Текст книги "Задиры (сборник)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Мы приступили к работе. С застывшими улыбками яростно разрывали коробки, впервые получив возможность уничтожить только что нами сделанное. Опустевшие коробки валялись у нас под ногами, как плоды, которые упали, еще не успев созреть, и теперь лежат, раздавленные ногами сборщиков. Молодые рабочие с урчанием набрасывались на большие картонные ящики, в которых уложены светло-голубые картонки поменьше. Первые минуты прошли на подъеме, потом наше дикое рвение прошло, и опять наступила та монотонность, с которой мы привыкли работать. Личинок больше не обнаружилось. Но один раз Кэси посмотрела на растущую груду распакованных коробок с таким сожалением, что я сразу догадался: она пропустила одну оттаявшую. Теперь этот омар попадет на полку американского магазина и окажется среди других продуктов, обдуваемый холодным воздухом кондиционера, нисходившим, как охранительный свет лампады. Ничего не подозревающая хозяйка выберет именно эту коробку, отнесет домой и, раскрыв там, увидит разлагающегося омара. Даже если бы наши три этажа холодильников являли сам ад, они бы не устояли под ее разгневанным взглядом. Да, мы сбываем скоропортящийся товар.

Работа шла своим чередом. Любой хоть немного оттаявший омар выкидывался. Наконец все было перепаковано. День кончился. Сэмми отправил последнюю тележку в морозильник.

– Может, надо было сообщить в отдел здравоохранения? – прошептала Мэй из-за своего невидимого угла. Но ее никто не поддержал. Если сообщить, дело завертится, прикроют это место, и мы останемся без работы. А кроме того, ведь ничего по-настоящему серьезного не случилось. Личинки появились здесь, но здесь же они и остались. Они не попали в американский магазин. Если бы они туда проникли, если бы они пробрались на американскую кухню, тогда другое дело, но им преградили путь там, откуда он у них начался. На рыбной фабрике.

Ивар Лу-Юхансон
Нигилист

I

На мосту Риксбру над Потоком стоял человек и рыбачил. Он стоял, облокотившись на парапет, и пускал леску по течению. Позади расстилался Мэларен, сразу же за спиной начиналась лужа Раддармфьевдена, словно запертая на замок от остальной массы озера мостом Вестербру и островом Лонгхольмен; прямо перед собой рыбак видел набольшой кусок стокгольмского Истока. Тут же возвышался государственный банк, а справа виднелось старое здание рикстага с выглядывавшим из-за него королевским замком. Напротив моста – Национальный музей, Гранд-отель и Опера. Вид открывался внушительный. Человеке буквальном смысле стоял и ловил рыбку в самом сердце официальной Швеции.

Я шагнул к нему и встал рядом.

– Не нужно ли особого разрешения, чтобы рыбачить здесь, в Потоке?

Не много сыщется людей, столь занятых своим делом, как рыбаки Потока. И мало кто так привычен к праздным вопросам. Прохожие обычно останавливаются возле, глазеют на воду, а потом спрашивают, каков улов, хотя сами отлично видят, что ничего нет.

– Нет, не нужно. Еще королева Кристина[13]13
  Кристина – королева Швеции в 1644–1654 годах.


[Закрыть] постановила: любой волен ловить рыбу в стокгольмских водах ручной снастью. Закон до сих пор в силе.

Зеленая нейлоновая леска рыбака, вытянувшись метров на десять, под косым углом уходила в быстрый пенящийся Поток. Снасть явно была ручной, так что старое постановление не нарушалось. Рядом на тротуаре рыбак разложил банку с червями, сумку с едой, сачок и полиэтиленовый мешок, предназначавшийся, как очевидно, для рыбы.

– Неужели закон до сих пор действует? – спросил я, удивленный древностью указа и еще больше широтой взгляда этого человека на свое занятие.

– Но вот сетями и другой стоячей снастью ловля запрещена, – поспешно добавил он.

Рыбы видно не было, хотя несколько чаек низко кружили над водой, зорко высматривая, не появится ли там что-то съедобное. Человек уперся взглядом в место на воде, где леску становилось не видно. Он держал ее в правой руке, на другом конце скорее всего болтался жирный червяк с церковного кладбища. Правда, в Потоке ловили еще на блесну и на другую наживку.

– Ну и как? – спросил я, не отставая.

Он, наверное, безработный, подумалось мне. Или из тех, кто не хочет работать. «На одном конце червяк, на другом – лентяй-рыбак» – так, кажется, говорит народная пословица о рыбаках-бездельниках. Впрочем, сейчас никто не работал. Стояла прекрасная июльская погода, был самый разгар отпускного сезона, и город словно закрылся на этот месяц. Я представился и объяснил, как смог, мое основное занятие, состоящее в изучении людей. Словно это хоть в какой-то степени могло извинить мою назойливость.

– Карл Гектор, – представился он. Тоном, явно означавшим, что ему по горло надоели любопытные, хотя, в общем-то, на них наплевать.

– Без работы?

– Да нет. Я работаю.

Я сразу же почувствовал себя бесполезным фланером. И, верно, фланер во мне продолжал спрашивать:

– Вы живете один?

– Да, хотя у меня есть семья. Они уехали в деревню.

Наверное, рыбалкой он лечит нервы, подумал я.

– Сейчас вы на лечении?

– Нет, я здоров как бык. По всем статьям здоров. Я в отпуску.

Наверное, его семейная жизнь сложилась нехорошо. Хотя спросить об этом было неприлично. Но он сам пошел навстречу моему любопытству.

– Я говорил, что зовут меня Карл Гектор. Но с таким же успехом можно сказать, что я Никто.

– Как так?

– Я – обычный работяга с чистым, без пятнышка, профбилетом, у меня жена, дети, квартира, и я нормально зарабатываю. А стою здесь потому, что у всех отпуск и у меня тоже. Осталось две недели, потом я опять пойду вкалывать на стройку.

«Все узнал, что хотел?» – с такой издевкой звучали его слова. Высоко в небе над мостом проползал военный самолет «ланс». Рыбак неохотно оторвал взгляд от воды и посмотрел вверх. В ту же минуту развод королевской гвардии под барабанный бой замаршировал по мосту Норбру вверх к королевскому замку. Скоро пробьет час дня.

– Я исправно плачу налоги, на эту штуку тоже, – сказал он с таким видом, словно хотел показать, что не из тех, кто привык изворачиваться, и добавил: – Он вроде бы летит в полскорости.

– А вам хотелось бы, чтоб побыстрее?

– Что я ему. Пускай летит как знает. Парни, с которыми я работаю, уехали в деревню, крутят баранку по дорогам. Дело знакомое, возятся с машинами, развлекаются. Я сам ездил, пока не надоело. Здесь, по крайней мере, нет комаров.

И я тоже подумал: какое благословение, что в городах не водятся комары.

– И вы каждое лето проводите отпуск в городе? Стоя на мосту?

– В прошлом году стоял. И еще пару лет. В обычные месяцы я хожу сюда по воскресеньям.

Я чуть было не спросил его, хотя вовремя спохватился: а зачем он ходит сюда? Уж, верно, не из-за рыбы.

Но такой вопрос показался мне слишком лобовым, преждевременным. И к тому же прежде мне нужно было уяснить кое-какие вещи для себя самого. И я попрощался с рыбаком, но перед уходом, как бы закругляя разговор, сказал:

– Я хожу мимо каждый день. Будем считать, что знакомы?

– Можно, – ответил он, не глядя.

Его взгляд был все так же прикован к воде. А правая рука чутко отвечала на малейшие подергивания лески, накрученной в несколько раз вокруг ладони.

– И давай перейдем на «ты», как заведено у нас в современной Швеции. Мы же, так сказать, живем одной большой семьей в нашем «доме для народа». Да и старик я уже.

– Мне сорок исполнилось.

На мой взгляд, выглядел он старше. Ну ничего, подумал я, в следующий раз познакомимся поближе. И медленно пошел своей дорогой.

II

Июль выдался в Стокгольме прекрасный. Воды сверкали. Зеленела обильная листва. Дули прохладные ветры. Воздух был свеж. Горожане выехали. Теперь они проводили все время на дачах, в палатках, в автомобилях. Стройки столицы застыли, снос и ремонт прекратился. Место обычного населения заняли путешествующие провинциалы, пенсионеры, туристы-иностранцы. Сопровождаемые гидами, с раскрытыми путеводителями в руках, они встречались повсюду, своими скоплениями выделяя достопримечательности города. «Сейчас мы находимся здесь, а если пойдем вон в ту сторону, то попадем туда-то и туда то», – бормотали они над картой и двигались дальше.

Особенно праздничным выглядел Старый город. Его узкие улочки наполнились цветастыми сарафанами и короткими юбками женщин. Для площади Стурторгет, нашего главного рынка в далеком прошлом, вновь наступили доходные дни. Площадь вся была заставлена скамейками для отдыха, пестрела цветами; кучки туристов рассыпались по ее окружности. Почти каждый здешний дом значился в путеводителях как чем-то примечательный. Средневековые здания важничали, словно большие коты, которых гладят по спинке.

И конечно же, неугомонные туристы без остановки щелкали своими сверкающими камерами, снимая фасады домов, импровизированные сценки, красивый рыночный колодец с изящной рукояткой и стилизованной оградой. Они снимали людскую суету, друг друга и что только не попадалось на глаза, фотографировали все солнечные дни напролет, не давая себе отдыха.

В это время я ходил обедать на открытую веранду Погребка. Я сидел неподалеку от выхода на площадь улицы Башмачников, ел блюдо под названием Ящик Башмачника и смотрел, как всамделишный башмачник трудится в будке рядом, подбивая дамские каблуки ожидающим на месте клиенткам. Красивые женщины пользовались у него особыми привилегиями, им не надо было снимать туфли, башмачник сам ставил обутую ногу на ящик и обрабатывал ее словно кузнец, подковывавший жеребенка. Иногда на улицу выглядывала жена башмачника, чтобы потрещать и излить свои чувства. Разве знал я, например, что старая королева Луиза в свое время самолично спускалась к мастерской: о, эта женщина держала обувь в порядке! Или что Шведская академия, собиравшаяся раз в неделю в старом здании биржи напротив, уже выехала из города и сейчас, должно быть, пасется где-то на веселых лужайках. Теперь по вторникам не видно, как ее члены, исполненные сознанием своей важности, шествовали мимо или выходили из такси.

Стокгольм летом прекрасен. Но он не был бы самим собой без Потока, бурлящие воды которого так основательно вошли в нашу литературу и искусство, что и на самом деле стали достопримечательностью города. «Странно все-таки, что великие реки протекают как раз по тем местам, где стоят великие города», – не так ли говорил еще Блаженной Памяти Тупица? Думаю, в словах его есть зерно истины.

Париж славится своей Сеной, Лондон – Темзой, Берлин – Шпрее, по Вене и Будапешту катит свои волны Дунай. Но все-таки немногие столицы обладают, подобно Стокгольму, рекой-стремниной, мчащей свои воды с такой скоростью. Понятно, откуда появилась легенда, что первым обитателем этих мест был старик мельник, сидевший у своего колеса и чутко вслушивавшийся в шум воды.

Спускаясь после обеда к Риксбру, я решил хотя бы ненадолго задержаться возле Карла Гектора и освежить свое знакомство с ним и его рыбалкой. На этот раз он стоял не один, а делил компанию с другими рыбаками Потока. Они расположились цепочкой в нескольких шагах друг от друга, чтобы не спутать снасть.

Поза его не изменилась. Почти. Теперь он держал леску в левой руке.

– Ну как? Поймал что-нибудь?

– Нет. В хорошую погоду никогда не клюет.

– А что вообще-то здесь ловится?

Еще несколько прохожих задержались на мосту, но увидев, что рыбаки ничего не поймали, пошли дальше. Карл Гектор промолчал. За него ответил рыбак, стоявший рядом:

– В этом году попадались лещ, подлещик, окунь, плотва, корюшка, судак, щука и изредка лосось и кумжа.

– И ни разу треска?

– Нет, треска ни разу не попадалась.

Сачки для рыбы пустовали, на тротуаре сиротливо валялись мешки. У рыбаков был плохой день.

– Что вы делаете с пойманной рыбой?

– Сажаем в мешок с водой, чтобы не сдохла. И продаем в магазин, если соглашаются принять рыбу из городской воды. Или забираем домой для хозяйства. Те, у кого больше садки, ловят много мелочи и сдают в зоологический, там ее скармливают животным.

Карла Гектора проблема, по-видимому, не волновала. Казалось, в мозгу его царило совершеннейшее безрыбье. Что там могло происходить? Какая обстановка у него дома? И что за дом?

– Вы оглушаете ее или ломаете позвоночник?

– Это ни к чему, – ответил все тот же рыбак. – Мы стараемся поддерживать в ней жизнь как можно дольше. Тогда рыба свежее.

Крайнего справа от нас разговор подтолкнул сменить наживку. Он выбрал на парапет десятиметровую лесу и обследовал крючок. Я присмотрелся: наживка была почти вся обглодана. Рыбак вынул из банки свежего дождевого червя и стал нанизывать, кинув предварительно прежние объедки в воду. Червяк отчаянно извивался, словно еще надеясь сбежать. Когда он был на две трети надет, а оставшаяся часть задвигалась особенно энергично, рыбак снова забросил крючок в воду.

Потом, думал я, червь будет извиваться еще минут пятнадцать, может, полчаса или дольше, пока какая-нибудь плотвичка не соблазнится им или рыбаку не придет в голову идея сменить наживку еще раз. Как странно, что именно рыбалка в наше гуманное время стала столь популярным средством развлечения. Крупные газеты даже пользуются ею как рекламой и каждую зиму устраивают конкурсы на лучшие результаты подледного лова. Когда человеку нечего есть, он вынужденно ведет себя, как хищник, ловить рыбу простительно. Но не тогда, когда он мучает ради забавы.

– Вы никогда не задумывались, что без необходимости мучаете червей и рыбу? – спросил я.

Рыбак, сменивший наживку, удивленно посмотрел на меня.

– Без необходимости?

– Да.

– Но ведь все рыбачат, если так говорить. С самого детства. И я всегда рыбачил. Червяк – лучшая наживка.

– Мальчишки в период полового созревания охотятся на все, что движется. И рыбачат, не задумываясь, для забавы. Но когда становишься старше, с животными нужно заключать мир. Рыбаки-любители опускаются до мальчишества.

Я думал, мои слова заденут их. Но то ли они не расслышали про половое созревание, то ли перестали реагировать на пустые выдумки прохожих.

Тогда я обратился к Карлу Гектору, ведь я пришел сюда к нему:

– Уж не в том ли смысл жизни, чтобы проводить отпуск за бесполезной рыбалкой и заниматься мучительством?

Он даже не приподнял головы.

– Нет в жизни никакого смысла.

Его ответ ударил меня в лицо, как хлыст. Я-то путем определенных размышлений пришел к выводу, что сомневаться в смысле жизни порочно. Сомневаться в нем все равно что разрывать пакт солидарности с самой жизнью. А его ответ был плевком на жизнь. Нет, это не порок – скорее великий грех. Не меньше 25 тысяч часов тратит каждая мать на уход за ребенком днем и ночью, пока он не научится самостоятельно ходить и есть. Мы рождены должниками жизни.

– Никакого смысла? – улыбнулся я.

В тот же момент у крайнего справа заклевало. Парой ловких рывков он сделал подсечку, а потом чрезвычайно хитроумными телодвижениями стал выбирать лесу. Когда добыча приблизилась, он, осторожно подтянув, перебросил ее в сачок. Рыба оказалась крупным подлещиком, старым и почти несъедобным из-за множества мелких костей. С таким же успехом можно вылавливать утыканные иголками подушечки.

Подлещик яростно барахтался в воздухе, пока рыбак освобождал глубоко засевший в зеве крючок. Рот рыбины округлился, жабры тяжело хватали воздух. Наконец удалось впихнуть ее, еще живую, в мешок.

«Видал? – говорил рыбак всем своим видом. – Значит, я стою здесь без необходимости? Дурак ты!»

Карл Гектор не проявлял признаков зависти к удачливому сотоварищу. Фаталистически, будто все это его не касалось, держал леску в левой руке и смотрел на воду. Он не утруждал себя даже тем, чтобы сменить наживку, хотя прежняя наверняка была съедена и обнажившееся острие только отпугивало рыбу.

Выловивший подлещика, наоборот, поглядывал вокруг с таким видом, словно начал новое летосчисление.

III

Второе посещение Карла Гектора на мосту Риксбру, видимо, задело меня за живое, я не переставал размышлять, меня что-то тревожило, хотя что – понять не мог. Естественно, я узнал лишь малую толику из того, что думали и чувствовали товарищи Карла Гектора – рыбаки Потока. Я мысленно прошелся по тому, что тогда высказал и спросил себя: а имел ли я право читать им нотации?

Разве сам я не мучил животных безо всякой в том необходимости? Что за необходимость заставляла меня еще мальчишкой прокалывать мух швейной иглой и следить, как они после этого бились и кружились, словно зерна в молотилке? Чего плохого сделали мне слепни и жуки, которым я обрывал лапки и усики, так, что они беспомощно лежали, лишенные всякой возможности уклониться или сбежать от моих жадных пальцев? И в чем провинился засаженный в глухой отрезок трубы кот, которому мы с товарищем обработали чувствительный бархатный нос нагаром из трубки потому только, что слышали: кошки враз мрут от никотина. Кот и в самом деле скоро заворочался в трубе и через несколько минут сдох, хоть в народе и говорят, что кошки страшно живучи и у них девять жизней.

Как бы не так, девять жизней, смеялись мы. И еще додумались до того, что остригли у бродячей кошки усы, потому что читали где-то: кошка без усов совершенно беспомощна. Наверное, мы воображали себя исследователями.

Но в те времена я был всего только жестоким ребенком. И как бы это неправдоподобно ни звучало, очень любил животных – гораздо больше, чем людей. В нашем мучительстве, убийстве было что-то слепое. Мы словно доказывали себе, что являемся хозяевами положения среди животных. Потом мы выросли и стали большими. И поняли: мы, мальчишки, охотились и рыбачили без необходимости.

Но не это беспокоило меня, когда я думал о второй встрече с Карлом Гектором. Тревожило что-то связанное с красотой жизни, с красотой природы и культуры. И с его взглядом. Взглядом совершенно пустым. Он стоял на мосту словно бы с дощечкой, свисавшей с шеи, на которой было написано: «Слепой». Он ведь отчетливо выразился, что жизнь не имеет смысла.

Я мог бы понять его, если бы он, скажем, не имел работы, семьи, был нищим, неизлечимо больным, заключенным, которого несправедливо наказало общество, лишив, допустим, хотя бы возможности наслаждаться праздничным видом прекрасного летнего Стокгольма. Но нет. Он вполне свободно, по собственной воле проводил отпуск, стоя на мосту и рыбача для своего удовольствия. В таких обстоятельствах его слова казались мне почти преступными. Верно, из-за этого я так разволновался.

В нормальных условиях каждый здоровый и еще молодой человек наделен радостным предчувствием жизни – своего рода заменителем ее смысла. Мы живем, в общем-то, нашими ожиданиями. Иногда мы вынужденно или же по своей охоте отказываемся от их исполнения. Так или иначе, мы либо отодвигаем перед собой цели, либо выбираем новые и, таким образом, всегда живем с определенными надеждами и утешаемся.

А как часто речь идет об очень мелких, совсем ничтожных вещах! Мне вспоминается, как одной необычно холодной и бессолнечной зимой я тешил себя, казалось, несбыточными мечтами. Я думал, вот наконец-то наступит лето, я куплю себе пару удобных красивых ботинок и пройдусь между площадью Нормальмсторг и мостом Нюбру, выбросив из головы все тяжелые мысли. Да, именно от Нормальмсторга до Нюбру я пройдусь совсем беззаботно под скрип моих новых удобных ботинок. А когда земля прогреется, поеду за город, лягу в траву и буду кататься по ней, как ребенок.

Но наступило лето, и я отложил оба плана: и тот – с ботинками, и другой – покататься по траве. Я решил тогда, что совершу все это следующим летом.

Может, за недостатком лучшего примера я оценил было случай Карла Гектора как сходный с историей Поля Гогена, оставившего семью и цивилизацию и уехавшего на остров в южных морях, чтобы найти там самого себя. Но Гоген – художественная натура, его поступок эпатировал буржуазное общество, которое травило живописца.

Нет, случай иной, хотя и Карл Гектор по-своему бросил семью, а сам замкнулся в одиночестве, стоя на мосту и рыбача, в чем не усматривалось, с моей точки зрения, ни малейшего проблеска смысла. Наверное, даже в таком, очень упорядоченном обществе, как наше, должны появляться время от времени подобные люди. Их действия не всегда ясно мотивированы. Просто делают люди то, чего не делает большинство. Будет преувеличением сказать, что поведение Карла Гектора загадочно. Но сам он, во всяком случае, загадочен.

Уже очень давно, хотя и поверхностно, я знал, что среди любителей рыбалки на Потоке встречаются странные типы: немножко сумасшедшие, иногда чуть философичные, иногда просто несчастные существа, выброшенные на берег житейским морем. Какое-то время я даже жил по соседству с одним из таких. В старом районе на Седере. Все его звали Профессором, и в своей рыбацкой профессии он преуспел настолько, что ловил в Потоке с собственной лодки. Этот Профессор был запойным алкоголиком.

Но у него была взрослая дочь, которой он дорожил больше всего на свете. По вечерам Профессор ходил на церковные кладбища и собирал червей, а рано поутру уже возился на своей лодчонке чуть ниже по течению к Норбру. И прежде чем другие просыпались, успевал извлечь и продать свой улов.

Еще он ходил в больницу и раз каждые две недели сдавал кровь. «Кровавые» деньги он регулярно пропивал. «Рыбные» отдавал дочери, не занимавшейся ничем. В конце концов он продал свое тело Каролинскому институту, став, таким образом, по иронии судьбы наживкой для медицины. Все это происходило очень давно, еще до введения современной системы социального обеспечения, и ему нужны были деньги. Выходит, он, несмотря ни на что, верил в какой-то «смысл жизни».

Раньше рыбаки Потока давали друг другу прозвища и одного называли Попом. Говорили, когда-то он учился на священника, но, видимо, наткнулся на предательский риф, скрытый под поверхностью житейского океана, и вынужден был отказаться от мечты. Но веру он сохранил. Поп никогда не рыбачил по воскресеньям и каждый будний день, войдя в лодку, преклонял колена на днище и молился на виду у всего района Норбру. Жизнь имела для него смысл.

Рыбаки Потока не считались бродягами и мошенниками. Большинство из них наворачивали на себя лохмотья из-за неподвижности рыбалки, из-за холода и ветров. Кое-кто, правда, ночевал, накрывшись старыми газетами, в зоологическом, но рано поутру непременно появлялся на своей набережной или на своем мосту, часто на одном и том же привычном месте. И было немыслимо представить, чтобы полиция хоть раз подошла и задержала рыбака за какую-нибудь шалость. Да полиция и не знала бы, что делать с лесой. Ведь привязанная к парапету, леса автоматически превращалась в «стоячую снасть» и составляла прямое нарушение древнего указа.

Поэтому рыбаков Потока более или менее оставили в покое. Их не преследовали, наоборот: они прославились и часто попадали в иллюстрации ежегодника Шведского союза туристов; по существу, им следовало бы назначить муниципальную стипендию, до такой степени они стали неотъемлемой частью облика Стокгольма. И еще: как-то совсем незаметно рыбаки Потока проскользнули в поэзию и искусство, став чуть ли не обязательной и очень красочной деталью в произведениях, посвященных нашему городу на воде. Все вместе они сошлись бы на том, что в жизни есть смысл.

Карл Гектор не был одет в лохмотья, он не был даже плохо одет оба раза, когда я задержался возле него. В момент первого нашего знакомства на нем были белая в голубую полоску рубашка и коричневые брюки с подобранным по цвету кожаным ремнем; голову его увенчивала вполне современная шляпа с узкими полями. Рядом с прочим снаряжением на тротуаре лежал скатанный в рулон дождевик: всегда можно одеться, если погода испортится или в тени от нависающей громады государственного банка станет слишком зябко. Карл Гектор выглядел в меру худощавым и мускулистым: на выставке, рекламирующей наш образ жизни, он вполне бы сошел за классический образец шведского рабочего. Словом, он совсем не производил впечатления алкоголика или религиозного фанатика вроде Профессора или Попа. Впрочем, ему всего исполнилось сорок, он находился в расцвете своего среднего возраста; я с самого начала отметил, как неплохо он выглядел.

Прежде всего бросался в глаза его нос с орлиной, так называемой благородной горбинкой и тонкими очертаниями ноздрей – отнюдь не широких, исстари считающихся клеймом рабского происхождения. Его волосы были аккуратно и коротко подстрижены, а руки жилисты и крепки, но без следов тяжелого физического труда, с красивыми ухоженными ногтями. Карл Гектор являл собой явный контраст неряхе, прямую противоположность опустившемуся. Вероятно, рыбаки Потока тоже последовали за генеральной линией развития общества, как и все другие в последнем. Ничто в мире не стоит на месте, и они также не остались раз и навсегда законченным явлением.

На следующий день, спускаясь к мосту для разговора с Карлом Гектором, я твердо решил пожурить его за недостаток веры в жизнь. На этот раз на всем сорокаметровом пролете он стоял один. И хотя мост был пуст, он расположился всего шагах в десяти от набережной. Теперь я мог задавать ему любые вопросы, не опасаясь, что он постесняется отвечать. Карл Гектор сменил прежнюю одежду на опрятный выходной костюм и желтые туфли. Рядом на парапете висел дождевик, намекая своим присутствием на то, что рыбак собирается оставаться на своем посту, даже если погода переменится или, может быть, просто до наступления вечерней прохлады.

– Человек, проводящий здесь день за днем, должен любить природу, – заметил я, поздоровавшись и сказав пару обязательных ничего не значащих слов.

– Природу любить? Хм, а что это значит – ее любить?

– Значит любоваться ею. Реками, озерами, деревьями, видами, птицами, солнцем, радугой, да мало ли чем.

– Что же, я всем этим любоваться обязан?

– Конечно, не обязан. Но ты не можешь не признать, что все это красиво, что все это существует.

– Вот и пусть существует. Но до любования, как ты говоришь, нам, работягам, дела нет. Это не для нас. А если бы и было дело, то все равно некогда.

Я почувствовал небольшое раздражение. Почему он должен отрицать абсолютно все?

– Лифт и мусоропровод, по-твоему, нужны, полезны?

– Полезны. Не нужно бегать по лестнице.

– Может, и природа полезна и хороша для чего-то? И красива?

– Это разные вещи. А может, нет. Мне разбираться с таким ни к чему.

Я еще больше разозлился.

– Как ты можешь жить, если не веришь ни во что?

– А я работяга. Настоящий рабочий все равно как стирательная резинка. Вроде той, что мы пользовались в школе.

– Резинка что-то значит. Она стирает.

– Ну нет. Это тот, кто ею стирает, значит, а не она.

– Ты нигилист?

– Кто такой?

– Ну, такой, кто ни во что не верит. Тот, кто говорит «нет» всему на свете. Ни во что не верить – преступно!

– Может, так. Но я как слеплен, так и слеплен. Ладно, поживу преступником.

Даже это, как видно, его не волновало.

– Ты, должно быть, озлоблен на общество?

– Работяге некогда шляться по собраниям и злиться.

– Тогда ты озлоблен на что-то в обществе!

Втайне я понадеялся, что вот сейчас он пырнет пальцем в Оперу и скажет: для того, чтобы та штуковина работала, он, как и любой другой работяга в Швеции, даже самый паршивый лапландец, платит налоги, хотя ноги их не бывало в этом заведении. Но ничего подобного он не сказал.

– Ни на что я не озлоблен. Может, на вопросы.

Колкость замечания я пропустил мимо ушей. Целые сугробы анкет сопровождают шведа от колыбели до могилы. Хотя ни в одной из них не спрашивается о смысле жизни. Ладно, тогда я спрошу. Надо же, он ничуть не озлоблен, не злится ни на один пункт налоговой декларации. И понятно: ведь тогда в его веру вполз бы червячок сомнения.

– Но ты читаешь газеты и журналы? Они каждый день падают в ящик.

– Я ничего не получаю. Если что и приходит, то обычно налоговые квитанции, всякие формуляры для заполнения или иногда письмо от родных. В отпуск я почту не вскрываю.

– Может, ты думаешь, что зло в мире перевешивает добро? – спросил я и почувствовал, что вступаю на тонкий лед философствования. – Что всюду война, а люди умирают от голода, может быть, даже сейчас – в других краях земного шара?

– Обо всем, что происходит в других краях, я не думаю. Ведь там не думают обо мне.

– Такое равнодушие – преступление против жизни!

– А нам, работягам, лучше не горячиться. Лучше быть в меру спокойным, даже тупым.

– Как раз для рабочего равнодушие опаснее всего. Оно должно быть наказуемо. И отвечать придется таким, как ты, потому что вы заражаете равнодушием остальных.

– Тогда накажи меня. Заяви в профсоюз.

Не оставалось другого выхода, как снова завязать разговор вокруг рыбалки, хотя я давно понял: ничего он здесь не ловит. Но тогда почему стоит? До этого я еще не докопался.

– Ладно, я не за тем пришел. Ты хоть раз поймал стоящую рыбину?

– Нет, так. Мелочь одну. Я все выбрасываю обратно.

– Значит, стоишь из азарта?

Он так же равнодушно ответил:

– Может, в следующий раз придумаешь новые вопросы? От отпуска осталось две недели.

Он не раздражался, не проявлял нетерпения или любопытства, ему было все равно: останусь я здесь или уйду – как мне заблагорассудится. И я решил уйти. По крайней мере, это докажет, что человек обладает свободой воли. Хотя ушел я неохотно. Ему же, как мне показалось, было лень повернуться и взглянуть, стою я с ним или уже исчез.

IV

Город был все так же по-летнему красив, а его улицы заполнены цветастыми платьями, сверкающими камерами, пьянящей суетой. Никто, по-видимому, не испытывал недостатка во времени или деньгах, все охотились за чем-то, чего им не хватало. Надежда повстречать родственную душу не покидала меня. Ведь родство душ увеличило бы ценность всего, что я мог увидеть и наблюдать. По-моему, самое большое событие в жизни – знакомство с новым человеком. Хотя из опыта я знал: тот, кого я искал, мог пройти мимо, и никто из нас не остановился бы и не оглянулся. В самой мысли заложена, наверное, немалая доля грусти. Но моя грусть была мягкой, потому что я не терял надежды.

Иногда я занимал себя размышлениями о Карле Гекторе, фаталисте и нигилисте, если он был тем, за что себя выдавал. Я думал и о других рыбаках Потока – своего рода скандинавских лаццарони, прикрывающих безделье рыбалкой. Надежду из них вселяли только настоящие любители, игравшие в лотерею. У них оставались шансы на выигрыш, хотя удача выпадала редко.

Карлу Гектору было все равно – вытянет он счастливый билет или пустой. Он не затруднял себя даже тем, чтобы сменить наживку, и, видимо, относился к своей карьере рыбака-любителя совершенно равнодушно. У него, впрочем, была работа. Он рыбачил только в свободное время. И оказывался независимым, таким образом, и от рыбалки.

Существует, видимо, особого рода рабочий пессимизм. Конечно, глубокую тоску, не обоснованную конкретными определенными причинами, можно наблюдать в нашем обществе повсюду. Но особенно явно она проявляется в среде рабочих. Другие классы, возможно, были когда-то поражены той же инфекцией, но, видимо, переболели и со временем приобрели к ней иммунитет, точно так, как и сифилис у некоторых диких племен стал в свое время неотделим от образа их жизни, но никого среди них не волновал.