунисты, учитесь торговать! Учимся, понемногу учимся! Ничего не попишешь!

Товарищ Савичев подошел к телефонному столику, юмористически покосился на библию и двумя пальцами, как за ухо непослушного ребенка, взял телефонную трубку. Он соединился с правлением Амторга.

Разговор был кратким:

Савичев. Привет. Да, сегодня утром. Из Шербурга.

АМТОРГ. Привет, товарищ Савичев. Вас не встречали потому, что были заняты маленькими неприятностями. Ерунда, янки валяют дурака. Новая история с новыми фальшивками… Уолен старается… Сегодня отдохните… завтра увидимся. Привет!

Савичев. Привет, – вешает трубку.

* * *

В ленч-руме, обеденном зале отеля, где тремя большими четыреугольниками на маленьких вращающихся скамеечках восседают мистеры и мисс, а внутри четыре-угольников шныряют пятьдесят девушек, одетых в стандартное белое платье, со сложной архитектурой блюд и бокалов в руках, где из кранов и кипятильников выпускают непрерывные струи напитков, где бригады поваров извлекают из электрических плит заказанные блюда, встретились к назначенному времени мистеры – Нельсон, Холл, Фиш и Карлсен Эдкерсон.

Беседовали джентльмены на безразличные темы, как и полагается джентльменам во время обеда.

_{Беседовали джентльмены на безразличные темы, как и полагается джентльменам во время обеда}

Товарищ Савичев, вдоволь насмотревшись на жизнь отеля, напоминающую жизнь целого города, на биржевую контору, телеграфное агентство, всевозможные магазины, туристское агентство, грандиозную парикмахерскую, где заодно клиентам чистили сапоги, делали маникюр и прочее, – пересек гриль-рум – зал танцев и послеобеденного, отдыха и устроился с возможным комфортом в ленч-руме, в недалеком соседстве от мистера Нельсона и К°

* * *

Третий человек, так и названный третьим в заголовке этой главы, провел этот день с меньшими удобствами.

Томас Карриган (так звали третьего человека), бывший тайный агент нью-йоркской полиции, всю первую половину дня провел в шумной сутолоке мейн-рума, в ожидании добычи. Прилизанный клерк, регистрировавший товарища Савичева, кивком головы подозвал к себе Карригана. Он сообщил ему топотом о прибытии советского гражданина, и Карриган терпеливо ждал его выхода. Он не знал в лицо товарища Савичева, и клерк пообещал ему его показать.

Уже давно мистеры Нельсон, Холл, Фиш и Эдкерсон проследовали через мейн-рум к выходу и, усевшись в поджидавший авто, укатили, а русский все еще не показывался.

Терпение полицейского агента неистощимо, как Атлантический океан, как подлость иезуита. Томас Карриган провел бы в терпеливом ожидании и вторую половину дня, если бы прилизанный клерк не сделал ему знак глазами в сторону проходившего товарища Савичева.

_{Клерк указал сыщику на проходившего мимо Савичева}

С этой минуты русский был взят под наблюдение, и за ним неотступно следовала тень.

Товарищ Савичев решил использовать свободную половину дня, сделав экскурсию по незнакомому ему Нью-Йорку. Этим была оправдана кривая его пути. Си использовал для этой цели все виды транспорта, существующие в Нью-Йорке. С трамвая пересаживался на автобус, с автобуса – на легковой автомобиль. Ездил подземной дорогой, ездил надземной. Карриган воспринимал это невинное занятие как хитрое заметание следов. Тень не отставала.

Савичев воспринимал краски, технические усовершенствования, организацию транспорта, архитектуру домов. Карригана он не замечал.

Трамваи были зеленые, красные и синие. В автобусах опускали десятицентовые монеты в кружки, подставляемые кондукторами. Савичев прислушивался к мелодическому звону кружек, механически регистрирующих получение денег. Контроля и билетов нигде не было. Двери закрывались кондукторами посредством целой системы рычагов; таким образом пассажиры были лишены самовольного права входа и выхода.

Существование «зайцев» было невозможно. На подземной дороге входы на платформы заграждены барьерами, отодвигающимися лишь после того, как в автомат опускают монету.

Савичев побывал на Пятой авеню – знаменитой улице банкиров, побывал на Уолл-стрите, где помещается биржа, и подземной дорогой проехал в Бруклин.

Он увидел улицы небоскребов и на ряду с ними кривые улички с низкими домиками.

_{Он увидел улицы небоскребов и на ряду с ними кривые улички с низкими домиками}

На главных улицах двигались стада автомобилей, на узких боковых надземка была воздвигнута так бесцеремонно, что из некоторых домов можно было коснуться столбов руками, высунувшись из окна.

В Бруклине тень Савичева пришла в замешательство. Карриган увидел высокого человека с усталым лицом, который был для него не менее аппетитен, чем Савичев.

Это был Джим Херф – активнейший работник коммунистической партии Америки.

Пока Карриган размышлял, за кем ему последовать, товарищ Савичев уехал на автобусе.

Издав проклятье, Карриган последовал за Херфом.

II. Маленькая красная книжка

Собственно говоря, дело не в книжке, какого бы цвета она ни была – красного, желтого или черного. Книжки бывают разные. Нет, дело не в книжке. Хотя книжка и была – маленькая красная книжка – в боковом кармане пиджака Джима Херфа – членская карточка коммунистической партии Америки.

При желании здесь можно наворотить много блещущих пафосом фраз.

Сердце Херфа горело и билось рядом с маленькой красной книжкой.

Херф носил маленькую красную книжку в себе, и была она огромной программой великой борьбы угнетенных.

Можно еще рассказать о полицейских обысках, во время которых отбирали эту книжку и били Херфа резиновыми дубинками по голове.

Можно.

Но дело не в этом.

Дело гораздо сложнее и… проще.

Простота и сложность – это настоящее определение сути дела.

Были серые, трудные непрестанные будни и ненависть.

Ненависть была рождена желудками. Четырьмя человеческими желудками.

Ненависть пришла тягучая и образная, как кошмар.

Мать, сестра, брат, кормилец Джим Херф и безработица.

Мать, сестра, брат и непостоянная работа с ничтожным заработком.

Ведь это же не фикция, ведь существует огромный прекрасный мир – моря, страны, свободный любимый труд, наука?

Кто выдумал книги?

Кто пишет их? Вероятно, негодяи.

Книги о прекрасном мире и – желудки!

И – серые неумолимые будни!

Четыре обыкновенных человеческих желудка, как семь библейских коров, пожирали мир и оставались тощими.

Четыре обыкновенных человеческих желудка пожрали огромный прекрасный мир – моря, страны, свободный любимый труд, науку. Пожрали без остатка и остались тощими. Мир отступил от Херфа, остались будни, безработица, непостоянная работа и четыре обыкновенных человеческих желудка.

Желудки были страшными машинами, огненными печами, отвратительными жертвенниками, на алтари которых был принесен мир. Желудки были кровожадными, непреклонными диктаторами.

Кто выдумал книги о прекрасном мире? Книги принесли ненависть.

У Херфа было здоровое, сильное тело, и ненависть должна была быть сокрушающей и испепеляющей, как динамит, как молния.

Он хотел такой ненависти, мгновенной, убивающей. Она кипела в нем, испепеляла его. Он сжимал свои огромные руки, чувствовал в них исполинскую силу. Казалось, что может собрать в одну медовую, страшную хватку всех угнетателей и задушить их. Но понимал, что задушить может только одного жирного полицейского, и это ничего не даст, кроме электрического стула.

Ненависть испепеляла его. Непреодолимая, страшная ненависть. Жажда мгновенной убивающей ненависти. Но предстояли серые, трудные, непрестанные будни борьбы.

Это было непреложно, и он понял это…

Ненависть зажгла разум. Казалось ему, что стоит только стать на площади и крикнуть, и сами собой польются слова, расплавленная пылающая сталь слов, зовущая на борьбу. И миллионы сильных, жилистых рук охватят жирные шеи угнетателей.

Но были у людей пугливые, заячьи уши. Но были у людей уши, заросшие волосами, и бессильны были испепеляющие слова, и криком на площади можно было добиться только каталажки.

Предстояли серые, трудные, непрестанные будни борьбы. Это было непреложно, и Херф понял это.

Тогда появилась маленькая красная книжка в боковом кармане пиджака Джима Херфа – членская карточка коммунистической партии Америки. Тогда появились будни борьбы, медленные и упорные.

Дома все то же. Три маленьких клетушки, три фанерных стены, перегородившие одну комнату. Страдальческое, покорное лицо матери. Чахоточная сестра, убивающая себя работой на табачной фабрике (наконец-то нашла работу). Меньшой брат, склонный к изобретательству и технике, собирающий на автомобильном кладбище негодные части. Мать называла его будущим Фордом. Он составлял немыслимые мотоциклеты и с грехом пополам продавал их сынкам мелочных лавочников.

Дома все то же. Страдальческое выражение на лице матери теперь стало постоянным: Джим Херф «свихнулся», часто сидит в тюрьме, после чего его нигде не принимают на работу.

Но Херф не сдается.

Через три месяца должна во что бы то ни стало состояться первоавгустовская антивоенная демонстрация, и Херф уже теперь об’езжает революционные профсоюзы: моряков, пищевиков, текстилей, швейников, обувников, негритянских рабочих.

Херф идет в ЦК компартии с поручением от Джонстона, представителя революционной лиги профсоюзного единства.

От Джонстона к Гуйсвуду – представителю американского конгресса трудящихся негров.

Сегодня кампания защиты СССР. Завтра– против Метью-Уолла, фашистского профбюрократа.

Нужно отнести передачу руководящим работникам компартии: Фостеру, Майнору, Амтеру и Реймонду, томящимся в тюрьме, и Херф относит ее.

Так идут будни борьбы.

Часто думает Херф о стране, занимающей шестую часть мира, о стране, где рабочие уже взяли власть в руки. До сих шор никак не удалось ему поехать в СССР. Нужен был работе, всего себя отдавал, и другие товарищи входили в состав делегаций, ездивших в Советский Союз. Возвращались, рассказывали о трудностях строительства социализма в одной стране. О гигантской работе проделанной революцией, о невиданных формах новою строящегося мира. Говорили и о недостатках, о лишениях, но все это затемнялось, отходило на задний план по сравнению с необычайным, потрясающим энтузиазмом рабочего класса, по сравнению с невиданным размахом грандиозного социалистического строительства.

И верил, и знал Джим Херф: будет так в Америке.

Работал для этого. Жил.

* * *

Тень товарища Савичева неустанно преследовала Джима Херфа.

Тень размышляла:

«Ты дурак, Томас Карриган! Жалкий идиот! Хвастун! Фантазер! Старые, скромные, испытанные методы сыскной работы ты заменил палкой о двух концах– провокацией. Ты идешь по стопам шефа Уолена, потерявшего из-за неудачных фальшивок пост начальника нью-йоркской полиции. Тебя выгнали вместе с Уолшам, Карриган. Но Уолен устроился управляющим универсального магазина «Базар дешевых вещей», а ты у него на побегушках, в ожидании места заведующего отделом в том же универсальном – магазине. Он использует тебя в прежней твоей роли шпика, но ты ничего не можешь придумать интересного. Побольше фантазии, старый бездарный шпик! Побольше фантазии, старик».

Карриган шагал вслед за Херфом до его квартиры. Когда Херф вошел в дом, шпик поплелся в кафе напротив, где можно было вопреки «сухому закону», перехватить пару рюмок.

Потягивая ром из маленькой кофейной чашечки (ром подавался в кофейнике), Карриган разговорился с хозяином кафе, маленьким щуплым французом Конолем.

_{Потягивая ром из кофейной чашечки, Кардиган разговорился　с хозяином кафе}

Уже не в первый раз бывал здесь Карриган, следя за Херфом, не один час провел он в этом кафе, высматривая выход Херфа из широкого окна, и пристрастился к тихому кафе, к разговорам с Конолем, к его крепкому ямайскому рому.

У Коноля была слабость к афоризмам. Карриган их часто изрекал. За это качество щуплый француз симпатизировал шпику.

Кафе было пусто. Карриган уселся за столиком у окна и, поздоровавшись с хозяином, как всегда, изрек:

– Мне нужна ваша поддержка, мистер Коноль; ваш чудесный ямайский ром. Глупцы называют вас кабатчиком, я называю вас повелителем грез. Суть в разнице мировоззрений.

И, как всегда, щуплый француз вздохнул:

– Ах, мистер Карриган, вы чрезвычайно умный человек, вам не хватает только учености для того, чтобы стать мудрецом.

И, как всегда, Карриган криво усмехнулся:

– К чему это, Коноль? В наш век, в обществе преступном насквозь, только четыре категории людей суть власть имущие. Это капиталисты, – раз, – Карриган стал загибать пальцы, – политики, продажные, как женщины, – два, женщины, продажные, как политики, – три и наконец полицейские, продажные еще более, чем все перечисленные, – четыре. Таким образом я принадлежу к одной из категорий могущественных.

Коноль вздохнул, сочувственно и умиротворенно.

– Были вы когда-нибудь счастливы, мистер Карриган? – спросил он, сощурив близорукие глаза.

Карриган нахмурился.

– Был, мистер Коноль… всего лишь одну неделю на протяжении всех сорока прожитых мною лет. Привалило немного деньжат, я был тогда в Калифорнии, отдыхал. Вы знаете, чем я там занимался? Вы не догадаетесь. Не поверите, что такая слабость может быть у полицейского. Впрочем, об одной слабости вы уже знаете: я пью у вас запрещенные напитки и не доношу… Да, так вот. Тогда, в Калифорнии, я ловил бабочек. Обыкновенной детской сеткой на палке. Знаете ли вы, что значит не иметь детства, Коноль? Вечно копошиться в грязи, ни одной чистой минуты, ни минуты отдыха, слияния с природой. Эта неделя – единственная счастливая в моей жизни. В раннем возрасте пробирки отца-провизора, наполненные человеческой гадостью. Позднее работа сыщика, возня с человеческой гадостью в квадрате. Можете ли вы это понять, Коноль? Человек, не имевший детства, я ловил бабочек, пестрых, легкокрылых… я, большой, грузный циничный человек, был счастлив…

Карриган хмелел и готов был прослезиться. Коноль вздыхал.

Синий вечер прижимался к широкому окну кафе.

* * *

Джим Херф пришел домой вдребезги разбитый усталостью. Он с трудом разделся и, свалившись на постель, забылся тяжелым сном.

Тихо, тихо, даже задерживая дыхание, чтобы не разбудить спавшего сына, вошла мистрис Херф. Собирая на стул свалившееся на пол платье Джима, она обнаружила на рукаве пиджака дырку. Так же тихо, как вошла, мистрис Херф достала иголку с ниткой и села зашивать рукав. Во время шитья из боковою кармана пиджака вывалилась пачка бумаг. Мистрис Херф увидела среди них маленькую красную книжку. Вспыхнула острая старушечья злость. Мать порвала книжку на мелкие клочки, тряся седыми космами волос. Делала это с азартом, с упоением, словно могла спасти этим сына от грядущих арестов, удержать его от революционной работы.

Об этом трогательном эпизоде можно написать прошибающее слезой стихотворение.

Впрочем это уже из области лирики. Дело не в маме и не в маленькой красной книжке.