Текст книги "Современный финский детектив"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Мика Тойми Валтари
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

9. ЯАНА СУОМИНЕН

В квартире была только одна комната – не больше клетушки дежурного комиссара, но зато с балконом. Полка со стереопроигрывателем, телевизор и постель заполняли ее почти целиком. Балкон выходил на Гаванскую улицу, напротив стоял недавно выстроенный дом, в квартирах которого зажигались огни по мере того, как люди просыпались. Харьюнпяа повернулся спиной к Яане Суоминен и смотрел в окно; он считал, что так лучше, хотя его присутствие явно ей не мешало.

Было уже утро, но он еще не устал – при ночных дежурствах усталость накатывает волнами: сумрачное настроение, когда глаза неодолимо слипаются, вдруг сменяется бодростью, и в течение некоторого времени чувствуешь себя другим человеком – все видится и слышится отчетливее, чем обычно. Вот и теперь Харьюнпяа точно представлял, как Яана за его спиной поднялась с постели, как натянула колготки, щелкнув резинкой по животу, как наклонилась за лифчиком и стала в него запаковываться – когда она завела руки за спину, чтобы застегнуть лифчик, плечевые суставы хрустнули. При желании Харьюнпяа мог все это увидеть и воочию – по отражению на стекле, стоило только чуть отодвинуться, но он не хотел; пахло ночью, прерванным сном.

Это была третья квартира, куда он пришел разузнать об Асикайнене. У Тийны Малмберг из Большого Лесного переулка в Вантаа уже около года был другой приятель, она протянула Харьюнпяа в чуть приоткрытую дверь записку с номером своего рабочего телефона и попросила позднее позвонить туда. К Тарье-Леене Яаккола с Третьей линии Асикайнен за последние полгода заскочил только пару раз. Несмотря на это, Яаккола была потрясена больше всех из этих трех женщин, она едва не расплакалась. Но ответить на интересующие Харьюнпяа вопросы так и не смогла. Вместо этого она передала ему оставшиеся у нее два полиэтиленовых мешка с какими-то мелочами, принадлежавшими Асикайнену. А здесь, на Гаванской улице, Яана Суоминен открыла ему дверь в одних коротеньких трусиках.

– Ого! – только и бросила она, увидев Харьюнпяа.

– Я из криминальной полиции, старший констебль…

– Вижу. Дело касается?..

– Рейно Асикайнена.

– Его что – убили?

– Да.

Суоминен глубоко вздохнула, и руки ее опустились.

– Входите! – бросила она наконец, повернулась и прошла перед Харьюнпяа, вихляя задом; в ее движениях не было ничего деланного, зазывного, непристойного – одно безразличие.

– О’кей? – спросил Харьюнпяа.

– Что – о’кей?

Харьюнпяа обернулся. Женщина все еще была в нижнем белье – она сидела скрестив ноги и курила.

У нее была светлая, по брови челка и спускающиеся до плеч волосы. Кожа, белая, как сливки, казалась мягкой, как и открытая часть груди. Харьюнпяа подумал, нравилось ли Суоминен, когда ее касались усы Асикайнена. Его нервировала незастеленная постель. Ему казалось, что он – Асикайнен. Харьюнпяа прислонился к подоконнику и, не спрашивая разрешения, закурил.

– Спроси теперь, откуда я знала, что его убили.

– Да?

– Я не знала. Я угадала. С тех пор как Рейно стал швейцаром, он то и дело, особенно в последнее время, впутывался в опасные истории. Его злило, что надо быть любезным с пьяными свиньями, тем более что он знал многих из них еще с того времени, когда занимался сыском. У него и теперь осталось по крайней мере два неоконченных процесса.

– Где он работал?

– Везде понемногу. Последнее время – в этой помойке, недалеко от «Ассы», на боковой улице, где магазин абажуров.

Харьюнпяа вспомнил это место, но не мог припомнить, ходят ли туда цыгане; он подумал, что надо этим поинтересоваться, выяснить, кто с кем судился. Яана запустила руку в лифчик и поправила одну грудь.

– Вы любили его? – неожиданно для себя спросил Харьюнпяа.

Суоминен выразительно на него поглядела и выпустила дым из ноздрей.

– Какое это имеет значение?

– Я просто подумал… раз вы его гражданская жена.

– «Гражданская жена», меня тошнит от этих слов. Мы вместе жили. А что такое любовь? По-моему, достаточно, если оба заботятся об известных физических потребностях друг друга.

– А вы знаете, где он был вчера?

– Где-нибудь пьянствовал. Он это любил. Наверно, и без женщин не обходилось. Меня это не волнует. Только не рассказывай мне, что он был там с такой женщиной, которая льет теперь слезы возле трупа любимого…

– Не буду.

Яана встала и взяла пепельницу. На бедрах вязка колготок была плотнее, кожа под ними выглядела более упругой и блестящей.

– Он с цыганами водился? Говорил о них?

– Тогда он не водился бы со мной, можешь мне поверить.

– О’кей! – Харьюнпяа быстро погасил сигарету. – Я хотел бы взять его вещи.

– Не возражаю. Груз будет небольшой.

Женщина открыла стенные шкафы в кухонной нише. Там лежали главным образом ее собственные вещи, но было несколько мужских рубашек, висели пиджаки и брюки, на полу рядом с большой дорожной сумкой стояли коричневые ботинки и валялся один носок.

– Сумка его.

Харьюнпяа поставил сумку на постель и открыл. На дне лежали десятки старых, истершихся в бумажнике или в кармане лотерейных билетов с загнутыми краями. Выигравшие номера были обведены химическим карандашом.

– Выигрывал он только изредка и понемногу, – объяснила Яана. – Человек мелких удач… Но он ненавидел работу – вернее, не ненавидел. Он хотел, чтобы работа оставляла ему время и для жизни.

Яана Суоминен стала перекладывать вещи в сумку. Вдруг она остановилась совсем рядом с Харьюнпяа, выставив одно бедро, приложив к губам палец с длинным красным ногтем; ее кожа уже не казалась теплой, такой, к которой хочется прикоснуться; теперь она скорее напоминала тонкий полиэтилен, который зашуршал бы под пальцами так же, как ее душа.

– Ты спросил о цыганах… Однажды он все-таки о них говорил. Давно, когда был еще филером.

– Да?

– Три цыгана на чем-то попались – я уже не помню, на чем. Во всяком случае, они были несовершеннолетние или что-то в этом роде, так что их нельзя было засадить за решетку. В наказание Рейно заставил их наложить в штаны. Ты это имел в виду?

– Не совсем. Но и это сойдет.

Яана наполнила сумку, Харьюнпяа ее застегнул; он уже знал, что все напрасно, что ни в карманах Асикайнена, ни в других вещах не найдет ничего полезного, но желание Кандолина, во всяком случае, было исполнено.

– Надо, наверно, составить опись его имущества? – спросила Суоминен.

– Это забота родственников.

– Он иногда говорил, что у него есть участок леса где-то под городом Ювяскюля. Это, кажется, очень денежный товар?

– Может быть.

– Может быть… Похоронная машина увозит человека, полицейский – его вещи, какие-то неизвестные люди – деньги. А мне достаются всего два слова – «может быть».

– Вы не состояли в браке.

– Но больше полугода жили вместе.

– Этого мало. Если он не оставил завещания. В начале следующей недели вас, очевидно, пригласят на беседу. Так что попробуйте вспомнить заранее о разговорах и делах Рейно.

– Вот как.

– Да. До свидания.

Харьюнпяа с сумкой в руках направился к двери. Суоминен села в изножье кровати, но на этот раз не скрестила ноги, а вытянула их, потягиваясь.

– Не хотите ли с утра пропустить для бодрости? – спросила она. Голос у нее был такой же, как до этого, только слова она проговаривала медленнее, многозначительнее.

Харьюнпяа опустил сумку на пол, обернулся и посмотрел ей в глаза.

– Рейно застрелили, – сказал он медленно. – На Малом пороге, в кабаке. Пуля попала в сонную артерию, кровь хлынула фонтаном и за пару минут вылилась вся до капли. Это была жуткая картина.

– Фу. Не надо… – Яана Суоминен отвернулась – Харьюнпяа увидел ее четкий, точно нарисованный графитом профиль. Потом женщина снова обернулась к Харьюнпяа: – Значит, не хотите? Для разминки?

– Нет.

– Жаль.

10. СВИДЕТЕЛЬ

У молоденького цыгана, доставленного в «садок», на заведенных за спину руках были наручники. Лицо парня выражало ужас, он тяжело дышал.

– Зачем вы, добрые люди, привели меня сюда?

– Ты кого застрелил из этого пистолета?

– Никого. Честное слово. Поверьте…

– Из него только что стреляли. Он еще пахнет порохом. В кого ты стрелял?

– Добрый господин начальник, пистолет сам выстрелил. Я и не думал – он стукнулся о землю.

– Так. Где ты его украл?

– Нашел.

– Ну конечно. Зачем ты хотел влезть в автобус?

– Это наша машина. Я хотел угнать ее домой.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– И собирался сесть за руль? Без прав?

– Да. Там наша картошка. Ее надо завтра доставить в магазин, мы же все живем на эти деньги.

– Не ври! Вы живете на краденое, мошенничаете, выпрашиваете у государства помощь, которая вам не предназначается… это все равно что залезть каждому из нас в карман. И в этой машине случайно оказалась картошка Фейи Хедмана? И эта машина случайно принадлежит Фейе Хедману? И совершенно случайно ты чуть раньше, собираясь застрелить Фейю Хедмана, застрелил из этого пистолета полицейского?

– Нет!.. – Паренек чуть не упал на колени. – Я не стрелял… Фейя… это же мой брат… Он ведь жив?

Никто не ответил. Парень начал дергаться, безуспешно пытаясь освободиться, надзиратели прижали его к стене и держали, пока он не перестал вырываться и не заплакал.

– Это мой брат… мой любимый брат… Он жив?

Наручники сняли.

– Разденься!

– Зачем?

– Разденься!

Мальчик начал раздеваться, но, обнажившись по пояс, остановился.

– Снимай все.

– Я не могу – вы все старше меня.

– Не валяй дурака! Раздевайся.

Наконец мальчик снял с себя все, он был тощий и не очень смуглый. Стыдясь самого себя, он присел на корточки. Кто-то из мужчин сказал:

– Не волнуйся за свой товар, его никто не конфискует. Хоть это и было бы в интересах твоего же народа – ничего хорошего из него все равно не получится.

Все прыснули.

– Тебя задержали по подозрению в одном убийстве и попытке совершить второе, – сказал Кандолин. – Принесите ему арестантскую одежду.

– Я не понимаю… Как вы не уразумеете? – повторяла старшая из женщин – и теперь, когда тут не было других полицейских, Харьюнпяа вдруг поверил, что она говорит правду; по ее голосу было ясно, что она потрясена и пытается сдержать бессильные слезы. А под всем этим он угадывал с трудом скрываемое ожесточение – результат повторяющихся одна за другой несправедливостей. – Если вам плевать на парней, то подумайте хоть обо мне – их матери! Поставьте себя на мое место: в больнице при смерти лежит один ваш сын, раненный какими-то убийцами, а потом в этом преступлении обвиняют вашего второго сына и бросают его в тюрьму. Ведь вы-то знаете, что это неправда… Это неправда!

Харьюнпяа молчал. Он мог бы сказать что-нибудь успокаивающее, ни к чему не обязывающее, но не хотел; ему было странно, что женщина права, что в чем-то произошла ошибка, но он не мог найти ни одного убедительного объяснения этой истории. К тому же утро чересчур затянулось, стрелки часов близились лишь к девяти, хотелось спать, мысли путались почти как у пьяного.

Незаметно для себя Харьюнпяа прибавил шаг, а женщины и дети летели за ним – коридор наполнился шуршанием юбок, стуком каблуков и звяканьем браслетов; в дверях появлялись следователи, но быстро исчезали, и Харьюнпяа догадывался, что по крайней мере в десяти комнатах говорят:

– Семейный совет убийц начинается. Скоро их наберется столько, что и полицейский не протиснется…

– Хулда, я вдруг вспомнила, – тихо, как-то испуганно сказала младшая из женщин.

Харьюнпяа шел впереди и плохо ее расслышал. Вся компания остановилась, Харьюнпяа тоже; когда он стоял в лифте за спиной этой женщины, он увидел ее узкий длинный затылок, похожий на вытянутую шею птицы, а пряди, выбившиеся из прически, отливали черно-синим блеском, как у Элисы, когда она собирала в узел волосы. У женщины был такой вид, точно она где-то всю ночь проблуждала. На руках она качала ребенка такого же возраста, как Пипса, его дочь, и Харьюнпяа показалось, что женщина уже опять беременна и срок немалый.

– Старина Калле и Алекси там вдвоем…

– …поди знай, что этому склеротику в голову взбредет…

– А Алекси, этот рохля, он и не догадается его отговорить.

Женщины, склонив друг к другу головы, о чем-то шептались и, когда заметили, что Харьюнпяа прислушивается, перешли на цыганский язык, он не понял больше ни слова. Тем не менее ему показалось, что, помимо всех других бед, у них появилась еще одна.

– Хиллеви…

Старшая женщина подозвала одну из маленьких девочек, достала из кармана фартука какую-то бумажку – наверно, деньги, – сунула в руку девочки и шепнула ей что-то на ухо. Девочка повернулась и побежала к лифту – ей было лет десять, может, и меньше. Длинная, намного ниже колен юбка плескалась вокруг резво бегущих ног, большие резиновые сапоги хлопали по полу.

– Старик остался дома один, – сказала старшая женщина, обращаясь к Харьюнпяа. – Сидит без крошки… Если бы вы только знали, что вы наделали, арестовав Сашку.

– Завернем за этот угол и дойдем до комиссара Кандолина, – вздохнул Харьюнпяа. – Это он решил задержать вашего парня. Он вам все объяснит. Пожалуй, вам следует знать, что десять человек без устали работают, чтобы выяснить, как все случилось, – все время отыскиваются новые свидетели и улики. Если ваш Сашка не виноват, его отпустят… – Он и сам не знал – лжет он или говорит правду; а новые свидетели и улики – что они дадут? Может быть, кто-то вспомнит теперь случившееся иначе, чем вчера, может быть, Турману повезет и он найдет гильзу. Для верности Харьюнпяа добавил: – Но ночью положение было такое, что мальчика нельзя было освободить после допроса…

– Безвинного мальчишку? Не может быть такого положения, если вы только специально этого не хотите.

Харьюнпяа постучал в дверь Кандолина и вошел. В комнате было полно мужчин, и синий табачный дым плавал в воздухе как овеществленная усталость, которую можно было прочесть на всех лицах. Напротив Кандолина сидел молодой, не известный Харьюнпяа мужчина с редкими светлыми усами, одетый в форму таксиста. Вид у него был такой же невыспавшийся, как у всех. Фуражку он положил на колено. Кандолин, единственный из всех, выглядел не менее бодрым и деятельным, чем вечером.

– Мать этих парней здесь, – сказал Харьюнпяа. – И жена Фейи, и другие. Ждут в коридоре. Они хотели бы поговорить с тобой как можно скорее – заодно и передачу Сашке принесли…

Он взмахнул полиэтиленовым мешком, который держал в руках, – старшая женщина отдала ему мешок и умоляла проследить, чтобы его передали по назначению.

– Ах, ждут в коридоре, – медленно сказал Кандолин и потер лоб. – Пусть наберутся терпения и подождут, раз пришли без приглашения. Пускай не думают, что, как всегда, возьмут нахальством.

Только теперь Харьюнпяа вспомнил, что Кандолина считали в Управлении специалистом по цыганам – правда, репутация эта сложилась у него лет десять назад, когда преступления, в которых подозревались цыгане, случались гораздо чаще.

– И никаким посредничеством мы заниматься не станем, – продолжал Кандолин официальным и вместе с тем многозначительным тоном – это, несомненно, объяснялось присутствием таксиста. – Пускай Сашка Хедман посидит в таких же условиях, как все задержанные. Пусть, как другие, довольствуется здешним питанием…

Харьюнпяа подошел ближе к столу Кандолина; он и сам понимал, что лучше было бы промолчать, но попытался еще раз:

– Они очень перепуганы. И говорили на своем языке, словно на самом деле чего-то боялись. Если бы их понять…

Мужчины слегка усмехнулись. Кандолин сказал:

– Еще бы им не испугаться, ведь парень может схлопотать за убийство пожизненное заключение.

– На военных курсах наш учитель финского раздал всем листочки, – тихо, словно во сне, сказал Кауранен, сидящий где-то у окна. – На них был список цыганских слов. Так, мне помнится, говорилось в заглавии… Но мы посчитали – хватит с нас и того, что старик учит нас финскому. И на следующем уроке мы порвали эти листочки – все одновременно. Черт побери, стоило поглядеть на физиономию деда! Больше он, говорят, ни разу не пробовал учить чужим языкам…

Все громко рассмеялись, даже слишком громко – усталость отключила тормоза; но Харьюнпяа смутился – не оттого, что они осмеяли его, что он сделал или сказал что-нибудь смешное: ему показалось, что его как бы отделили от компании. Он огляделся – все смотрели на него, может быть, это было случайно, но казалось, что Кандолин адресовал следующие слова именно ему:

– Tee tuu mange tsergi hooro…

Смех прекратился, мужчины закашляли. Насупившись, они смотрели на Кандолина, как смотрят на человека, который справился с неодолимой задачей. Только Ехконен, самый младший из следователей в отделе Кандолина, едва достигший двадцати, наивно спросил:

– Что это значит?

Но Кандолин ограничился улыбкой и кивком головы. Потом прочистил горло, как бы желая напомнить, что работа не ждет, и повернулся к таксисту:

– Давайте вернемся к тому, что он сказал. Можете ли вы поточнее вспомнить?

Таксист вздохнул и облокотился о стол – он явно почувствовал себя свободнее, подумал, что тоже относится теперь к этой компании.

– Он говорил: «Фейю застрелили, а теперь они поймают меня».

– Как вы это поняли?

– Да что тут понимать? Приятель явно убегал и торопился сесть в машину… Мне, конечно, показалось, что он чего-то натворил.

– Вы хотите сказать – застрелил Фейю?

– Да, то есть, в сущности… Да, это тоже пришло мне в голову. Хотя в такое, конечно, трудно поверить. Но он меня все-таки напугал, и я решил: не повезу. Только через несколько часов на стоянке у вокзала приятели рассказали мне о вашем сообщении по рации. Я, наверно, заправлялся или ходил пить кофе, когда это передавали…

– А вы сможете узнать того парня?

– Черт побери, настолько-то я его разглядел!..

Харьюнпяа прошел в комнату Кауранена и машинально стал проверять содержимое полиэтиленового мешка – в глубине души он надеялся, что мешок Сашке передадут, что Кандолин хотел проявить строгость только при таксисте. В мешке была чистая рубаха и нижнее белье, две пары носков, банка апельсинового сока, булочки, пакет нарезанной колбасы. Он начал запихивать все обратно – и тут заметил что-то странное. На столе, там, где только что были носки, лежал патрон. Харьюнпяа взял его в руку. Это был обычный патрон, калибра 7,65. Он закрыл глаза, чтобы хорошенько подумать; на столе, несомненно, было пусто, никакого патрона тут не было, у него он выпасть не мог, его патроны другой формы. Значит, этот мог находиться только в вещах, предназначенных Сашке. Харьюнпяа повернулся и пошел к двери.

– Послушайте…

Все столпились вокруг стола. Кандолин разложил там больше десятка фотографий разных цыган. Таксист указал пальцем на одну из них:

– Вот он.

Мужчины с облегчением задвигались. Харьюнпяа увидел в щель между Каураненом и Ехконеном, что на фотографии был Сашка.

– Так, – обронил Кандолин. – Я думаю, лучше всего записать ваши показания. Харьюнпяа, скажи-ка этим цыганским дамам, чтобы приготовились ждать не меньше часа.

– Ты бы обменялся с ними несколькими словами – у них на руках даже грудные дети.

– Ну ясно, они всегда прихватывают младенцев. Это их обычная тактика, дети-то могут разжалобить – по себе, наверно, знаешь…

Это снова вызвало легкий взрыв смеха.

– Скажи, пусть наберутся терпения.

Харьюнпяа, ни слова не говоря, взялся за ручку двери. Какой-то нерв на его лице сильно задергался. В кулаке он сжимал патрон, ставший уже совсем теплым, как яичко маленькой птицы. Он решил, что наличие патрона должно было что-то сообщить Сашке и что женщины пытались провести его, Харьюнпяа; на минуту он почувствовал к ним то же раздражение, что и к Кандолину, и ко всем остальным, но все-таки опустил патрон в карман.

11. ХИЛЛЕВИ

Хиллеви прыгала по бетонным плитам тротуара: на левой, на левой – на правой, на правой – поворот кругом – и сразу на обеих. Остановилась, оглянулась. Такой длинный путь она, прыгая, никогда еще не одолевала. И даже черты ни разу не коснулась, хотя сапоги такие громадные – это ведь не ее сапоги, а Хелли.

Хиллеви вздрогнула. Мысль о Хелли заставила ее вспомнить и о Старине Калле с Алекси. Она о них почти забыла, а ведь Хулда велела идти прямо домой. Их надо чем-нибудь накормить. И проследить, чтобы они никуда не ушли и никого не впустили в дом.

Хулда не сказала – почему. Но она и без того знала. Хулда и Орвокки боятся, как бы сыновья Руусы не явились и не застрелили их. Хотя Калле-то они не стали бы убивать, он ведь такой старенький. А вот Алекси – может быть, хотя он и не совсем… Фейю они уже попытались убить. Он теперь лежит в больнице – и даже докторов не боится. Они, правда, тоже не побоялись – провели там всю ночь. Она спала на скамье в коридоре. А белобрысые их собачили и пытались выгнать, они не знали, что Фейю надо охранять.

Хиллеви вбежала во двор, юбка на ней развевалась, как парус. Она открыла дверь подъезда ключом, висевшим на шее. Он подходил и к двери их квартиры, а к остальным квартирам нет – вот странно, она ведь проверяла. Ключи чужих людей тоже, видно, не подходили к их дверям, раз никто к ним никогда не приходил. Хиллеви стала взбираться по лестнице. Они жили на втором этаже.

Хулде и Орвокки это не нравилось. Они говорили, что это неудобно – всегда приходится идти вверх позади Калле, Фейи и Сашки, а вниз – перед ними. А Хиллеви об этом не думала, у нее ведь не было еще настоящего платья. А вот когда будет… Но тут уж ничего не поделаешь, им не дали квартиры в нижнем этаже. Яркко болтал во дворе, будто его отец говорил, что, живя наверху, они не смогут торговать вином прямо через окно. Но они-то ведь торгуют не вином, а картошкой. Да и продают ее не дома, Фейя развозит по торговцам.

Хиллеви остановилась и схватилась за перила.

У их дверей стояли два незнакомца. Но не сыновья Руусы, а белобрысые. Они звонили и стучали в дверь, один пытался заглянуть в прорезь для почты, но ничего там не увидел – изнутри к ней была прибита полоска жести. Лустиго лаял на кухне, он явно нервничал.

Хиллеви повернулась, собираясь убежать, но один из мужчин ее заметил.

– Ага-а! – сказал он. – Кажется, честная компания возвращается.

Она знала этого человека. Это тот самый толстый дворник, который разрешил им сушить белье во дворе только раз в неделю. У них, видите ли, так много белья, что остальным не остается места. Но у белобрысых и белья-то столько нет, они же грязное носят, они неряхи, им все равно.

– Где твоя мамаша? Или бабушка?

Хиллеви не ответила. Лучше смолчать, никогда ведь не угадаешь, чего этим белобрысым надо.

– Где остальные? – спросил и второй мужчина. Его голос был гораздо приятнее, да и весь он был более симпатичный. Но Хиллеви все равно не ответила. Она же его не знает.

– Ну так я могу тебе сказать, – заявил дворник. – Не забудь передать своей мамаше, что это последнее предупреждение. Таких пьянок, как прошлой ночью, мы больше не потерпим. Такой подняли гам, что ни одна душа в доме уснуть не могла. Хоть это и муниципальный дом, отсюда тоже можно выселить… Поняла?

Хиллеви смотрела на свои сапоги. Мужчины заговорили друг с другом.

– Открой-ка, девочка, дверь, – сказал дворник. – Это мой приятель из Управления домовладельцев. Посмотрим заодно, в каком состоянии квартира. Но сначала ты сама войдешь и посадишь на цепь своего зверя.

Хиллеви зажала ключ в кулачке и не шевельнулась. Мужчины минутку подождали. Потом дворник начал звенеть у себя в карманах.

– У нас есть общий ключ, – сказал он. – Но я не знаю, как там с этой шавкой…

Хиллеви оторвалась от перил, подошла и открыла дверь. Она побоялась, как бы они не сделали чего плохого Лустиго. Это был добрый пес, но уже такой старый, что зубов у него почти не осталось. Лустиго попытался обнюхать гостей. Хиллеви упала на колени, обняла собаку за шею, стала ее гладить и шептать ей в ухо ласковые слова. Потом они вместе заползли под вешалку. Пола выходного кожаного пиджака Фейи задела лоб Хиллеви.

– Цыганами воняет.

– Или этой псиной. Позволяют ей гадить по всему двору. Заставить бы их ложкой собирать каждую кучку…

Хиллеви слышала, как мужчины расхаживают по комнатам, точно по собственному дому.

– А мебель у них все-таки приличная.

– Как не быть мебели, если Управление социального обеспечения дает новую, едва только они испоганят старую.

– А фотографий-то сколько понавешено. И на всех – похороны. Точно ничего живого у них нет. Что это с дверью случилось? Погляди-ка поближе…

– Чертова собака исцарапала.

– Вон на той фотографии весьма смазливая бабенка. С такой даже…

– Фу-у… Дурацкая мысль. Эй, девочка! Кто вам позволил так кладовку использовать? Кто разрешил разобрать полки?

Хиллеви крепче прижалась к Лустиго. Эти типы дураки. Ничего не понимают, такие же глупые, как плоскостопые. Просто недоумки и цыган ненавидят.

– Живет тут у них кто-то, что ли? И кровать стоит… За это можно бы и к ответственности привлечь, если бы на них распространялся закон о защите животных. Они…

– Слышишь, девочка? Скажи матери, что мы это дело так не оставим. Скажи, пусть лучше сама поищет другую квартиру. Понимаешь?

– Оставь ее. Ничего она не понимает.

Наконец дверь хлопнула, и мужчины ушли. Но на лестнице они расхохотались. Даже стены от смеха затряслись.

Хиллеви крепко сжимала шею Лустиго. Она не осмеливалась его отпустить. Знала, что, если отпустит, ей придется признать, что Старины Калле и Алекси нет дома.

Они куда-то ушли. И кто-нибудь их, конечно, может застрелить. А Хулда скажет, что это она виновата.

Хиллеви прикусила губу. Она ждала и прислушивалась, но ничего, кроме дыхания – своего и Лустиго – да еще тиканья стенных часов, не услышала. Потом она вздохнула, поднялась, сбросила сапоги, прошлепала на кухню и взяла два кусочка сахару. Один съела сама, второй отдала Лустиго.