Текст книги "Всемирный следопыт, 1930 № 10-11"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

III. Халтурный поп

1

Из толпы пулей вылетел поротый поп и, выбрав лужу погрязнее, шлепнулся в нее на колени перед посадником.

– Здравствуй ж, свет наш, на многие лета, – затропарил, кланяясь, поп. – И паки здравствуй, божьею и пресвятые богородице милостью хранимое наше красное солнышко, преславный владыче посадниче!

– Ну понес бес колес! – отмахнулся сурово посадник. Но заметно было, что он, с трудом сохраняя суровость, радуется разбору поповского дела, как веселому развлечению, приятно разнообразящему скучное отправление правосудия.

– Ты што, поп али невесть кто, – хмурясь, но опуская в бороду, улыбку, спросил посадник. – С лица свят муж, а на деле вскую шаташеся? Аль совесть-то совсем по кружалам растерял?

– Прости, красное солнышко! – скулил поп. – От юности моея мнози борят мя страсти! Занедужил я. Всю седьмину поясничная скорбь охватывала. Аки Иов многострадальный на гноище лежал. Для ради недуга выпил малость бражки.

– Малость бражки выпил, а стрельцы тя волоком из Даренкиного кружала выволокли? – засмеялся посадник. – Аль Дарьина брага такова хмельная? Ну, а песни непотребные про, скитских старцев ты тоже для ради недуга пел? Ась? А ну-кось, повтори, что ты пел в Даренкином кружале.

– Не могу, владыко! – завопил, падая ниц, поп. – Хоть сказни, не могу! Не потребно дюже!

– Пороли? – обернулся посадник к дьяку.

– Кнута довольно испробовал на Торгу, – ответил Кологривоз.

– Ну, ин и ладно! Отыдь в сторонку, – махнул попу посадник. – Ужо я подумаю, какое наказание тебе еще дать.

Приунывший поп отошел в сторону. На его место выдвинулся было мужичонка с бельмом. Но посадник замахал капризно руками:

– Отойди! Отойди! Давай сюда мирских, и будя на сегодня. А вы, спасены души, – крикнул он остальным многочисленным просителям, – к домам бредите. Завтра разберу дела ваши. Идите со Христом, спасены души.

Толпа покорно отодвинулась в глубь двора, но не ушла. Надеялись, авось, посадник смилуется: разберет их дела сегодня.

Стрельцы-тегилейщики ударами в спину подтолкнули пленных ближе к посаднику.

– Ишь, гордецы! – сказал тот с нескрываемой ненавистью. – Головы отвалятся посаднику поклониться. А давно мы мирских поганцев не видали! Лет, почитай, полтора десятка с той поры, как побывшился твой зятек богоданный, – оборотился насмешливо посадник к попу, с любопытством глядевшему на пленников.

– Поболе того, владыка, – откликнулся поп. – Истомке-то, внучонку моему, скоро второй десяток минет. А он за год до смерти отца родился.

– А што это у тебя на лбу намалевано? – удивился посадник, глядя на бескозырку стоящего впереди Птухи. – Пры… Пры… тк… тк… – спотыкался на полузнакомых буквах посадник. – Из каких же будешь?

– Из краснофлотских буду! Минер первой статьи! – ответил спокойно Птуха. – Сначала на «Коммунисте» с товарищем Маркиным ходил, потом на «Прыткий» к товарищу Раскольникову Федору Федоровичу перевелся. А теперь по ави-акции пошел, помощник борт-механика.

– Ишь-ты – промолвил ничего не понявший посадник. – А веры-то ты какой? Чать, не нашей, не нашей веры?

– Веры все мы, – кивнул Федор в сторону Раттнера и Косаговского, – самой што ни на есть новой! По-пролетарски говоря, мы большевистской веры!

– Большевистской? – переспросил посадник. – Не слыхали мы о такой. – Вы кто же, поповцы али расстриги?

Косаговский, один понявший суть вопроса посадника, не утерпев, фыркнул. А Птуха даже обиделся.

– От тоже сказал – поповцы! Большевистская вера самая вежливая, на великий палец! Большевик – он и в бога не веруе и царя с буржуями не повожае. Вот яка у нас поведенция!

– И рече безумец в сердце своем: несть бога! – откликнулся елейно прислушивавшийся к разговору поп.

– Брось, батя, контру разводить! – обратился наставительно Птуха к попу – Бога ж нет, то опиюм. Чуешь?

Тут не вытерпел и Раттнер, засмеялся. Но на всякий случай одернул Федора.

– Помолчи ты: небось, не в красном уголке у себя растабарываешь!

– Дьяче, – обернулся посадник к Кологривову, – ума не приложу, што с имя поделать?

– Сам знаешь, отец, какой сговор был! – сказал значительно дьяк.

– Знаю, как же не знать, – вздохнул тяжело посадник. – Потому и мятусь умом. Аль в захабень их отправить?

Дьяк не ответил, задумавшись. Раттнер посмотрел на него пытливо, догадываясь, что дьяк, а не дурашливый посадник здесь главная сила и власть, что от этого дьяка зависит и их участь. Круглая, с высоким лысеющим лбом кромвельская голова Калогривюва говорила о недюжинном, исключительном, может быть, даже уме. Смуглое и сухое лицо, словно выточенное из пожелтевшей от времени слоновой кости, было обрамлено черной, с легкой проседью бородкой. Глаза зеленые– кошачьи, и в них именно кошачье бархатное лукавство.

– А зачем их в захабень прятать? – сказал после долгого молчания дьяк. – Корми, пои, стереги! Накладно будет. Все равно ведь дальше Прорвы не убегут. Зачем тогда и стеречь-то их?

«О какой-то Прорве идет все время разговор?» – удивился Раттнер.

– Так-то так! – покачал с сомнением головой посадник. – А все же боязно! Как говорится: начинаючи дело, о конце размышляй!

– Не страшись ничего, отец наш, – успокаивал его дьяк. – Сам знаешь – не уйти! Ведь крыльев-то у них нет теперь. Припешились[9]9
  Припешить – обрубить крылья.


[Закрыть])!

Раттнер вздрогнул: «Что означают слова «нет теперь»? Не может же этот дьяк, второй раз на своем веку (видящий человека «из мира», из мира XX века, знать о существовании аэропланов? Нет, или дьяк оговорился или я ослышался!» – успокоился он.

– Ну как знаешь, дьяче? – поднялся со скамьи посадник. – Тебе моего ума не пытать. Делай по своему разумению, а я пойду.

– Обожди, владыко, – остановил его дьяк. – Вот ты даве раздумывал, какое бы наказание на попа Фому за пьянство наложить. Поставь же к нему на постой мирских, пущай с ними валандается.

– Дельно придумано! – заколыхался в довольном смехе посадник. – Стрельцы, спасены души, – обратился он к тегилейщикам – Грядите, куда вам надобе. Мирские у попа Фомы останутся! Теперя он за них в ответе.

Стрельцы отдали поклон и направились было к воротам кремля, но их остановил неистовый вопль Птухи.

– Эй, эй, бабушкина гвардия, постойте! – кричал Федор и вдруг бросился к посаднику. – Гражданин, как вас там, до вас прибягаю: окажите сочувствие положению. Ваши стрелки эти самые мой ахроматический баян поперли! Мне ж без гармошки зарез! Лучше уж голову снимайте!

Офицер стрельцов, крепко державший под мышкой гармонию, подошел было к посаднику.

– Дозволь, владыко, челом ударить!..

– Да не лезь, скаженый! – рассвирепел окончательно Птуха. – Шо ты свое бородатое начальство путаешь, дурень! От як урежу в ухо за таки деда!

– А ну покаж, что это такое? – потянулся к гармонии посадник. И, вцепившись крепко в лады обеих клавиатур, с силой развел мехи. Гармошка взвизгнула невообразимой какофонией.

– Ой, спасите! – завопил испуганно посадник и отбросил далеко гармошку. – Сатана, нечистый дух! Исчезни, стыда в злосмрадный огнь гееннский, княже бесовский со аггелы свои! – крестился он, трясясь от страха.

Птуха, не обращая внимания ни на что, обтирал любовно вывалявшуюся в грязи гармонию, приговаривая:

– Не вмиешь играть, так нечего ахроматическую вещь бросать! Обождите, я всех вас вывчу!..

Раттнер и Косаговский хохотали неистово, забыв всякую осторожность, забыв о том, что смех их может обидеть посадника. И вдруг Раттнер резко оборвал смех: он ясно увидел, как губы дьяка Колопривова, слегка приподнявшиеся в скупой улыбке, обнажили золотую коронку на одном из коренных зубов…

2

Когда вышли из кремлевских ворот, Косаговский потряс ошалело головой:

– Ну и ну! Не сон ли это? А если это явь, то не снилось ли мне, что существует двадцатый век с электричеством, радио, радием, авиацией, подводными лодками?

Раттнер, думавший о золотом протезе дьяка Кологривова, не ответил.

Птуха, между тем, не терпевший никакой недоговоренности, начал под’езжать к попу Фоме:

– Какая же, значит, ваша профессия будет, гражданин? Короче говоря, чем занимаетесь?

– Священствую! – ответил поп. – Иерей я халтурный.

– Раз поп, значит, ясно, что халтурный! – согласился Птуха. – Вы, божьи дудки, только и знаете, что халтурить!

«Ничего не понимаю! – развел руками Раттнер. – Каким образом новейшее это слово пробралось сюда, в тайгу, в поселения, отрезанные от всего остального мира?»

– Что значит – халтура? – обратился он к попу.

– Что, халтура? Плата за богослужение. Я по тайге езжу, по охотницким становищам, по стрелецким острожкам и там требы совершаю: крещу, венчаю, отпеваю, а за то халтуру[10]10
  Старинное греческое слово.


[Закрыть]) получаю. Ино раз аж до самой Прорвы дохожу.

– А что такое Прорва? – спросил быстро Раттнер..

Пш покосился на него подозрительно и ответил нехотя:

– Прорва, она и есть Прорва!

Раттнер понял, что поп боится сказать больше, и не настаивал на ответе.

– Ну, а за что пороли-то тебя? – продолжал свою анкету Птуха. – За пьянку?

– Ох, во грехах роди мя мати моя! – вздохнул сокрушенно поп. – Зане в кабаках пью и в зернь играю!

– Неужели только за это? – удивлялся Птуха. – Небось, колокол пропил?

– Ежли б колокол, не обидно было бы такую муку принять! Чай, на Торгу-то не бархатом спину гладят. А то всего-навсего ризу у Даренки-целовальничихи, стрелецкой вдовки беспутной пропил да ей же одикон за полштофа заложил.

– Эго что еще за одикон? – спросил Птуха.

– Одикон? Путевой престол господа и спаса нашего, – ответил поп. – Зане в тайге-то церквей нет, так я для богослужений путевой полотняный престол вожу. На нем везде, хоть на осине, службу совершать можно.

– Ишь какой дошлый, – удивился Птуха. – Даже и престол пропил! Тебе дай в руки самого господа-спаса, ты и того пропьешь.

– А ты, молодец, вкушаешь иерусалимскую-то слезу? – спросил поп.

– Поднеси – увидишь! – улыбнулся Федор.

– А вот и хижа моя! – проговорил поп, когда они свернули в узкий, настолько, что его можно было загородить, раставив руки, переулок.

– Н-да, прямо Ватикан итальянский! – покрутил головой Птуха, глядя на крошечную курную избенку. А войдя в избу, он выпрямился было у порога, но так приложился затылком о полати, что сажа, бархатными полотнищами висевшая на потолке, осыпала его с ног до головы.

– Душа из вас вон! – поморщился Федор, щупая затылок. – Настроили тоже небоскребов! Ну, батя, волоки колбасы, сыру, всякого там нарпиту. Шамать охота на великий палец!

– Нет у меня и в заводе такого, что просишь, – ответил поп. – Вот кваску с лучком да с хлебам поснедай во славу божию.

– Неужто у вас, чертей, и кооперативов нету? – изумился Птуха. – Вот Гараськи-то!

– Ой, запамятовал я! – полез куда-то на полати поп. – Сотенка яичек у меня спрятана, старуха одна за панахвиду принесла!

В этот момент открылась дверь избы, и через порог легко шагнул высокий и стройный юноша. Кудрявый, с-нежным овалом безбородого еще лица и кожей теплого матового оттенка, он смахивал на оперного гусляра или Ивана-Царевича из сказки, но в домотканной холстине.

_{Дверь отворилась и на порог шагнул стройный юноша}

Юноша с любопытством, но без удивления смотрел на гостей, сдвинув над переносьем тонкие, девичьи; шнурочками, брови. Поводимому, он узнал от кого-то о прибытии в город мирских и о том, что они поставлены к ним в избу.

– Это будет внучек мой, – почему-то виновато заговорил пои. – Истомка, а прозвище, по отцу – мирскому человеку, – Мирской. Выходит, значит, – Истома Мирской.

Истома холодно поклонился гостям и спросил строго попа:

– Где ты пропадал, дед? Думал я, уж не доспелось ли чего с тобой?

– Ох, чаделько! – вздохнул поп, пряча глаза от внука.

– Што, аль опять на кобыле лежал? – с нескрываемой брезгливостью допытывался Истома.

– Лежал, внучек! – стыдливо ответил поп, глядя на Истому глазами преданного пса. – Опять пороли, окаянные! Ну, поводи: доберусь я до их! Всем теперь буду говорить, что киновеарх святокупствует, священников по мзде поставляет. А божья благодать не репа: за деньги ее не след продавать!

– Молчи уж, скоморох! Сам хорош. Молитвами, ровно калачами, на базаре торгуешь.

«А внучек-то с характером!» – подумал Косаговский, почувствовавший с первого взгляда симпатию к Истоме. Но ему стало жаль и попа, боявшегося поднять глаза на внука, а потому, чтобы выручить его из неловкого положения, Косаговский спросил:

– А скажите, чем занимается ваш внук? Кто он?

– Истома-то? – встрепенулся обрадованно поп. – Худог он, еже есть сказаемо, изограф.

– Художник, – понял наконец Косаговский, – живописец. Что же вы рисуете?

– Спаса всемилостивого пишу, – ответил нехотя Истома.

– Богомаз, значит! – резюмировал Птуха. – Ну, это нам без надобности.

Истома вспыхнул. Девичье лицо его налилось гневно кровью. Но он сдержался. Молча сдернул с полатей тулуп, надел и, подойдя к попу, выставил руки, сложенные в пригоршню.

– Благослови-ко, дед, за жеребенком сходить.

«Да ведь это же настоящий Домострой! – опешил Раттнер. – Истома откровенно презирает деда, а все же для такого даже пустяка просит у него благословения».

IV. «Слово и дело государево!..»

1

«…1717 год. Год учреждения Петром инквизитората для борьбы с «религиозным вольнодумством» – расколом.

На площади города Юрьевца-Поволжского, где когда-то жил и проповедывал «огнепальный» протопоп Аввакум Петрович, стоит многоголосый плач, слышны крики возмущения. Изможденный старик, один из бродячих расколоучителей, рассказывает о тех муках, какие терпят люди старой веры в застенках страшного Преображенского приказа. Вдруг из толпы раздается жуткая фраза:

– Слово и дело государево!..

Люди городского воеводы хватают проповедника. Толпа в ужасе разбегается.

По городу ползут слухи: из Москвы царем послана в Юрьевец воинская команда ловить и пытать раскольников. Две трети населения Юрьевца – раскольники. Старики. готовятся умирать, пострадать за старую веру. Пылкая молодежь призывает встретить царских солдат вилами и топорами. Сошлись на середине: убежать из Юрьевца.

Глухой осенней ночью выходит из Юрьевца громадный обоз. К нему из соседних сел и деревень присоединяются другие обозы. Это «остальцы древлего благочестия, родные печища оставя» бегут в леса Брынские, Муромские, Пермские. Социальный состав беглецов – по преимуществу крестьяне, городское посадское (ремесленники и мелко-торговое) население и незначительная часть духовенства. Из бояр, служилых дворян и крупных купцов – никого.

С топором, рыболовными снастями, огнестрельным оружием подвигались с родной Волги на Каму, с Камы за Каменный Пояс, а там и в Сибирь.

Беглецы перевалили вслепую, без проводников, Саяны и застряли где-то в дикой лесной чаще, где «журавли яйца несут».

Здесь юрьевечанам поневоле пришлось остановиться. Поневоле потому, что, куда ни бросались они, их всюду встречали непроходимые болота. Каким-то чудом, по неведомым путаным тропинкам беглецы, или «сходцы», как их называли тогда, пробрались через эти болота, а теперь и сами не могли найти обратного хода.

Так был основан в дикой танну-тувинской тайге град Ново-Китеж. Название это было дано неспроста, а в честь города Китежа, «божьим изволением» скрытого от нечистивцев на дне озера Светлояра. Новооснованный город тоже отгородился от всего остального «нечестивого мира» болотами непроходимыми и дебрями дремучими, так чем же он хуже знаменитого града Китежа? Вот и назвали Ново-Китежем. Знай наших!

Первоначально в Ново-Китеже «бысть великая скудость и нужда». Голод часто посещает его. Большинство новокитежан пашет без лошадей, боронит сосновым суком, отдельные ветви которого заменяли зубья бороны.

_{Большинство новокитежан пашет без лошадей, боронит сосновым суком}

Ново-Китеж в первые годы его существования нельзя даже назвать городом.

Это была община, которая в сущности представляла собой федерацию из самоуправляющихся мирских поселков и скитов-кинвей, то-есть монастырей. Во главе этой полумонашеской, полукрестьянской республики стоял киновеарх, пользовавшийся правами неограниченного монарха.

Киновеарх – лицо выборное. В случае смерти одного владыки все новокитежское население после двухнедельного поста собирается в городской собор. За икону кладутся жеребья с именами особо почитаемых за святую и подвижническую жизнь скитских старцев. Чье имя вынется, тот и киновеарх! Одним словом: «король умер, да здравствует король!» Сейчас киновеаршит некий Софрон II.

Но возвращаюсь к истории Ново-Китежа.

В годы владычества киновеарха Пахомия I один из новокитежских охотников случайно «ототкнул дыру в мир». Он нашел выход из болот, окружавших Ново-Китеж, побывал в гостях у какого-то туземного племени и вернулся снова в город. Отдушина в мир тотчас была использована новокитежанами для торговых целей. Они заводят торговлю с Китаем, сбывая туда меха, которыми так богата тайга, окружающая Ново-Китеж, а оттуда, вывозя «красный товар», то-есть ткани, в которых новокитежане ощущали острый недостаток. Так Ново-Китеж из общежития религиозных фанатиков превращается в экономически зажиточное поселение. Выделяется класс крупных собственников – купцов. А на ряду с концентрацией капиталов в руках отдельных лиц начинается определенное расслоение новокитежан на различные социальные элементы.

Но это врастание, по современному выражаясь, Ново-Китежа в торговый капитализм не проходит безболезненно. Революции потрясают его, как и всякое другое национальное или общественное объединение нашей старушки-земли…

2

Для скупки мехов и отправки их большими партиями в «мир» нужны были не малые капиталы, и они имелись в Ново-Китеже налицо еще в начале XIX века. А в середине этого века, то-есть к моменту, когда в России на смену торговому капитализму приходит уже промышленный, Ново-Китеж переживает свою первую революцию, именно восстание церковников против буржуазии.

«Революция» началась с того, что скитские старцы на очередном «священном киноте» потребовали закрытия «дыры» в мир, откуда якобы ползла на богоспасаемый град Ново-Китеж еретическая зараза. Старцы умно повели дело. С закрытием «дыры», то-есть с прекращением внешней торговли, власть купцов была бы сведена на-нет. Старцев поддержала небольшая, наиболее отсталая часть новокитежского населения, крестьяне. Но церковники обошлись бы и без всякой поддержки. В их распоряжении было страшнейшее оружие – «анафема», то-есть отлучение от церкви.

Около году Святодухова гора, на которой помещаются все скиты-монастыри, и кремль, в котором живет крупнейшее новокитежекое купечество, были злейшими врагами. В те времена и создались политические партии Ново-Китежа: «дырники», возглавляемые купечеством, ратовавшие за оставление дыры в мир в целях торговли, и «бездырники», во главе которых стояли церковники, требовавшие полнейшей изоляции Ново-Китежа от всего остального мира.

Победили «дырники», стоявшие за широкие права крупной буржуазии. И победили купцы не оружием, а рублем. Они весьма недвусмысленно заявили новокитежскому папе – киновеарху – и всем остальным старцам, что те-де просто дармоеды, и что если им не нравятся новокитежские порядки, то они могут вылетать отсюда и основывать другую общину.

«Но интересу нам знать, кто вас там кормить будет? – спросили при этом злорадно купцы. – От кого вы раздобудетесь грошами богу на свечку и себе на рукавицы?»

И церковники сдались. Но купцам этого было мало. Они потребовали, чтобы киновеарх, этот недавний самодержец Ново-Китежа, переселился со Святодуховой горы в кремль. Там, в почетном плену, под охраной стрельцов он и находится по сей день, царствуя, но не управляя.

Так, в итоге некоторого подобия революции власть церковников сменилась здесь властью представителей финансового капитала. Правда, купцы в целях примирения с церковниками сделали им некоторую уступку, но уступка эта лишь укрепила власть буржуазии. Заключалась эта уступка в том, что «дыра» в мир, и прежде открытая лишь наполовину (выпускались люди с большим разбором, по особым разрешениям), была заткнута для всех остальных, исключая купцов.

Для этой цели был снят план путаных тропок через окружающие Ново-Китеж болота. План этот, так называемая «Книга Большого Чертежа», сейчас хранится у посадника. А затем стрельцы заставами загородили тропки в мир. Теперь в этой охране нет уже надобности. Современное новокитежекое поколение не знает путей через трясины, знали их прадеды, давно умершие.

Отгородился богоспасаемый город Ново-Китеж от всего остального мира, отгородился непроходимой трясиной – Прорвой, как зовут ее здесь. Лишь недавно Истома Мирской рассказал нам об ужасах Прорвы, через которую даже легконогий заяц не проберется.

Между прочим несчастный юнкерс сел уже за границей Прорвы. Иначе бы мы, конечно, не попали в Ново-Китеж. Но Раттнер клянется, что он найдет выход отсюда. Судя по его намекам, есть какие-то основания. Он и Птуха почти ежедневно бродят по болотам, окружающим город. Но пока – никаких результатов!

Полная изолированность Ново-Китежа от внешнего мира, выгодная лишь одним купцам, не по вкусу новокитежским низам. Они не прочь взглянуть на мир, из которого к ним иногда просачиваются все же волнующие, необычайные слухи.

Поэтому борьба партий «дырников» и «бездырников» не прекратилась и до сих пор. Мы, при первом нашем вступлении в Ново-Китеж, были свидетелями побоища между сторонниками этих политических группировок.

Но какая разница с годами прошлыми! Теперь «дырники» – это исключительно трудящиеся слои Ново-Китежа, а в рядах партии «бездырников» соединились купцы и церковники. К блоку этому их вынудила общая выгода, общее желание удержать в повиновении эксплоатируемые низы.

С партией «дырников» ведется ожесточенная борьба. Много лет назад учреждена была тайная полиция. Роль сыщиков выполняют так называемые посадничьи досмотрщики. Руководит ими Дьячья изба, местное сыскное отделение. Достаточно агенту Дьячьей избы крикнуть: «Слово и дело посадничье!» – и стрельцы по его указанию схватят любого из новокитежскмх граждан. А затем – Дьячья изба, средневековые пытки и виселица».

Оплывшая свеча, при свете которой писал Косаговский, вдруг замигала и пустила под потолок тоненький штопор копоти. Летчик нагнулся снять с фитиля нагар и подпалил отросшую в Ново-Китеже бороду. Зашипели, закурчавились волосы. Свеча мигнула и погасла.

– Будь ты проклята! – прошептал раздраженно Косаговский. – Сколько еще веков ждать новокитежанам керосиновую лампу?

– Раб божий, спать ложился бы! – крикнул с полатей халтурный поп. – Первые кочета давно уже полночь опели.

«А, пожалуй, и верно! – подумал Косаговский. – Завтра докончу…»