Текст книги "Знание-сила, 1997 № 04 (838)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Физики использовали крошечный шарик рубидия, который окружало облачко его диффузных паров. Они охладили шарик и пары до ста семидесяти миллиардных долей градуса, а потом дошли до двадцати миллиардных градуса. Это в триста раз меньше, чем было когда-либо достигнуто в других лабораториях, – абсолютный рекорд температуры!

Атомы в конденсате объединены в нечто целое, как взвод солдат, подчиняющихся приказу невидимого командира.

• Пики на рисунке отражают три последовательных состояния пяти миллионов атомов натрия при их охлаждении до миллиардных долей градуса. Самый правый пик – холоднее всего.

• Одни из героев заметки – Эрик Корнелл (слева) и Карл Виман – у своей установки.

Нормальные атомы при комнатной температуре движутся со скоростями около двух тысяч километров в час, а охлажденные до рекордного холода замедлились до одного метра в секунду. Достигалось такое замедление тем, что атомы «обрабатывали» лучами лазера. Это позволило охладить их до двадцати миллионных градуса. После этого около десяти миллионов холодных атомов были заперты в магнитную ловушку и охлаждать дальше их стали, выкидывая самые «горячие» атомы, то есть самые быстрые. Этот процесс был очень похож на то, как дуешь на чашку с чаем, стараясь остудить ее содержимое: поток воздуха уносит самые энергичные молекулы воды, которым удается взлететь над поверхностью жидкости на самое большое расстояние. Остаются те, что «похолоднее». Вместо воздуха в эксперименте использовали специальные радиоволны.

Самые «холодные» атомы, к сожалению, имеют печальное свойство просто-напросто падать вниз из ловушки, и авторам открытия пришлось модернизировать ее так, чтобы не растерять драгоценные «ледышки».

К сожалению, экспериментаторы не могли наблюдать конденсат непосредственно – габаритами он был всего с десяток микронов. Они поступили по-другому: выключили свою магнитную ловушку и позволили облаку рубидиевых атомов расширяться. Когда стало возможно измерить размеры этою облака, они как бы запустили «кино назад» и рассчитали, какой был объем у облака в момент выключения поля. Расчеты показали, что в начале был конденсат.

Авторы сравнивают его с лазерным лучом. Обычный свет – это фотоны, летящие совершенно хаотичным образом, а лазерный луч – это тот же поток, только упорядоченный. Гак и атомы в конденсате: они объединены в нечто целое, как взвод солдат, подчиняющихся приказу невидимого командира.

Группа же Кеттерле в 1996 году получила гораздо более наглядные результаты – пять миллионов атомов натрия в течение двадцати секунд сохраняли форму карандаша длиной в полтораста и шириной около восьми микрон (этот «карандаш» хорошо виден на рисунке: три горки слева направо означают постепенное понижение температуры). Полученный объем был в тысячу раз больше, чем достигнутый их предшественниками. Исследователи направили на конденсат лазерный луч и наблюдали, что он отклоняет свет от прямого пути, как линза. До этого эксперимента было совершенно неясно, какими оптическими свойствами обладает конденсат – темный он или блестящий. Теперь очевидно, что прозрачный.

После такого успеха группа Кеттерле планирует заняться исследованием других свойств конденсата: померить в нем скорость звука и попытаться перевести его в возбужденное состояние. Что такое возбужденное состояние одиночного атома, всем хорошо известно, но вот чего ожидать от одновременного возбуждения пяти миллионов атомов – никто не может предсказать. А конденсат обязан вести себя, как единое целое. В мире атомов пришла пора коллективизации – что– то будет! •

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

Письмо в бутылке

Конечно, не совсем в бутылке – это раньше письма запрятывали в пустой сосуд и вверяли их судьбу волнам. Теперь с аналогичной миссией посылают космические корабли. В этом году на совместном заседании экспертов НАСА и европейского космического агентства должен быть одобрен полет корабля «Кассини» к Титану, одной из лун Юпитера. Полет должен состояться через три года. Это будет самый тяжелый из всех беспилотных кораблей. Чтобы достичь своей цели к две тысячи четвертому году, «Кассини» придется проделать достаточно извилистый путь: он обогнет Венеру, Землю, опять Венеру, потом Юпитер – иначе не получается. «Кассини» будет состоять из двух частей – орбитальной и спускаемой, каждая с обширной научной программой. Оба корабля понесут по письму, написанному на специальном алмазном диске.

В космосе не разъездишься...

В одном из последних полетов американского космического корабля «Дискавери» был проведен не совсем обычный эксперимент: в космическое пространство были выброшены три металлических шара от пяти до пятнадцати сантиметров в диаметре и три иглы длиной от четырех до тринадцати сантиметров. За этими предметами будут наблюдать земные радары, чтобы настроиться на них и затем следить за всеми мелкими осколками, что летают в небесах.

По данным специалистов НАСА, в небесах на орбитах вокруг Земли крутится более семи тысяч объектов диаметром более десяти сантиметров. За всеми ними будут следить и, если они будут к космическому кораблю ближе, чем на километр, корабль будет менять курс в целях безопасности. Следующая цель радаров – пятнадцать тысяч более мелких осколков.

Металлические горы Венеры

Американский космический зонд «Магеллан» провел четыре года, составляя подробную карту Венеры при помощи чувствительного радара. И колоссальной неожиданностью для ученых было то, что вершины гор отражали сигнал радара необычайно сильно, как будто они были покрыты льдом. Но лед не может существовать в очень жаркой венерианской атмосфере.

Американские астрономы из Вашингтона предполагают, что венерианские горы покрыты тонким слоем металла – сульфидом свинца, хлоридом меди или другими, такими как цинк, олово, висмут. Все это разнообразие выбрасывают активные венерианские вулканы.

Стивен Спилберг

Американские студенты из калифорнийского технологического института в Пасадене придумали эксперимент, который они планируют осуществить с помощью космического корабля «Дискавери».

Давно известна проблема – «гамма-вспышек» – это всплески гамма-излучения, которые происходят в разных частях неба и длятся от нескольких миллисекунд до ста секунд. Источник вспышек и их происхождение неясны. Студенты решили соединить детектор гамма-лучей с широкоугольной фотокамерой: как только детектор зарегистрирует вспыску гамма-лучей, включается камера и фотографирует участок неба, откуда они пришли. Возможно, удастся поймать их источник. Половину денег для эксперимента подарил студентам известный кинорежиссер Стивен Спилберг.

Спасая Вселенную...

Три года назад, измеряя скорость, с которой удаляется от нас скопление галактик Дева, астрономы получили новую величину постоянной Хаббла – около восьмидесяти километров в секунду на мегапарсек. Эта постоянная определяет возраст Вселенной. По современным теориям, наша Вселенная родилась в результате Большого Взрыва много лет назад и теперь расширяется Из измерений галактик Девы следует, что Большой Взрыв был восемь – одиннадцать миллиардов лет назад. Но возраст звезд – от двенадцати до пятнадцати миллиардов лет. Под впечатлением этого противоречия – звезды старше Вселенной астрономы пребывали в глубокой тоске.

И вот совсем недавно очень интересное сотрудничество астрономов из Эстонии, работающих на тартуском телескопе, и немецких из Гамбурга привело к новой величине постоянной Хаббла – менее семидесяти. Это измерение получено из наблюдений за удаленным квазаром. Из нового измерения следует, что возраст Вселенной – от десяти до двенадцати миллиардов лет. Может быть, постоянная Хаббла не постоянна, а зависит от расстояния – чем дальше, тем меньше?!

ВСЕМИРНЫЙ КУРЬЕР

Пауки

Модернизируют паутины

На протяжении долгого времени оставалось загадкой, для чего пауки, уже завершив плетение паутины, еще «навязывают» на нес дополнительные нити, которые зигзагом или диагонально пересекают всю конструкцию. Недавно тайваньский биолог И-Мин Тсо из Зоологического музея университета Мичигана выяснил, что такая паутина привлекает гораздо больше насекомых.

Ранее предполагали, что «лишние» элементы в симметричной паутине – это следы се ремонта или приспособления, которые позволяют паукам быстро передвигаться по зыбкой конструкции. Предлагалось также экзотическое объяснение этого феномена: зигзагообразные или продольные нити повышают способность паутины отражать ультрафиолетовый свет, привлекая тем самым насекомых.

Именно это предположение и взялся доказать тайваньский биолог, запланировав подсчитать, какое именно количество насекомых и каких видов попадает в модернизированную паутину. Выяснилось, что в паутины с дополнительными нитями пауки ловят на семьдесят два процента больше живности, чем пауки, которые не занимаются подобными хитростями. Однако усовершенствованные паутины не дают преимущества при ловле крупных насекомых, таких, как кузнечики. Тсо считает: дело в том, что ультрафиолет привлекает только тех насекомых, которые опыляют растения.

Актеры

По манере поведения пауков часто делят на тех, кто строит собственные паутины для ловли насекомых, и тех, кто охотится за своими жертвами на чужой территории. И только пауки, принадлежащие к виду портий, могут осуществлять две стратегии одновременно.

Даже по своему движению портия отличается от всех других пауков – движения их по паутине не похожи на беспорядочную

ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

Перед вами не символ европейского футбола и не геодезический купол, сооруженный по проекту американского архитектора Р. Бакминстера Фуллера на Всемирной выставке в Монреале. Эту новую разновидность углерода С60 , названную бакминстерфуллереном, получили в 1985 году Роберт Ф. Керл, Гарольд У. Крото и Ричард Э. Смолли, удостоенные за это Нобелевской премии по химии 1996 года.

Юлий Данилов

AD MEMORIAM

Владимир Порус

Памяти Куна

• Томас Кун

В июне 1996 года не стало Томаса Куна. Окончилась целая эпоха, связанная с его именем, и это вовсе не преувеличение: в шестидесятые-семидесятые годы практически ни одно обсуждение проблем философии и методологии науки не обходилось без идей и понятий, введенных им в широкое научное обращение, особенно после выхода в свет его научного бестселлера, переведенного на десятки языков,– «Структура научных революций».

Терминология, примененная Куном для описания и объяснения процесса исторического движения науки, вошла в философские словари и учебники, стала классической. Ему посвящены бесчисленные статьи, монографии и диссертации. Известные концепции развития науки и научного знания, выдвинутые другими философами и историками, так или иначе соотносятся с тем, что было сделано Куном почти за пятьдесят лет его научной работы.

И все же, как это часто бывает, прижизненное наведение «хрестоматийного глянца» на произведения мыслителя имеет оборотную сторону. Живой интерес в последние годы сменился дежурными упоминаниями, некритическим воспроизведением буквы, а не подлинного смысла. В свое время концепция Куна вступала в спор с укоренившимися представлениями о науке и научной деятельности. Когда полемика ослабла, выветрился и интерес к работам. Так была подтверждена правота самого Куна: судьба научных направлений тесно связана с жизненными ориентирами и судьбами людей, работающих в их рамках.

О чем был этот спор? Сегодня мы воспроизводим фрагменты ставшего в свое время сенсацией выступления Купа на Лондонском симпозиуме по философии науки 13 июля 1965 года. Председательствовал там Карл Поппер, крупнейший философ и методолог науки Речь шла о проблеме, казалось бы, академической: в чем заключается специфика науки среди других видов умственной и практической деятельности? Однако за сухой формулировкой – страсти, и какие!

Позиция Поппера

Опуская частности, ее суть можно выразить в требовании: границы науки должны совпадать с границами рациональной критики. Образцом и воплощением такой критики К. Поппер считал Большую Науку – ту науку, романтический и привлекательный образ которой сложился на рубеже XIX—XX веков усилиями великих ее преобразователей – Дж. К. Максвелла, Э. Резерфорда, Н. Бора, А. Эйнштейна (если называть только физиков). Самой характерной чертой этой науки полагалась беззаветная смелость, с какой ее творцы создавали рациональные конструкты, претендовавшие на Картину Мироздания, не останавливаясь перед решительной ломкой сложившихся ранее представлений, если того требовали опыт и логика.

• Карл Поппер

Стимулом к такой постановке вопроса была, помимо прочего, общая политическая ситуация в мире. С 30-х годов нашего века планета была разодрана на части противоборствующими идеологиями. за ширмами которых устраивались бесчеловечнейшие режимы, стремившиеся к мировому господству. Научное знание использовалось этими режимами как средство достижения технологического и военного перевеса. Эксплуатировалось само имя науки – не надо напоминать, что коммунизм, например, объявлялся плодом научного предвидения. Проблема определения границ научности приобретала в этих условиях смысл, выходящий далеко за рамки академического интереса. Установить эти границы – значило положить пределы экспансии идеологии, установить последнюю линию обороны Разума, отступление от которой грозило окончательным духовным поражением. Карл Поппер был одним из наиболее активных участников как методологических, так и политикофилософских дискуссий того времени. Его концепция «демаркации» (то есть разграничения научного и ненаучного знания) получила широкое признание и легла в основу критического рационализма как направления в философии науки и социальной философии.

Взяв за образец Большую Науку, «критический рационализм» призывал направить силу человеческого интеллекта на критику всей действительности – всего, что существует в человеке, в обществе, в природе. Табу, традиции, догмы, идейные и идеологические клише, суждения авторитетов и вождей, социальные нормы ’И законы, сакральные ритуалы, моральные и эстетические суждения – все рассматривалось как объект рационального анализа. Разум отвергает все сверхразумное. Для него нет неприкосновенных святынь. И даже то. во что, казалось бы, «можно только верить», подвержено суду Разума и ждет его вердикта?

Красивая позиция. Но дальше начинались трудности. Ведь принцип рациональной критики – если принять его за критерий рациональности – сам должен подвергаться критике, которая... не может не следовать тому же принципу. Перед философией «критического рационализма» возникала известная с древности логическая трудность petitio principii.

Поппер понимал это и искал выход. Он говорил: рационализм, основанный на принципе критицизма, не должен связывать себя каким-либо окончательным решением проблемы обоснованности или оправданности этого принципа. Ведь необходимой предпосылкой всякой рациональней дискуссии является безоговорочное признание этого принципа всеми ее участниками. А это возможно только, если участники уже являются рационалистами. «Можно сказать, что рационалистический подход должен быть принят и только после этого могут стать эффективными аргументы и опыт. Следовательно, рационалистический подход не может быть обоснован ни опытом, ни аргументами». В основании рационалистического подхода, если угодно, рационалистического настроя, лежит «иррациональная вера в разум». Ситуация рациональной дискуссии возникает как конвенция и в дальнейшем поддерживается устойчивыми традициями, регулирующими поведение рационалистов-единоверцев. Систематическое единство таких традиций – это и есть Большая Наука. Признание непререкаемой власти критериев рациональности – не только методологические регулятивы, но и моральное credo граждан Республики Ученых. В этой идеальной республике нормы гражданского поведения практически полностью совпадают с моральной регуляцией, пронизанной духом рационального критицизма.

Идея Поппера проста и нет надобности рассуждать об ее утопичности. Когда мы имеем дело с идеалом, глупо упрекать его, что он не похож на реальность. Более того, сила идеала – именно в его непохожести на всем известную и никого не удовлетворяющую действительность. В этом идеале Демократия Большой Науки является истинной предпосылкой Критической Рациональности, а Рациональность – условием и предпосылкой Демократии. Нет ничего более демократичного, чем открытое сообщество рационально мыслящих людей. Взаимозависимость демократии и рациональности – идеал, который Поппер и его последователи перенесли из философии науки в социальную философию.

Теперь понятно, почему проблеме «демаркации» и ее критико-рационалистическому решению придавалось такое огромное значение– Цена этого решения оказывалась необычайно высокой, поскольку оно затрагивало центральную нервную систему всей философии, а не только конкретной методологической программы. Поппсровская «демаркация» должна была стать контуром социального идеала, ориентира, направляющего развитие человеческого общества к гуманной цивилизации.

Позиция Куна

«Структура научных революций» (1962) потому и произвела такое сильное впечатление на современников, что ее идеи касались болевых точек попперовского рационализма.

Отдавая лань всемирной известности К. Поппера, но вежливо подчеркивая свою духовную независимость от него

(«Я не читал работ сэра Карла до выхода английского варианта его книги,– говорил он в публикуемом выступлении,– в это время моя книга была уже готова вчерне...»), Кун приступает к наиболее болезненной для «критического рационализма» операции: он, как и Поппер, проводит линию демаркации между наукой и ненаукой, но совсем не там, где находил для нее возможности и основания «сэр Карл».

Главное отличие науки от прочих сфер умственной деятельности, действительно, в том, что только в науке существуют рациональные процедуры проверки опытных суждений. Но вот рациональность этих процедур принимается обычно учеными как нечто бесспорное и не подлежащее сомнению. Между тем критика и рациональность заключают между собой союз только в рамках принятых образцов научной деятельности. Когда же критика обращается на сами эти образцы (а это случается крайне редко), она порывает с принятыми критериями рациональности и вынуждена искать новую опору, и этот выбор может совершаться под воздействием отнюдь не только «когнитивных» факторов, но зависит от убеждений, авторитетов, социально-психологической атмосферы и традиций «научных сообществ», а также от многих других «внешних» по отношению к науке воздействий. Такие ситуации Т. Кун назвал «экстраординарными» или «революционными». Попадая в такие ситуации, наука не только не обнаруживает differentia speciflca, а наоборот, становится похожей на другие сферы интеллектуальной активности, например, на споры философов или ценителей искусства, астрологов или психоаналитиков. Только в периоды обычной «нормальной» научной деятельности можно строго отличить последнюю от того, что наукой не является и не может являться.

Здесь тот пункт, в котором противоречия между «критическим рационализмом» и его ревизией Т. Куном становятся очевидными. Они затрагивают существо вопроса: что такое рациональность в науке, какую роль она играет в развитии научного знания, что объединяет и что разъединяет научное сообщество.

Кун различает два рода критики. Рациональная критика – это критика при опоре на основания, не подлежащие критике (такая критика имеет место тогда, когда ставятся под вопрос частные действия или компетенция ученого, но не основания его деятельности). А нерациональный критический дискурс – это то, что возникает «только в моменты кризиса, когда основы соответствующей области оказываются под угрозой». Глубинная сопряженность и взаимозависимость критики и рациональности, присущая «критическому рационализму», разрушается: критика либо зависит от принятых критериев рациональности, либо порывает с ними. Таким образом, рациональность определяется не в связи с критикой, а независимо от нее. Рационально в науке то, что принято в качестве такового «научным сообществом», а на самом деле – лидерами, авторитетами, небольшой эзотерической группой экспертов, которые навязывают свое понимание рационального – через систему обучения и профессиональной подготовки – остальным членам научного коллектива.

А что же Поппер?

Поппер точно улавливает этот момент. В своем ответе Куну «сэр Карл» называет позицию оппонента релятивизмом. Тезис релятивизма, говорит он, был бы неоспорим, если бы удалось показать, что ученый, находясь внутри концептуального каркаса, не имеет никакой возможности вырваться из этого плена иначе как став «иррационалистом». Другими словами, если бы был верен более общий тезис: для человека, принадлежащего данному научному сообществу, нет и не может быть никакой рациональности, отличной от той, какая вытекает из «парадигмы», определяющей всю жизнедеятельность этого сообщества. Однако этот тезис не имеет оснований, он не оправдывается историко-научными исследованиями. Как ни изображай историческое движение науки, какие схемы не предлагай для его описания, невозможно представить его так, что история науки распадется на «несоизмеримые» отрезки, между которыми расположатся периоды полного прекращения рациональной коммуникации.

Рациональность науки позволяет ей выходить за рамки «концептуальных каркасов», рациональная критика всегда возможна – такова позиция Поппера, которую он противопоставил куновскому ревизионизму.

А что Кун?

Пожалуй, самое вызывающее в его теории научной рациональности – это то, что он говорил о механизмах, побуждающих ученого работать в соответствии с той или иной рациональностью так, словно никакой иной не существует. Формулу этого – правда, в виде вопроса, а не тезиса – даст сам заголовок «Логика открытия или психология исследования?». Цель ученого, утверждает автор,– не истина (этот термин вообще мог бы быть исключен из описания научной деятельности), а решение концептуальных или инструментальных задач, где признаком успеха является признание научного сообщества. А научное сообщество крайне консервативно в своих оценках принципов рациональности – и это естественно, поскольку такая консервативность есть условие его единства и общности. С другой стороны, научное сообщество почти всегда настроено на полное отрицание «чужой» рациональности, претендующей на решение тех же проблем.

Всякие представления о прогрессе науки, основанные на понятии возрастающей истинности научных суждений (какой бы смысл сюда ни вкладывался), должны быть, по Куну, исключены из методологической и философской рефлексии на эту тему. Решения о том, как соотносятся научные теории с исследуемыми объектами, принимают те, кто выбрал именно эти, а не другие инструменты объяснения. Основания их выбора часто приходится искать в социологических и психологических обстоятельствах, в особенности если на роль инструментов объяснения претендуют сразу несколько научных теорий. Вместо пресловутой «Логики научного открытия» (так в английском варианте называлась книга К. Поппера, не менее полувека находившаяся в центре методологических дискуссий) мы получаем «психологию исследования».

Именно психология и социология призваны объяснять, почему в «нормальные» периоды ученые упорно держатся за принятые ими теоретические основания решения проблем, иногда не обращая внимания даже на возникающие противоречия между опытом и объяснениями, получаемыми на основании усвоенных теоретических догм, а в периоды «кризиса» мучительно ищут новые теоретические матрицы. (Кун сравнивает это с тем, как человек, увидевший в рисунке психологического теста «утку», с большим трудом заставляет себя радеть в том же рисунке «кролика».)

• Джорджо де Кирико. «Фиюсоф»

Именно это и вызывало решительный протест К. Поппера. Если мы (после всей славной истории науки от Галилея до Эйнштейна и Бора) станем искать ответы на вопросы о том, как и почему ученые приходят к своим идеям, у психологов или у социологов, говорил он, то уподобимся лунатикам, не отдающим себе отчет о цели и направлении своих движений Поппер не допускал и мысли о том, что понимание рациональности может включать социологические и социально-психологические мотивы принятия решений (например, согласия или несогласия относительно используемых логических правил и норм и т д). Это была бы «рациональность», на которой нечего и мечтать построить идеал «открытого общества», или, лучше сказать,– вообще не рациональность, а торжество иррационализма, возрождение худшего субъективизма и дешевого релятивизма, казалось, навсегда отброшенных неслыханными успехами науки Нового времени.

«Я нахожу идею обращения к социологии или психологии удивительной. Более того, я нахожу ее разочаровывающей, поскольку она показывает, что все, что я ранее возразил против социологизирующих и психологизирующих тенденций и путей, особенно в истории, было напрасным». Драматическое признание. Особенно если учесть, что речь вовсе не идет о простом непонимании со стороны оппонента. «Кун понимает меня очень хорошо,– писал Поппер,– лучше, я думаю, чем большинство моих критиков». Но Кун не только хорошо понял идеи Поппера. Он увидел, где находится ахиллесова пята «критического рационализма». Его критика была направлена именно в это уязвимое место. Она затрагивала два центральных понятия: понятие «истины» и понятие «рациональности».

Вопрос Понтия Пилата

С понятием «истины» у Поппера были сложные отношения. Он признавал, что никакое научное суждение о реальных объектах не может претендовать на точное и полное совпадение с этой самой реальностью. Зато, говорил он, можно гарантировать, что всякое положение науки, противоречащее фактам, должно быть отброшено как ложное. Иначе говоря, наука В точности знает, какие ее суждения ложны, хотя не может гарантировать окончательной истинности ни одного из своих суждений.

Раньше многих Поппер признал зависимость научных фактов от принятых понятий, которые заставляют не только отбирать наблюдения, но и истолковывать их именно как данные «факты», а не что-то иное. Поэтому было бы правильно говорить, что в споре фактов и теоретических гипотез, на самом деле, на стороне фактов выступают просто иные теории, сами по себе также нуждающиеся в эмпирической проверке. И следовательно, не факты судят теорию, а одни теории судят другие, то есть имеет место спор различных догадок и гипотез. Таким образом, все научное знание имеет предположительный (гипотетический) характер.

Из этого следует, что суждения науки каким-то образом «причастны» к истине, но никогда нельзя окончательно установить степень этой причастности. Поппер придумал изощренную логическую концепцию, позволяющую устанавливать изменения «истинностного» содержания в научных суждениях по мере их опытного испытания. Само же это содержание Поппер назвал не истинностью, а «правдоподобием» (verissimililude). Это понятие подвергалось критике со стороны многих логиков, показавших, что мера «правдоподобия» не может быть установлена без введения дополнительных допущений, которые сами зависят от тех самых принципиальных положений «наивного реализма», с которыми Поппер предпочел бы расстаться.

Но дело в том, что понятие «правдоподобия» понадобилось Попперу для того, чтобы придать смысл другому понятию – «научного прогресса». Наука, говорил он, прогрессирует, когда увеличивает степень правдоподобии своих суждений. «В науке (и только в науке) можно говорить о подлинном прогрессе: о том, что мы теперь знаем больше, чем раньше». Именно поэтому смена фундаментальных теорий способствует научному прогрессу: она позволяет получать более правдоподобные научные суждения и при этом избавляет от конфликтов с известными фактами. Вот почему ему так важны «научные революции»: смена фундаментальных оснований способна резко увеличить «запас истинности». Правда, это совсем не гарантирует, что суждения, ныне признанные истинными, не окажутся ложными под давлением «фактов». Но в том и состоит прогресс науки – она безостановочно идет вперед, отбрасывая свои собственные предположения и выдвигая новые, ибо уверена, что таким способом только и можно осуществлять познание мира.

Поппер строит мужественный (можно сказать, стоический) идеал науки. А идеал все же более значим, чем отклоняющаяся от него реальность, ибо он выступает как ориентир человеческого поведения. Если люди выбирают этот ориентир, они способны переделывать действительность, придавая ей сходство с Разумом. Поэтому, хотя концепция Поппера многократно подвергалась критике, его не могли поколебать никакие, даже самые, казалось бы, «реалистические» ссылки на «действительную», а не идеализированную науку. В споре идеала и реальности ни одна из сторон не имеет решающего преимущества: если реальная история отличается от «рационального» хода событий, то либо такая действительность не разумна, либо дефектен разум, претендующий на то, чтобы диктовать свои законы действительности.

Но куновский образ науки и ее истории порывает с этим идеалом. Научный процесс, говорит Кун, не имеет ничего общего с попперовским идеалом Большой Науки. «Научное сообщество» участвует в конкурентной борьбе с другими сообществами за право выступать от имени научной рацион&зыюсти, испытывая при этом давление всей социально-культурной жизни общества, в котором научные коллективы составляют небольшую часть. Отсюда социальнокультурная (в том числе социально-психологическая и социологическая) обусловленность критериев рациональности, которые, по Куну, суть реальные продукты реальных же мыслительных процессов, подверженных историческим изменениям.

Два образа науки

«За спиной» попперовского и куновского образов науки и научной рациональности стоят разные мировоззренческие установки.

Идеал науки Поппера тесно связан с его представлением об идеале общественном. Проповедуемое им «открытое общество» – это такое общество, в основу которого положена универсальная Рациональность, освобождающая людей от власти догм, предрассудков и прочих форм невежества ради власти творческого и смелого ума. Он целиком захвачен идейным наследием эпохи Просвещения: тезисы о гипотетичности любого знания и роли рациональной критики должны были лишь придать этим идеям современное звучание.

Образ науки, предлагаемый Куном,– сознательный отход от классического рационализма, попытка уместить рациональность в ряду людских пристрастий и культурных эпох

Человеческая разумность, по Попперу,– лишь более или менее «правдоподобное» отображение «истинной рациональности», обладающей самостоятельным и самоценным бытием. Успешность человеческих действий, в том числе познавательных, находится в прямой зависимости от степени «правдоподобности» этого отображения.