Текст книги "Задиры (сборник)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Задиры
Рассказы о молодом рабочем в условиях современного капитализма

В книге выступают писатели: Англии, Ирландии, Испании, Италии, Канады, Португалии, США, Франции, ФРГ, Швеции, Шотландии

Содержание

От составителя

Стэн Барсто / Stan Barstow (Англия) – Зачинщики / The Assailants (Перевела с английского Г. Девятникова)

Алистер Маклеод / Alistair Macleod(Канада) – Необъятность ночи / The Vastness of the Dark (Перевела с английского М. Богданова) © McClelland and Stewart Lmt., 1976

Жулиу Граса / Julio Graca (Португалия) – Инасиу / Ignacio (Перевела с португальского Т. Коробкина)

Мишель Пьеду / Michel Piedoue (Франция) – Средь слепцов / La ronde des aveugles (Перевела с французского Т. Овчинникова)

Гюнтер Вальраф / Gunter Wallraff(ФРГ) – Сговор / Die Unerwunschte Reportage (Перевел с немецкого А. Суслов)

Зигфрид Ленц / Siegfried Lenz (ФРГ) – Будто в стиле Гоголя / Wie bei Gogol (Перевел с немецкого В. Вебер)

Виктор Канисио / Victor Canicio (Испания) – «Мы на тебя рассчитываем!» / Contamos, contigo! (Перевела с испанского Т. Коробкина)

Хесус Фернандес Сантос / Jesus Fernandez Santos (Испания) – Развалины / Las ruina anticipada (Перевела с испанского Т. Коробкина)

Ален Спенс / Alan Spence(Шотландия) – «Блеск!» / Brilliant (Перевела с английского М. Богданова) © Alan Spence, 1977

Валерио Бертини / Valerio Bertini(Италия) – Боксер / Ilpugile (Перевел с итальянского Н. Богданов)

Ивлин Харан / Evelyn Haran(Ирландия) – Случайности / Oh Teilhard, What did God Do Anyway (Перевела с английского М. Харламова)

Кен Кези / Ken Kesey(США) – На лесосеке / The Working in the Woods (Перевела с английского М. Богданова)

Уильям О’Рурке / William O’Rourke(США) – Принцип личинки / The Maggot Principle (Перевела с английского М. Богданова)

Ивар Лу-Юхансон / Ivar Lo-Johansson (Швеция) – Нигилист / En nihilist (Перевел со шведского Б. Ерхов) © Ivar Lo-Johansson, 1973

Человек – рабочий, строй – капитализм – Ю. Емельянов

Коротко об авторах – М. Харламова

От составителя

Различны судьбы и характеры героев в рассказах этого сборника. Но, несмотря на все их различия, этих героев, юношей и девушек Испании и Франции, США и Италии, Канады и Швеции, Португалии и Англии, ФРГ и Ирландии объединяет то, что все они – представители многомиллионного класса, именуемого рабочим.

Анри Барбюс говорил в одной из своих статей: «…идти надо к ней (рабочей массе) не так, как отправляются в воскресенье в зоологический сад посмотреть зверей в клетке или протянуть им кость на палке…» Идти в своем творчестве к рабочему классу надо, ощущая в нем самого себя, видя в его представителях перспективы развития личности.

Такой личностью является герой рассказа Барсто «Зачинщики» молодой шофер Брайен. Этот мужественный и сильный человек наделен тонкой и чуткой душевной организацией. Его готовность защищать интересы другого, желание счастья независимой, полноценной жизни не для себя, а для ближнего проявляется там, где нередко даже самых прогрессивно мыслящих людей оставляет чувство справедливости и стремления к социальному равенству – в семейном кругу. То, в чем остальные персонажи рассказа видят слабохарактерность Брайена, неумение отстоять свой авторитет, есть проявление его человечности. А портной (в свободное время гипнотизер-иллюзионист) Леонард Драпер действует согласно той морали, тем жизненным принципам, что построены на подавлении другого, на эгоизме и себялюбии. Конфликт буржуйчика и Брайена – это не личное соперничество на любовной почве, но глубокое социальное противостояние. Эти два человека стоят по разные стороны невидимых глазу «баррикад» в каждодневной жестокой борьбе буржуазных и антибуржуазных нравственных принципов.

«Общество равных возможностей» бурлит «локальными» конфликтами, в основе которых лежат различия моральных и этических идеалов. Какая пропасть лежит между рабочим пареньком Джеймсом и владельцем красной машины, которые, мирно беседуя, катят по дорогам Канады в рассказе «Необъятность ночи» Алистера Маклеода. Так же, как и для гипнотизера Леонардо, для коммивояжера в красной машине люди из рабочих городков – безликая, тупая масса, которую можно и должно использовать в своих нуждах. Сначала восемнадцатилетний Джеймс слушает разглагольствования своего спутника с любопытством. Но постепенно высказывания о жителях шахтерских городков, презрительное непонимание этих людей и их привязанности к родным местам вызывают в юноше неприязнь и внутренний отпор. Неприятие взглядов этого буржуа помогает Джеймсу определить, что же он сам в этой жизни приемлет.

Героиня рассказа «Случайности» вроде бы чужая в рабочей среде – студентка, решившая подработать на фабрике. Но то, что недоступно понять тем мелким буржуа, Крис способна осознать и оценить. Среди работниц фабрики она увидела людей, которые «действуют, а не бездействуют», которым «есть дело до других». Именно среди этих людей оказались такие личности, как Элизабет, которая не боится быть сама собой и умеет «подчинять обстоятельства своей воле». Насколько аморфны и безлики по сравнению с этой женщиной те, кто толпится на вечеринке, где суета и лишь видимость общения. Немаловажно, что в этом рассказе взаимопонимание и поддержку находят друг у друга студентка и работница.

Солидарность и взаимопомощь – эти принципы человеческих отношений – стали восприниматься как нечто неотъемлемое от рабочего класса. Действительно, сама природа труда рабочего диктует необходимость жить по этим принципам. Отец Джеймса со своими товарищами едет ночью за много сотен миль в другой город, чтобы спасти попавших в аварию шахтеров. А толстому коммивояжеру не понять, как вызволенные из обвалившейся шахты рабочие могли отказаться от приятной развлекательной поездки, оттого что туда не брали какого-то там негра, пусть даже этот черномазый и пережил вместе с ними тяжкие недели заточения в заваленной шахте.

Пройдя немало испытаний, рабочий парень Инасиу (из рассказа, записанного португальским журналистом Жулио Грасой) понимает, что на вопрос «кто нас защитит?» есть один ответ: «Только те, кто работает среди нас и вокруг нас».

Но на этот путь вступают далеко не все рабочие Запада. Нередко в человеке становится основным, превалирующим ощущение изолированности, безысходности, приниженности. Это показано в повести французского писателя Мишеля Пьеду «Средь слепцов», отрывки из которой мы приводим в нашем сборнике. Здесь выражается идея неизбежности антагонизма между хозяевами и рабочими, исключающего какие-либо «добрые отношения партнеров», которые хотели бы утвердить своей пропагандой защитники капиталистической системы. Молодому поколению рабочего класса, особенно на мелких предприятиях, где обычно отсутствует сильный демократический профсоюз, где мало воспитанных долгой классовой борьбой, политически сознательных рабочих, трудно осознать причины и следствия этого антагонизма. Вот на таком-то предприятии и разворачивается действие повести Пьеду. Один из рабочих, Шаньян, пытается создать там профсоюзную организацию, за что попадает в немилость к хозяину. Клод, о котором идет речь в приводимом отрывке, пытается как-то помочь Шаньяну. Но сильная, отлаженная машина репрессий, действующая зачастую неявно, но безотказно, подминает и его.

О подобной системе преследования активистов рабочего движения рассказывается в одном из «невыдуманных репортажей» известного западногерманского журналиста Гюнтера Вальрафа – «Сговор». Здесь уже подлинные факты повествуют о трудном положении тех, кто оказывается в «черных» списках борцов против капиталистической системы.

Попытка вырваться из замкнутого круга, очерченного социальными и этическими нормами буржуазного общества, проступает сквозь совсем иную ткань повествования в рассказе итальянского писателя Валерио Бертини «Боксер». Мы узнаем о начале и закате спортивной карьеры молодого рабочего сталелитейного завода – Панкани. Стать профессиональным боксером – цель его жизни; добившись ее, он думает получить те блага жизни, которые ему, оказавшемуся опутанным буржуазными «идеалами» счастья, кажутся пределом мечтаний. Он полон сил и энергии до тех пор, пока жива в нем надежда на блестящее будущее боксера. Рушится она – рушится и сам человек, становится одиноким и жалким.

Двойной гнет одиночества испытывают на себе рабочие-эмигранты, ибо оказываются изолированными и от тех, на кого работают, и от тех, с кем вместе они это делают. Сочувственной иронией, а временами и сарказмом проникнуто повествование о мытарствах испанских рабочих в ФРГ, которое дано в книге Виктора Каничио «Мы на тебя рассчитываем», подзаголовок которой «Хроника жизни эмигрантов». Автор был переводчиком у группы испанских рабочих, приехавших на заработки в Западную Германию.

Глазами жителя ФРГ изобразил Зигфрид Ленц рабское положение устремившихся на поиски денег и удачи в другую страну («Будто в стиле Гоголя»): как у Акакия Акакиевича, их жизнь проходит в фантастическом отчуждении от окружающего мира, полна унизительного страха.

Одиночество, на которое обрекает человека жизнь в обществе, где властвует дух конкуренции и алчности, особенно трагично переживается молодым поколением. Вступающей в жизнь, еще не сформировавшейся личности необходимо найти поддержку и понимание если не у старшего поколения, то уж обязательно среди своих сверстников. Но когда нет верных ценностных ориентиров, объединение молодежи происходит на ложной, порочной основе, на самом низшем, почти инстинктивном уровне сознания необходимости «быть вместе». У молодых людей в рассказе Алена Спенса «Блеск!» нет никакой определенной цели, они собираются вместе, чтобы провести как-то время и под охранительным ореолом принадлежности к «команде» чувствовать себя увереннее и определеннее среди «других». Неразвитая, дезориентированная личность готова принять любую цель, любой вид действия, лишь бы «выбиться в люди». Армия? Пусть армия. Драться в Ирландии с католиками? Какая разница! Можно предварительно потузить и своего же из «команды», раз он оказался католиком. Но Шагги делает это будто шутя и после как ни в чем не бывало идет с этим «папистом» на танцы. В Шагги есть задатки отзывчивого человека, но он может так и не осознать в себе эти свойства натуры, и они пропадут втуне.

Невозможность реализовать свои способности, замкнутость, изолированность «среды обитания» ясны и герою рассказа испанского писателя Сантоса Хесуса «Развалины».

В книге американского журналиста Стада Теркела «Работа» есть запись рассказа электросварщика Фила Столингса. Там встречаются таких два высказывания: «Все одно и то же, одно и то же, и потому, если начать думать про работу, мало-помалу спятишь». И другое: «Люблю соединять части вместе (он – сварщик) и смотреть, что в конце концов получается». Два в общем-то противоречивых высказывания, но их появление у современного американского рабочего вполне закономерно. Отвращение к работе, приобретенное на капиталистическом предприятии, и стремление, любовь к труду, свойственное человеку от природы, парадоксально уживаются в сознании. Американский журнал «Либерейшн», суммируя результаты многочисленных социологических исследований, так определяет отношение молодых рабочих в буржуазном обществе к выполняемой работе: она в их восприятии «грязна, бессмысленна, недостойна человека, однообразна, иррациональна, фрагментарна, даже лицемерна». Такое отношение к трудовой деятельности могло возникнуть там, где существует принудительный, несамостоятельный характер труда, где человеческое достоинство унижено зависимостью от власти хозяина, где царит полная регламентация поведения рабочего на предприятии.

Символом убийственности и уродливости работы выступает образ рыбной фабрики в рассказе американского писателя О’Рурке «Принцип личинки». Внутри этой фабрики царствует лед, который, «как страх», сковывает и не дает ей рухнуть, там властвует и смерть – тысячи рыбьих туш, одни нашли смерть в сетях траулеров, другие – в пасти своих хищных сородичей. А рабочие – они совершают свои однообразные операции в каком-то истеричном ожесточении, а под конец «судорожный приступ деятельности разрешается хохотом». Это их состояние сравнивается рассказчиком с психическим расстройством. И в то же время в том нетерпении, с которым рабочие ждут, когда закончится время их работы, «есть что-то самоубийственное» – ведь вместе с ним уходит и часть жизни.

Иная обстановка, иной характер повествования в рассказе «На лесосеке» американского писателя Кена Кези. Здесь подробное описание работы пронизано чувством уважения и восхищения нелегким трудом лесорубов. Здесь – воля и простор. Здесь человек «зачарован» тем, что он делает. Здесь еще не нарушена связь между исконной потребностью человека трудиться и самим трудом. Как не вспомнить тут слова старого шахтера из рассказа «Необъятность ночи»: «Стоит только начать, и ты уже никогда не сможешь уйти от этого: раз испробовав подземной водицы, ты всегда будешь возвращаться, чтобы испить ее опять».

Но вот совсем иное высказывание: «Мы переживать не будем, если стройка обвалится после того, как мы ее закончим». Эти слова принадлежат Карлу Гектору, герою рассказа шведского писателя Лу-Юхансоиа «Нигилист». Страшным, почти преступным равнодушием веет от этих слов. А человек, который их произносит, невозмутимо стоит с удочкой в руках на набережной Стокгольма и взирает спокойным, ничего не выражающим взглядом на своего собеседника. Все, что говорит Гектор о рабочей солидарности («Каждый думает о себе, как я. Никто от дружбы не выигрывает»), о политической активности («Не вижу, чтоб от этого была польза»), о духовной культуре («Все это для высоколобных, а не для нас, рабочих»), противоречит писательскому и жизненному опыту автора, тому представлению о рабочем, которое сложилось у него за долгий путь в пролетарской литературе. Он с тревогой осознает: Карл Гектор – олицетворение той омертвелости, к которой приводит отказ от активного участия в политической и социальной жизни, успокоенность и удовлетворение материальным благополучием. Но идеалы этого благополучия не его собственные, а штампованные машиной буржуазной рекламы. Он и сам ощущает это. Для него образцовый дом, где он обитает, и образцовая жена, с которой он живет, – нечто чужое и тягостное именно потому, что они – полное воплощение этих «идеалов». От них ему хочется бежать на мост к своим удочкам. Быть вне мира семьи, но и вне политической жизни – больше ничего не нужно этому «нигилисту».

Ивар Лу-Юхансон в 1933 году на дискуссии о пролетарской литературе сказал: «Жизнь пролетариата – это колоссальный материал, бесчисленные психологические проблемы, переплетение человеческих судеб».

Однако писать на рабочую тему берутся далеко не многие. Еще меньше создают по-настоящему значительные произведения. Для западной литературы она остается трудной, слабо освоенной темой. Но есть и достижения, удачи, мы искали их, составляя эту книгу. В этом предуведомлении мы останавливались на литературном аспекте задачи, на тематике самих произведений. А картину той действительности, которую отразили собранные рассказы, читатель воспримет полнее и резче, познакомившись с завершающим том социологическим очерком «Человек – рабочий, строй – капитализм».

Стэн Барсто
Зачинщики

Десятитонка, под которой, подсвечивая себе переносной лампой в проволочной сетке, возился шофер, была ловко поставлена на узком клочке пустыря.

Накануне Брайен выехал из Абердина совсем поздно, потеряв день в поисках обратного груза. Сюда добрался среди ночи, а остаток ее провел, пытаясь обнаружить неисправность в двигателе и подручным инструментом починить его. Это и доконало. Кряхтя, Брайен вылез, распрямился, стал вытирать руки об тряпку. Небо как-то быстро высветлилось, пока он лежал под машиной. Он оглянулся вокруг; вдоль невзрачных улиц спали дома, и подумалось, не нарушить ли тишину, заведя мотор для пробы.

Нет, решил он. Пусть доспят свое до первых утренних машин. Как-нибудь дотянет до дому. В моторах он собаку съел и не подумал бы уйти из ремонтной мастерской, да вот хозяин, Невинсон, окончательно вывел из терпения. И Джойс сердилась, убеждала не уступать. Работа на грузовике подвернулась тут же, под напором Джойс он согласился, временно, пока не сыщется что-либо иное. Человек он положительный, не ему скакать с места на место, уж года два он так и ездит.

Воздух был промозглый, и, когда спало напряжение от работы, Брайен почувствовал, что озяб. Постоял задумчиво возле грузовика, не замечая, что по-прежнему вертит в руках тряпку. Потом опустил капот, достал из кабины кожаную куртку, запер дверцу и двинулся широким уверенным шагом, крепкий, крупный мужчина. Окрашивая розовым бледное рассветное небо, фонари на высоких бетонных столбах, похожих на птичьи шеи, гасли по нескольку враз вдоль длинной магистрали, ведущей в город. Брайен направился к дому рядом с мелочной лавкой и уже взялся за ручку двери, когда приближавшийся мопед взорвал тишину, которую ему самому было жаль нарушать беспардонным скрежетаньем. Он проводил мопед взглядом. Водитель, весь в черном, приник к рулю. «Ну и ковбой», – оставалось пробормотать Брайену, прежде чем войти в дом.

Скрип двери заставил миссис Сагден выйти из ванной на лестницу в теплом голубом халате поверх ночной рубашки.

– Бог мой, я-то думала, Брайен, ты давно лег и сны смотришь. А ты что, до сих пор был на улице?

– Вышло дольше, чем я рассчитывал.

– Надо ж! Я сплю себе как ни в чем не бывало, а дверь полночи открыта, заходи кому охота.

– Я ведь рядом был, напротив.

– Ну конечно, уткнулся в мотор и ни до чего дела нету.

Она сошла вниз и направилась мимо него в кухню. Он прошел следом и смотрел, как она открыла заслонку над плитой.

– Уж не думал, что вы такая трусиха. Столько тут народу ночует…

– Прежде чем кого впустить, я присмотрюсь как следует. А что сделаешь с тем, кто зайдет с улицы посередь ночи?

Брайен лишь улыбнулся. Он не принял ее жалоб всерьез. Знал: ее больше тревожит, что ему довелось провести все это время на холоде, когда можно было спать в теплой постели. Так уж она относилась к нему, считала, что из-за своего характера он сверх всякой меры взваливает на себя хлопоты да заботы.

– Усаживайся и грейся. Я приготовлю тебе завтрак, только вот переоденусь.

Он расположился в кресле рядом с камином. Кресло покрывал просторный чехол, с тем чтоб уберечь обивку от промасленных спецовок. Брайен протянул ноги к огню. Миссис Сагден удалилась наверх. Пребывание на кухне делало его избранным из избранных, ведь хозяйка дома предоставляла стол и кров с разбором, лишь тем, чей внешний вид ее устраивал, и большинство допущенных ели в голых стенах столовой напротив входа, где столы были покрыты пластиком, а пол линолеумом, который легко мыть. Ей приходилось быть осмотрительной, он понимал это. Везде ж есть болтуны, которые не прочь прихвастнуть насчет особых удобств на придорожном постое. И то, что миссис Сагден, вдова, сорока еще нет, привлекательная собою, устроенная, предлагает ночлег мужчинам, которые сегодня здесь, а завтра невесть где, можно объяснять по-разному – не только тем, что ей хочется прибавки к доходу, который дает соседствующая мелочная лавка.

И ему, понимал Брайен, в разъездах по стране не мешает осмотрительность. Кое-кто, не брезгуя подвернувшимися утехами, попадал в беду. Есть в Ливерпуле одно место, там молоденькая официантка терлась своим бюстом об любого, кто ни попади, а когда случалась свободная от разноски минутка, ходила с ними за грузовики на стоянку. А была она, пожалуй, моложе, чем выглядела, благодаря развитым формам и похотливому лукавому взгляду. Рано или поздно кто-нибудь ее пристукнет или явится полиция и пойдут расспросы. Брайен сделал свои выводы и не показывается там больше. Еще можно встретить на дороге таких пташек, которые слоняются у кафе, чтоб кто-то их подвез. Этих Брайен оставлял любителям ухватить кое-что на стороне в обмен на услугу или тем, кто подвозил тех пташек просто по доброте душевной. Такие или сякие, все эти девицы мало ли до чего доведут, и Брайен держался от них подальше.

От печки все больше тянуло теплом, глаза у него закрылись, но вскорости он проснулся: вкусно пахло ветчиной, шипевшей на сковородке. На него смотрела миссис Сагден.

– То-то хорошо, и будить не пришлось. Завтрак почти готов.

– Долго я спал?

– Минут сорок, не больше. Я хотела тебя не беспокоить. Ну теперь подзакусишь и иди ляг.

Он выпрямился, протер глаза.

– Я что думаю, поем и поеду дальше.

– Но ты же совсем не спал, дружище, – уставилась она на него.

– А, ладно, после отосплюсь.

– Да разве это хозяева? Не дают человеку отдохнуть, когда у него поломка. Ведь не ты виноват, что грузовик испортился. Собираешься такой путь проделать, а сам едва-едва подремал. Ехать тебе, друг мой, опасно.

– Обойдется. Я что прикинул: если сейчас выехать, то нагоню, сброшу груз в Карлайле и успею домой, пока Джойс не ушла. Тогда Глории не надо сидеть у миссис Майлс, у соседки.

Миссис Сагден отвела голову, и казалось, не только глаза, но и нос выражает неодобрение.

– Ах вот что. Так она все еще валандается с этим самым Гудини?

– Он себя зовет Леонардо. Это сценическое имя, а настоящее – Леонард. Леонард Драпер.

Миссис Сагден повернулась к плите и сказала через плечо:

– Леонардо, Гудини или как там еще, дело разве в имени?

– А ей-то нравится бывать везде, людей глядеть. Я ведь по большей части в отъезде.

– Ну да, а дитя можно спихивать с рук на руки, а когда ты дома, сиди себе один, пока она там выламывается на концерте с фокусником. Лучше-ка мой руки. Все готово.

Брайен встал, пошел к раковине, открыл кран, взял из банки немного пасты, чтоб отмыть масло, для той цели и держала ее миссис Сагден.

– Он в основном гипнотизер. Это его козырь.

– Похоже, твою жену он здорово загипнотизировал. Одно скажу, везет иногда женщине на мужа, который все терпит. Мой Норман не стал бы. Он считал, женщине место в семье, и я возражать не собиралась. Детей нам бог не дал, да и постояльцев в те времена я не пускала, но у меня забот было предостаточно, чтоб в доме держать порядок.

Брайен смущенно повел плечами, пожалев, что, когда с полгода назад они вот так заговорили по душам, рассказал о Джойс и Драпере. Ведь именно с той поры она скоропалительно составила себе мнение, что он из тех мужчин, на которых ездят. Извлечь бы урок, попридержать сейчас язык да уехать, а не давать новых поводов нападать на его жену; и в глаза-то ее не видала, а берет на себя роль его защитника, дескать, такая мягкость никому еще не шла на пользу. Что она знает и понимает? По-своему, правда, но она вроде тех знакомых ему шоферов, что бахвалятся каждым очком в свою пользу, малейшей победой над женой, будто супружество – нескончаемая битва, где любая уступка – слабость, которой грех не попользоваться. С Джойс у них не так.

– Как я понимаю, в той мастерской можно за день вполне наглядеться на людей.

– Там другое. Ей нравится на эстраде. Для нее это… ну как колдовство.

– Я б ей показала колдовство. Красуется там невесть перед кем. Это при живом-то муже, да и девочка подрастает.

– Ну, вы старомодны, миссис Сагден. И считаете, все должны быть как вы.

– Я словно мамаша с тобой говорю, так ведь? Между нами и десяти лет разницы нету. – Она поставила на стол яичницу с ветчиной. Теперь в одной руке была буханка, в другой застыл нож. – Знаешь, хочется думать: с годами прибавилось хоть немного ума.

– Выходит по-вашему, я и работать ей должен запретить.

– А что? Имело бы смысл. Ведь целый день работает на этого типа, да еще по вечерам ходи с ним куда попало. Она ж, считай, видит его в десять раз больше, чем тебя.

– Ну не каждый вечер она уходит. Вы же не хотите сказать, что…

– Я ничего не хочу сказать. Только вижу я легкомыслие, которому следует положить конец. Ну ешь, а то остынет.

– Может, это у меня не все как следует.

– У тебя? – Она снова посмотрела ему прямо в глаза. Нож на этот раз застыл, не дорезавши хлеб.

– Я ведь не зарабатываю столько, чтоб у нас было все нужное. И дома мало бываю. Чего же тут удивляться, приходится ей работать, а развлечься тоже хочется.

– Эге, многие женщины тоже бы… – Она умолкла, словно боясь наговорить лишнего, затем двумя резкими взмахами отрезала кусок хлеба. – И что это ты вечно себя принижаешь, чурбан этакий! – Она отвернулась, и то, что сказала затем, прозвучало тихо и даже невнятно, как намек, что разговор окончен: – Ты вправду чурбан, иначе давно бы указал мне: не суй нос в чужие дела.

Именно так и надо ему поступить – или больше здесь не бывать. Да жаль. Лучшего пристанища не найти. Она стояла к нему спиной и молчала. Брайен взял кусок хлеба, обмакнул в желток и принялся за еду.

– Ну вот все и устроилось, Глория, твой папа будет дома.

Девчушка сидела на диване рядом с Брайеном, уставясь на голубевший прямоугольник телеэкрана. Музыка неожиданно зазвучала очень громко, изображение дрогнуло, фигуры заколебались. Так бывает, если смотреть сквозь потревоженную воду.

– Ох, всегда так, – сказала Глория, – портится на самом интересном. Пап, покрути там какую-нибудь ручку.

– Я уж отлаживал, – ответил Брайен. – Наверно, помехи.

– Нет, сам телевизор барахлит, – вмешалась Джойс. – Пора нам завести новый, – Она рассеянно оглядела комнату. – Куда это я дела свою расческу? Ты, Глория, не брала? Я у тебя спрашиваю, Глория.

– Нет, мам.

Джойс стала отодвигать диванные подушки.

– Вот она где. – Став на коврик перед камином и смотрясь в висящее там зеркало, она начала причесываться. В бледном золоте ее волос попадались пряди, отливавшие серебром, если на них падал свет, причем было это не от возраста, с детства осталось, но смущало Джойс, и она иногда заводила речь, не перекраситься ли полностью в блондинку. Брайен был против.

– Мам, мне не видно.

– Потерпи минутку. Я совсем опаздываю.

– Где у вас сегодня?

– В клубе «Зеленый лес».

– Публика у них ничего?

– Не знаю. Если такая же, как во всех других рабочих клубах, то им подавай только певцов да комиков.

– Мам, а покажи свой костюм.

– Опять ты, Глория… Ну обязательно, как только мне уходить. Ты же видела его столько раз. Я опаздываю, дорогая.

– Ну, мам, только одним глазочком.

– Уж ладно, если обещаешь вести себя хорошо и слушаться папу, когда подойдет время спать.

– Она всегда слушается, так ведь, малыш?

Джойс скинула юбку, открылся эстрадный костюм, с блестящей отделкой, с высоким вырезом на бедрах, открывавшим во всю длину ее прекрасные ноги, обтянутые сетчатым нейлоновым трико. Она уставила одну руку на бедро, взмахнула другой и слегка повернулась на одной ноге.

– Та-ра-ра!

При этом она искоса взглянула на Брайена, в опасении прочесть недовольство на его лице. Странное дело, но в доме костюм всегда выглядит более смелым, чем на эстраде. Становилось неловко вот так показывать себя в семейной обстановке, хотя вечером, на подмостках, она не испытывала никакого смущения, демонстрируя свои ноги перед совершенно незнакомыми людьми.

– Мамочка, какая ты красивая.

– Да, любимая, держусь. Пока что мне вслед оборачиваются. – Джойс окинула взглядом свои ноги. – Несколько кружек пива, этакие ножки – и Леонард эту публику хоть до смерти разделывай.

Игривость слов скрывала ощущение вины, не оставлявшее Джойс, глупое ощущение. Брайену вроде бы все равно. Лицо его, когда он мельком взглянул, а потом снова уставился на экран телевизора, ничего не выражало. Джойс стала натягивать юбку и скоро собралась уходить.

К половине десятого Леонардо закончил первую часть своей программы – заурядные штуки с цветастыми шелковыми платками, со стальными кольцами, которые таинственным образом переплетаются друг с другом, а после вновь разъединяются; точно рассчитав, сколь долго выдержат зрители показ подобного рода фокусов, он в завершение извлек Джойс из кукольного домика, который, как все только что видели, был пуст. Затем наступало самое главное, его конек, когда аудитория, хотя бы лишь солидаризуясь с отдельными своими представителями, могла принять участие в действии. Бывало, любопытные выспрашивали у Джойс о секретах Леонардо, а когда она уклонялась от ответа, то восклицали: «Известное дело, все это одни трюки!» Конечно, трюки. Все дело в мастерстве, с которым Леонардо подает свое трюкачество, будто оно легче легкого. Всего-то навсего. Однако гипноз – совсем другое. Всякий раз можно убедиться в его неподдельности. Джойс однажды видела, как Леонард усыпил половину зала, всех их заставив по-дурацки сцепить пальцы на собственных затылках. Так и сидели, пока он не позволил высвободиться. Себя Джойс никогда не видела в ходе представления, в котором сама участвовала, лишь догадывалась, как это выглядит: Леонард фотографировал на одной из первых репетиций и показал ей снимок. Она тогда не смогла подавить в себе чувство неловкости, а чтобы скрыть его, посмеялась: «Трудно даже представить, чего только вы не можете заставить меня выделывать под гипнозом». – «Как правило, объект гипноза не совершает то, что противно его природе, – растолковал Леонард. – Однако вместе с тем как знать, что за силы дремлют в людях? Вышла у меня раз на сцену молодая дама, и напало на нее бесконечное желание все с себя снять. Срочно пришлось будить ее, чтоб обойтись без неприятностей».

Концертный зал клуба был почти полон, люди сидели вдвоем, втроем или вчетвером за небольшими столиками, а между ними лавировали официанты. Джойс всегда поражала легкость, с какой Леонард подлаживался под любую аудиторию. Ей в основном просто надлежало стоять на сцене, быть красивой и подавать на длинном кие нужные предметы, а Леонард непрестанно семенил туда-сюда, лучась обаянием; его безупречный вечерний костюм и прилизанные черные волосы заставляли Джойс вспоминать светских богачей, героев голливудских комедий тридцатых годов, которые прожигали жизнь в фешенебельных отелях и пили шампанское в несметных ночных клубах. Поначалу ей бывало не по себе от презрительных реплик, которые он иногда цедил вполголоса в адрес недостаточно внимательной публики, которая слабо воспринимала и не умела оценить его искусство; теперь она свыклась с этим и неизменно была сценична и очаровательна. Полупрезрение, с которым Леонард судил об интеллекте большинства людей, для которых выступал, обостряло удовольствие быть с ним заодно, соучаствовать в профессиональных секретах, непосредственно наблюдать тайны мастерства. С Джойс он всегда предельно учтив, она никогда не встречала более воспитанного человека. Когда она бывала рядом с ним, казалось, ей приоткрывается более прекрасный мир, и тем острее становилось удовольствие от пребывания на сцене. Порой ее интересовало, какая у него сексуальная жизнь, чем заняты мысли в свободное от дел время, а может, он постоянно думает, как усовершенствовать программу и где найти публику, перед которой вправду можно себя показать.