Текст книги "Всемирный следопыт, 1930 № 10-11"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
– Спасибо за комплимент, Федор, – улыбнулся устало Косаговский. – А не пойти ли нам домой, товарищи?
– Пойдемте! – согласился Раттнер.
Провожаемые одобрительным и восхищенным гулом толпы, они спустились под гору.
Заря тускнела, угасая. А на смену ей на качельном утесе молодежь зажгла купальские костры в честь славянского Прометея, весеннего бога Ярилы, научившего людей трением сухих щепок «взгнетать» животворящий огонь.
– А где же Истома? – спросил вдруг Раттнер. – Ведь он все время с нами был. На горе, видимо, остался?
– Истома, небось, давно на полатях валяется! – ответил Птуха. – Когда Илья Петрович, этаким Гарем Пилем со спасенной жертвой стихии в об’ятиях спрыгнул с качелей, взметнулся наш Истома и задал ходу с горы! До долины не оглядываясь бежал. Вот как его прищемило!..
IX. Гоб, дыб на село!
1
Парило. Августовское, выцветшее от жары неба обрушивалось на землю томительным безветренный знаем. Солнце пошло уже на вечер, скатываясь за гребни далеких таскылов, но духота не спадала.
Раттнер, возвращавшийся из Усо-Чорта после тайного свидания с Никифором Кле-вашным, топотом ругал жару. Он то и дело останавливался, вытирая рукавом вспотевшее лицо.
Ново-Китеж словно вымер.
Поднимаясь по узкому переулку, уходившему круто вверх, к дому попа Фомы, Раттнер остановился и прислушался. Из поповской избенки неслись разудалая песня и топот ног. Раттнер подошел ближе и узнал голос Птухи. Федор заливался родной украинской песней.
Гоб, дыб, на село,
Кив, морг на его,
Вона любка его,
Вона любе его…
Раттнер перескочил плетень, цыкнул на заворчавшую было собаку и, подкравшись к раскрытому настежь окну, заглянул внутрь.
Раскрасневшийся Птуха выделывал под собственную песню кудрявую присядку. Он крутился и скоком, и загребом, и веревочкой. А поп Фома плавал вокруг него плавными кругами, изогнув набок голову и по-бабьи помахивая вместо платка скуфейкой. На столе стоял огромный, но наполовину уже опорожненный туес[14]14
Берестяное ведро.
[Закрыть]), с зеленоватой самогонкой и закуска: черный хлеб, репная каша, толокно, рыба.
– Пьянка! – поморщился Раттнер. – И в такое время!
Поп взял ковш, налитый до краев, истово перекрестил его и выдул единым духом, не отрываясь.
– Ох, и хорошо же! Огнем палит! Мастак ты, Федя, вино курить.
«Ишь ты, какие уже фамильярности– Федя! – наливался холодной злостью Раттнер. – Снюхались, пьяницы!..»
Оба были здорово пьяны…
– Хоть ты-то, Федя, не предай меня, яко Иуда! – заныл вдруг слезливо поп. – Я с тобой душа нараспашку, сердце на ладоньке. Вот как!
– Никогда я такого лозунга не позволю, – ответил рассеянно Птуха, и, взяв с лавки баян, начал перебирать тихо лады. – Мне тоже на голову короче стать не охота!
– Смотри, не в пронос бы было! – ныл моляще поп. – В одно ухо впустил, в друго выпустил. Слышишь?
– Заткнись, скула! – гаркнул сердито Птуха. И, отложив баян, подошел решительно к попу. – У меня штоб без цикория. И ось еще яка музыка. У меня на тебя тоже надия есть, што ты об этом никому ни четверть слова не скажешь. Чуешь? А не то получишь от меня и в ухо, и в видение, и куда попало.
– Я-то не пронесу! – заверил испуганно поп. – Только и ты слово свое держи крепко. Это я к тому, што ты обещал меня в мир вывести.
– Выведем! – сказал твердо Птуха. – Кого другого оставим, а тебя захватим!
«Надо будет относительно Птухи с Ильей поговорить, – с трудом сдерживаясь, стиснул кулаки Раттнер. – Пришибу я его, мерзавца! Мало того, что пьянствует не во-время, так он еще обещает попа в мир вывести, раньше времени наши карты открывает!»
– Ну, то-то! – успокоился поп. – Терпления более моего нет сие поданное мученье переносить! Против посадника крепко у меня сердце печет!
– Не сердце, а спина! – поправил его насмешливо Птуха.
– И спина тоже, – согласился поп. – А в миру я проживу! Ложкарить буду. Я ведь всякую, какую хоть, ложку резать могу: косатую, тонкую, боскую, а ль там крестовую, а то даже и межеумок..
– Вот и добре! В артель тебя определим, – откликнулся Птуха. – А теперь иди-ка ты к дьяку, неси чего надобно! Гляди, только ухо остро держи! Не засыпься! А я тоже пойду военкома искать.
2
Раттнер, отскочив от окна, пошел быстро к двери, но на пороге столкнулся с Птухой. Федор, откинув ладонью назад кудри, подставил прохладе вечера пылающий лоб.
– В мандолину насвистывался? – спросил гневно Раттнер.
– Не то, чтоб в мандолину, а трохи есть, – улыбнулся виновато Птуха. – Эх, товарищ военком! Кто богу не грешен, кто бабе ее внук?
– Молчать! – крикнул Раттнер. – Мерзавец, пьянчуга! Совесть пропил, и товарищей готов пропить? Нас на попа променял?
– Да чего ты, товарищ военком, наскочил как той горобец? – удивился обиженно Птука. – Слова не даешь сказать! Все мовчать да мовчать! Ты сначала узнай, как я пил, для чего пил. Слухай!
И, обхватив вдруг Раттнера за шею, Федор быстро шепнул ему что-то на ухо.
– Послушай, Птуха, – посмотрел подозрительно на Федора Раттнер. – А ты не…
– Пьян, думаешь? – спросил с горечью Птуха. – Ну что же, кричи, будто я дружбу пропил, честь пропил, совесть пролил. Да ведь, когда я узнал об этом, у меня во рту маковой росинки не было. А кроме того, есть у меня и еще кое-что для тебя. Не разберусь вот только…
– Помолчи! – шепнул ему Раттнер, увидав на пороге избы попа Фому. – Отойдем-ка в сторону. А где Илья, не знаешь?
Надо его тотчас же разыскать!..
X. Тарабарская грамота
1
Ночь, сменившая изнурительно жаркий день, не принесла прохлады. Попрежнему парило. Душная, неспокойная ночь.
Посадничий сад обрывался крутым песчаным яром к озеру. На краю яра, под липой, каким-то чудом перевалившей через Саяны, сидели Анфиса и Косаговский.
У ног их раскинулся Ново-Китеж, тихий, окутанный тьмою и сном.
Анфиса взглянула на Млечный Путь и, положив легкие свои пальцы на руку Косаговского, сказала:
– Глянь-ка, как «божье полотенце» расстелилось! То и есть дорога в мир. Мне батя сказывал!..
– Можно и другую дорогу найти, – улыбнулся Косаговский. – Лишь бы было у тебя желание уйти отсюда.
Девушка задумалась.
– Не верится мне, што есть там, за тайгой, иной мир, кроме нашего города, – тихо сказала она.
– Есть, Анфиса! – ответил серьезно Косаговский. – Хороший, вольный мир!
– Кажись, будь востры крылушки, сама бы слетала тот мир поглядеть. Неужь и правда, все, што в книгах старых пишут, увидеть можно? И Пермь, и Юрьевец-Повольский и Москву?
– И Москву и еще много других городов, о которых ты и не слышала, увидишь. Да кажется мне, что не побежишь ты со мной. Вот уже больше месяца говорим об этом, и все без толку. Не любишь ты меня, Анфиса!
– Не люблю? – посмотрела на него строго девушка – Да как же можно не любить тебя? Ишь, глаза-то у тебя непутевые какие. Раз взглянул на девку и приворожил ее, бедную.
– Анфиса, слушай! – сказал Косаговский сдавленно. – Не мучай ты меня. Убежишь со мной? Убежишь, скажи?
– А ты не боишься, што батюшка меня погоней отобьет? – лукаво спросила девушка. И, подняв вдруг голову, сказала серьезно, даже строго: – Вижу, не веришь ты мне, Илья! Чем заверить тебя, не знаю. Ан вспомнила, есть чем! Слушай же, маловерок! У нас в Ново-Китеже таков обычай живет. Коль обещаемся девушка парню замуж за него пойти, то дарит она мил-сердечну дружку ленту из косы да перстень. Это все едино; что обрученье. И обрученье это надо крепко держать, грех незамолимый нарушить его! Ленту из моей косы ты сам взял, когда от смерти меня спас, а перстень… Давай руку!
Косаговский протянул ей покорно обе руки.
– Какую тебе, выбирай!
– Знамо, правую! – Она приложила его ладонь к своей щеке. – Ну вот, гляди! Сама надеваю тебе напалок мой[15]15
Напалок – перстень, кольцо.
[Закрыть]). Вот и обручились мы! Веришь теперь?
– Верю, Анфиса! – дрогнул голос Косагозского. – Спасибо тебе, люба моя.
– И носи ты этот напалок не снимая нигде и никогда, все едино, что крещение![16]16
Хрещение – крест нательный.
[Закрыть]) свое. Гляди-кось, как играет камешек-то! Словно кровь в нем горит! – подняла Анфиса руку Косаговского и подставила ее под лунный свет.
На перстне горел гранат исключительной глубины и блеска, благодаря искусной огранке. Камень, поглощая опаловый луч луны, выбрасывал обратно пуки густою темнокрасного огня, как будто в нем действительно горела и не могла сгореть капля живой крови.
Внизу, в городе, загорланили петухи.
– Ой, третьи кочета поют, солнышко на небо зовут! – забеспокоилась Анфиса. – К дому побегу.
– Погоди, Анфиса, – протянул к ней умоляюще руки Косаговский. – Мы так редко видимся.
– Подожди чуть. Придет осень, супрядки начнутся, тогда надоедим друг дружке.
«К осени-то наверняка нас здесь не будет», – подумал Косаговский.
Анфиса поднялась, оправляя растрепавшиеся волосы, переплетая туже косу.
– И вправду пойду. Матушка узнает – беда мне будет! Она и то меня корит: «Глаза твои бесстыжие, и где ты такая уродилась? Тебе простоволосой рыскать к мужикам да калякать с ними – ровно што ковш воды выпить. Прикажу вот остричь, одеть в затрапель, да и на скотный двор!»
«Нашей бы комсомолке так пригрозить! У-у, что бы было!» – улыбнулся этой мысли Косаговский. Но, вспомнив проклинающую, неистовую «мать Манефу» на крыльце посадничьих хором, вспомнив рассказы Анфисы о ночах, проводимых ее матерью на коленях перед старинными предками-«сходцами» – из Руси вывезенными иконами, он спросил жалеюще:
Мать Манефа, проводившая дни на коленях перед предками-«сходцами»
– Строгая, видимо, мать у тебя, Анфиса?
– Ох, вспомнить страшно! – передернула плечиками девушка. – По ее речам, женский ум в скромности да в послушании. «У девицы три дара, – говорит матушка. – Первый дар – ночное моление, другой дар – пост воздержания, а третий дар – любовь-добродетель». Увещевает все меня, штоб я иночество приняла, в монастырь ушла, грехи родительские замаливать.
– Ну, а ты что ответила? – заволновался Косаговский. – Ты не слушай ее уговоров, Анфиса!
– Што ответила? «Коль, – говорю, – дорогие родители, вы нагрешили столь много, то сами и отмаливайте. А мне еще пожить хотца». Она меня за такой дерзостный ответ на цел божий день на метания поставила. Одначе побегу. Поздняет уж! – снова забеспокоилась Анфиса.
А ночь действительно кончалась. С гор «зорька потянула». Но вместо утренней прохлады принес тот зоревой ветер странное, удушливое тепло, припахивающее едва заметно гарью.
– Тайга горит! – сказал Анфиса.
– Почему ты это думаешь? – спросил без всякого интереса, лишь бы задержать подольше чем-нибудь девушку, Косаговский.
– Чуешь, дымком припахивает? Я-то уж научилась различать. У нас каждо лето, почитай, вокруг города леса горят. Палят палы, ну и запустят ненароком в тайгу.
Анфиса вскинула вдруг тревожно голову и прислушалась. Косаговскому тоже послышалось, что под чьими-то ногами шуршит трава. И вдруг где-то рядом затрещали сучья. Анфиса вскрикнула испуганно и побежала. Белые ее рукава, как лебединые крылья, трепетали в тенетах утреннего тумана.
Косаговский обернулся порывисто. В двух шагах, отстраняя упрямо лезущие в лицо ветви, стояли Раттнер и Птуха.
2
– Ишь, бабий идолопоклонник! – с веселой укоризной сказал Птуха. – Мы все пятки обтопали, его искавши, а он здесь посадничьей дочке шары вкручивает.
– Какой посадничьей дочке? – смутился Косагоеокий. – Чего ты болтаешь, Федор?
– Да я же собственноручно видел, что это Анфиса была. Нечего уж теперь отнекиваться.
– А в чем дело? – окончательно смешался летчик. – Зачем я вам понадобился?
Раттнер, рассеянно играя веткой, сказал значительно:
– Дело серьезное, Илья! Здесь появился Памфил Трясоголовый.
– Какой Памфил Трясоголовый? – удивился Косаговский.
И вдруг вспомнил: облитый зловещим светом отраженного солнца, красный, как упырь, стоит человек с маленькой трясущейся головкой на плечах непомерной ширины.
– Иркутский юродивый?
– Он такой же юродивый, как я или ты! – сказал Раттнер.
– Но как же он попал сюда? – спросил летчик.
Раттнер пожал плечами.
– Об этом-то мы и хотим сообща потолковать. Но сначала зададим-ка отсюда лататы. Не затравил бы нас посадник собаками. Я предлагаю спуститься к озеру и там, на бережку, не опасаясь агентов Дьячьей избы, обсудить создавшееся положение.
– А кто же видел Памфила? – обратился Косаговский к Раттнеру. – Ты?
– Ни я, ни Птуха! А видел его поп Фома, которому он поручил передать записку дьяку Кологривову.
– Записку? Кологривову? Памфил Трясоголовый? – удивлялся Косаговский. – А нет ли здесь, товарищи, какой-нибудь ошибки?
– Не может быть ошибки! – заверил его Раттнер. – Халтурный поп в таких подробностях описал Птухе наружность Памфила, что сомнений быть не может! Впрочем, Федор расскажет тебе, как дело было!
Косаговский посмотрел ожидающе на Птуху.
– Ось як дило было! – сплюнул, приготовляясь к длительному рассказу, Птуха. – Вчерась утречком вышел я с удочкой сюда, на бережок. Окунь, стервец, утречком лихо берет! Глядь, а он и пылит вдоль да по бережку.
– Кто? Окунь? – удивился Косаговский.
– Зачем окунь? – поморщился недовольно Птуха. – Разве окунь по берегу ходит? Ясно халтурщик той, поп Фома. Ну я ему и гукнул: «Бежи сюда, уху будем варить!» – «Не до ухи, – отвечает, – дело не терпит!» – «Какое такое дело у тебя? – спрашиваю. – Или в кабаке не всю еще брагу выхлестал?» – «Не до браги, – опять отвечает. – К самому дьяку Кологриву бегу!» Меня подозренье тут взяло. Какие, думаю, могут быть у него дела до этого жандарма Кологрива? Ну, подумал я, не уйдешь ты от меня, пока я из тебя всю правду не высосу. Знаю, на что тебя поддеть можно! – усмехнулся хитро Птуха. – И тут крикнул я ему опять., – продолжал Федор: – «Да заверни хоть на минутку, по единой лампадочке слезы иерусалимской раздавим!» Гляжу, забрало моего попа. Остановился, мечтает. «Ладно, – говорит, – разве что по единой!» Я живым минтом к куме Дарье в кружало, в здешний Госспирт, значит, взял сулейку полугара покрепче и обратно. Ну, раздавили мы с ним эту посудину. Я еще одну приволок, крепок он, дьявол, пить, а тогда и начал его обрабатывать. «Как, – говорю, – тебе не стыдно, от друга-приятеля секреты-тайны иметь? Если скажешь, зачем к дьяку бежишь, язык что, отвалится?» Усовестил. «Дело-то, – говорит, – больно чудное. Был я в тайге, халтуру собирал. И повстречался мне человек, какого я в городе никогда не видывал. Должно быть, из починка дальнего. И дал тот человек мне грамотку снести немедля и потаенно дьяку Кологриву. Да еще пригрозил: коли задержусь или грамотку эту покажу кому, то дьяк Кологрив-де мне голову оторвет! Вот и бегу!..» Подозрительно все это мне показалось, – покачал головой Птуха. «А каков этот человек, – спрашиваю, – из себя будет?» Начал он рассказывать, я так и ахнул.
– Памфил? – спросил быстро Косаговский.
– Он! Тот самый сатанюка, что меня чуть было дубиной своей не огрел!
– Гонец из Иркутска к дьяку Кологриву! – вмешался Раттнер. – Но зачем? Для какой цели? Впрочем, продолжай, Федор.
– Вижу я, дело совсем табак. Нужно во что бы то ни стало ту записку у попа выманить и прочитать. И говорю я ему. «Жарко-де становится, пойдем к тебе в избу, раздавим еще по маленькой. Успеешь к дьяку своему сходить. А я Дарье такого полугару нагнал, беда! Пошли. Я по дороге-то и говорю попу: «Записку не потеряй, беды бы нам не нажить. Где она у тебя?» – «А вот, – говорит, – здесь, в армяке!» В армяке, так в армяке, ладно. Пришли домой, пьем. А я все голову ломаю, мозгами раскидываю, так и эдак, – показал Птуха руками, как он мозгами раскидывал, – как бы записку пропитать? И вдруг осенило меня! «Бежи, – говорю попу, – к куме, тащи целое ведро. Гулять, так гулять». А халтурщик и рад стараться, сбираться начал. «Куда ты, – говорю ему, – в армяке-то побежишь? Сопреешь! Дуй в одном подряснике. И легче и прохладнее». Говорю я эти слова, а у самого сердце мрет. Клюнет ли? Клюнуло! «И то верно», – говорит. Скинул армяк и за дверь. Он за дверь, а я к армяку. Тут!.. Мало, годя вертается мой поп с ведерком крепыша. Ну, на радостях загулял я. Пили, пели.
«Не погуби!» – «Ладно, – говорю, – не погублю! Но должен ты теперь на все из моих рук смотреть. Как скажу, Так и делай. Все равно, как если бы ты душу мне продал». Начал тут халтурщик меня просить: «В мир вы сбежать собираетесь, возьмите и меня. Мне теперь здесь не жить. Того и гляди, в Игумнову падь белое золото рыть пошлют!» Пообещал я ему, возьмем-де непременно. А сам думаю: «Была забота! У нас и без тебя навозу много». Ну, а дальше!.. А дальше– все. Больше ничего такого особого не случилось! – с облегчением вздохнул Птуха.
– Ты самого главного-то и не сказал, – обратился к нему Косаговский. – А что же в записке-то было написано? Ты ведь прочитал ее?
– Читать-то читал, да… – почесал Федор в затылке. – Да там такая ересь написана, что мозги потеют.
– Ну, а все-таки?
– Невозможно передать. Не упомнишь!
– Да ты, Федор, с ума сошел! – приподнялся негодующе Косаговский. – Ум пропил?
– От, полюбуйтесь! – развел горестно руки Федор. – И этот тоже кричит: пропил! А для чего я пил, как не для дела. Да не кирпичись ты, Илья Петрович, списал я ту записку, буковка в буковку!
Птуха снял бескозырку, вытащил из-за подкладки сложенную вчетверо бумажку и протянул ее Косаговскому.
– На вот, читай и удивляйся. Прямо ливерная колбаса какая-то!
На полях листа, выдранного из рукописного псалтыря, крупным твердым почерком Птухи было написано:
На рочисе чомяго
Внапта ш нуфцмь сефек.
Пацо шита мефакь
Гкощы шамвашу, шфякъ щеф фужера,
лпири репкош.
3
Косаговский потрепал нервной тонкой рукой золотистую бородку и вдруг улыбнулся.
– Ты читал эту записку? – обратился он к Раттнеру.
– Читал! – безнадежно отмахнулся тот.
– Это – тарабарская грамота!
– Нашел время шутить, – обиделся Раттнер. – Без тебя знаем, что это тарабарская грамота. А как ее на удобочитаемый язык перевести? Вот в чем загадка.
– Не волнуйся, сядь! – улыбнулся Косаговский. – «Тарабарской грамотой» называют шифр, который употребляли русские дипломаты в семнадцатом веке и даже немного раньше[17]17
У дипломатов той эпохи были, конечно, и другие шифры. «Тарабарская грамота» наиболее простой из них.
[Закрыть]).
– И вечно ты стараешься блеснуть своими историческими познаниями. Нам-то легче разве от того, что дипломаты XVII века писали свои депеши на этой тарабарщине? – попрежнему морщился обиженно Раттнер.
А Косаговский улыбался попрежнему..
– Я, как тебе уже известно, родился в кержацкой раскольничьей семье.
– Илюша! – просветлел Раттнер. – Неужели ты знаешь ключ к этой тарабарщине? Неужели ты сможешь дешифрировать эту записку?
– Могу! – сказал уверенно Косаговский. – Суть «тарабарской грамоты» в следующем. Гласные буквы русского алфавита при шифровке остаются неизменными, а согласные употребляются в следующем порядке. Погоди секунду! Надо написать, иначе ты ничего не поймешь.
Он вытащил из кармана записную книжку, почиркал карандашом, и, вырвав исписанный лист, протянул его Раттнеру:
– Вот, смотри!
На листе было написано:
бвгджзклмн
щшчцхфтсрп
– Как видишь, дело очень простое, – продолжал об’яснения Косаговский. – Двадцать согласных букв алфавита пишут в две строки, одна буква под другой, в порядке движения поездов по двуколейной магистрали. А теперь – для шифровки пишут: щ вместо б и наоборот, з вместо ф и наоборот. И так далее!
– А ну-ка, расшифровывай поскорее! – колотился нетерпением Раттнер.
Косаговский снова почиркал в записной книжке и снова протянул другу лист бумаги, на котором теперь была написано:
На могиле горячо.
Шпанка в пузырь лезет
Надо винта резать.
Чтобы Варшаву взять без шухера,
сними ментов.
– Теперь удобочитаемо, – сказал Косаговский, – но пока еще неудобопонимаемо.
– Да-а! – покачал головой Раттнер. – Снова загвоздка! Встречаются отдельные слова «блатной музыки»[18]18
«Блатная музыка» – воровской жаргон.
[Закрыть]), которые я понимаю, но общего смысла ухватить не могу. Что, например, значит первая фраза: «На могиле горячо?»
Птуха, от скуки бросавший в озеро камни, «пекший блинчики», вдруг поднял голову и, взглянув на небо, сказал:
– Тайга горит!
Косаговскому припомнилась эта же фраза, сказанная в саду Анфисой, и он невольно улыбнулся воспоминаниям ночи. А до сознания Раттнера слова Птухи дошли не сразу. Он с трудом оторвался от расшифрованной записки Памфила и переспросил:
– Что ты сказал, Федор? Тайга горит? Откуда ты узнал это?
– А взгляните-ка на горизонт, – ответил Птуха. – Дыму-то хоть и не видно, а небо желтое. Это верный признак.
Косаговский и Раттнер подняли глаза на серо-желтое туманное небо, по которому без лучей, без блеска всплывало. багровое тусклое солнце.
– А далеко-о где-то горит! – протянул Птуха.
– Горит? Тайга, говоришь, горит? – прыгнул вдруг к Федору Раттнер, повалил его на песок и начал тузить по бокам: – Тайга… пьянчужка… говоришь… шелопай… горит?
– Товарищ военком, чего ты? – заорал испуганно Птуха. – Ошалел от той тарабарщины? Помочи голову в озере, оттянет! Пусти-и, задушил!
Косаговский бросился на помощь к Птухе. Но Раттнер. уже выпустил его и, сев на песок, засмеялся.
– Федор, золотая твоя голова! Да ведь ты своими «тайга горит» – все мне об’яснил. Теперь мне все ясно. Вот я и сбесился от радости!
Птуха и Косаговский, только теперь понявшие, что все это было шуткой, тоже засмеялись.
– Хотя радоваться-то как будто и нечему! Новость не ахти какая веселая, – продолжал Раттнер. – Не заплясать бы нам от этой новости на виселице.
– Да в чем же дело-то? – воскликнул Косаговский. – Не томи ты, пожалуйста.
– Хорошо. Слушайте, – сел снова на песок Раттнер. – Как только услышал я от Федора, что горит тайга, мне понятней стала первая фраза. Это и был кончик, по которому я размотал весь остальной клубок. Помните, я рассказывал вам о находке винтовочных гильз в подземелье лесного кладбища? Мы решили тогда, что гильзы эти оставлены в годы гражданской войны каким-нибудь партизанским отрядом, перебравшимся случайно через Прорву. Ты, Илья, высказывал тогда даже предположение, что партизаны эти погибли, все до одного в Прорве при поисках обратного пути. Это была очень правдоподобная версия, и я тогда согласился с тобой. Но теперь я уверен в другом! То лесное кладбище, или жальник, как ты его назвал, приспособили для своего притона «лесные дворяне».
– «Лесные дворяне»? – удивился Косаговский. – Но как же они могли попасть на жальник? Ведь кладбище лежит за Прорвой?
– Предположим, что через Прорву удалось случайно перебраться сначала хотя бы одному человеку!
– Кому? – спросил машинально Косаговский.
– Одному из членов шайки «лесных дворян». Хотя бы… дьяку Кологривову! – ответил Раттнер.
– Кологривову? – опешил окончательно летчик. – Но ведь он здешний уроженец, новокитежанин!
– А ты ему в паспорт смотрел? – засмеялся Раттнер. – Как ты думаешь, может быть на зубах уроженца Ново-Китежа золотая коронка? А я сам видел ее однажды, когда он засмеялся.
– Но тогда с другой стороны получается неувязка! – заспорил горячо Косаговский. – Мирские люди в Ново-Китеже в диковинку, и скрыть свое мирское происхождение Кологривозу не удалось бы.
– А разве все новокитежане знают друг друга в лицо? – отпарировал спокойно Раттнер. – Кологривов мог выдать себя за уроженца глухого таежного хутора. Чин на нем большой, попробуй спроси, откуда он родом. Пожалуй, угодишь в Дьячью избу. А как он посадника оплел, как к нему в великую милость и доверие попал, это для меня тоже вполне ясно. Я уже рассказывал тебе в Иркутске, что…
– Платина? – крикнул Косаговский.
– Да, платина. Вот почему новокитежская верхушка недавно лишь узнала истинную цену платины, вот почему прииском «белого золота» заведует сам дьяк Дьячьей избы Кологривов, то-есть один из бандитов шайки «лесных дворян». Добываемую в Игумновой пади платину делят между собой: Кологривов, посадник и два-три человека из новокитежских верховников, вернее всего, из числа местных «министров». Их превосходительства – президенты и министры – приобретают на платину в Китае и Монголии мирские шелка да бархаты, а Кологривов отправляет свой пай или часть его через хребет Суйлегем к нам в Сибирь, в общую казну «лесных дворян».
– Да! Теперь, пожалуй, сошлись все концы! – проговорил задумчиво Косаговский.
– Концы сошлись! – подтвердил уверенно Раттнер. – Теперь я понимаю, почему, когда нажмешь на хвост «лесным дворянам», они смываются за границу. Мне понятно теперь также, почему мы не могли открыть «местопребывание глазного штаба «лесных дворян». Мы никогда не нашли бы их главштаб, потому что он обосновался в жальнике новокитежан. Но вот мы и вернулись снова к этому лесному кладбищу, а следовательно, и к записке Памфила.
– Да, продолжай ее расшифровывать! – сказал Косаговекий.
– Я думаю, что сейчас на жальнике, который в записке Памфила называется просто могилой, – заговорил Раттнер, – сидит шайка «лесных дворян», возможно, та самая, которую накрыли в болоте под станцией Танхой и которая все же пробилась в Монголию, так как мы с тобой не смогли доставить своевременно пулеметы. А тайга сейчас горит, по словам Федора.
– Будьте покойны! – откликнулся Птуха. – Я в этом деле не ошибусь. Подождите вечера, зарево видно будет.
– Огонь, повидимому, приближается к жальнику, – продолжал Раттнер. – Вот тебе и об’яснение первой фразы – «На могиле горячо». Вторая и третья фразы: «Шпанка в пузырь лезет», «Надо винта резать» – тоже легко объяснить. Полезешь в пузырь, когда тебя со всех сторон подпекает, и, конечно, нарежешь винты, если не хочешь сгореть живьем. А куда бежать? Ясно, в Ново-Китеж! Войти в Ново-Китеж на их условном языке называется: «взять Варшаву». Поэтому Памфил, выполняющий у «лесных дворян» обязанности связиста и по их приказу пробиравшийся к Кологривову, и пишет дьяку: «Чтобы взять Варшаву без шухера», то-есть, чтобы войти в Ново-Китеж незаметно, без шума, сними ментов, иначе говоря – сними сторожевых стрельцов, освободи дорогу. Вот и все!
– Вчера под вечер Кологривов получил записку Памфила, – проговорил задумчиво Косаговский. – Следовательно, «лесные дворяне» прошлой ночью вошли в Ново-Китеж.
– В крайнем случае войдут сегодняшней, – добавил Раттнер.
– А ведь, пожалуй, это дело и правда для нас вешалкой пахнет? – спросил беззаботно Птуха. – Выходит, значит, с одной стороны – черемися, а с другой – берегися!
– Опасность со всех сторон, это верно! – согласился Раттнер. – Возможно, что с «лесными дворянами» придет и сам Гришка Колдунов. О нашем исчезновении трубят, наверное, газеты всего Союза. Поэтому «князь сибирской шпаны» легко догадается, кто именно находится в ново-китежском плену. А Колдун давно ищет возможностей свести со мной наши старинные счеты.
– Что же делать? – спросил Косаговский.
– Сию же минуту скрыться, уйти в подполье! – поднялся решительно на ноги Раттнер. – Удобнее всего это сделать в Усо-Чорте. А вечером сегодня я через Клевашного назначу собрание шахтеров и других «рукодельных людей». Надо ускорить темп событий. В случае удачи мы одним выстрелом убьем двух зайцев: свергнем власть верховников и живьем захватим Гришку Колдуна!..
