Текст книги "Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей"
Автор книги: авторов Коллектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 84 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]
Сэмюэль Джонсон {126}
Аллегория критики
Virtus repulsae nescia sordidae
Intaminatis folget honoribus:
Nec sumit aut ponit secures
Arbitrio popularis aurae.
Задача всякого автора состоит в том, чтобы либо сообщать то, что еще неизвестно, либо предлагать читателю известные истины в своем представлении. Либо открывать новые горизонты, либо преображать привычное, дабы увидеть его в новом свете, придать ему большую привлекательность, украсить своими образами те области, где человеческий ум уже побывал, и тем самым склонить его вернуться и посмотреть еще раз на вещи, по которым мы – по невниманию или по легкомыслию – лишь скользнули небрежным взглядом.
Каждая из этих задач очень трудна: для достижения цели читателя необходимо не только убедить в его ошибках, но и примирить с тем, что им руководят; он должен не только признать свое невежество, но, что еще менее отрадно, допустить что тот, у кого он учится, более осведомлен, чем он сам.
На первый взгляд подобное занятие может показаться достаточно утомительным и рискованным, а потому едва ли найдутся люди, настолько недальновидные, чтобы совершенно беспричинно приумножать сизифов труд; мало кому захочется таким образом воспрепятствовать своему собственному продвижению в обществе, тем более что времени и сил на это занятие уйдет немало, риск неудачи огромен, шанс же преуспеть весьма невелик. И тем не менее есть на свете люди, которые либо считают своим долгом, либо забавой препятствовать продвижению всякого творения ума или воображения; которые зорко охраняют путь к славе и считают себя вправе отнестись к своей жертве с небрежением и завистью.
Без рекомендаций искать подход к этим людям, именующим себя критиками, начинающим авторам не следует. При наличии же рекомендаций даже самые зловредные из этих гонителей, возможно, немного смягчатся и, пусть и ненадолго, сменят гнев на милость. Ведь если вспомнить древние времена, то даже Аргуса убаюкала музыка, даже Цербер затих, когда ему заткнули глотку {127}. А потому я склонен полагать, что и современных критиков, которые даже при отсутствии зрения отличаются зоркостью Аргуса, да и лают ничуть не тише Цербера (хотя, быть может, и не способны так же больно кусаться), можно смягчить подобными способами. Я сам слышал, как одних умиротворили красное вино и сытный ужин, а других вогнали в сон нежные мелодии лести.
Хотя природа моих занятий дает мне повод опасаться нападок этого жестокого племени, я тем не менее не принимаю мер к отступлению или к заключению перемирия. Все дело в том, что я пребываю в сомнении относительно законности их действий и подозреваю, что они существенно превышают свои полномочия, являются самозванцами и ссылаются на решение высшего суда, не имея на то никаких оснований.
Критика, на чей авторитет они ссылаются, решая писательские судьбы, всегда была старшей дочерью Труда и Истины; при рождении ее препроводили заботам Справедливости, которая воспитывала ее во дворце Мудрости. В поощрение своих незаурядных способностей она была назначена небожителями воспитательницей Фантазии и ей доверено было дирижировать хором муз, когда те пели перед троном Юпитера.
Когда же музы снизошли до посещения нашего бренного мира, их сопровождала Критика, которой, когда она спускалась с небес, Справедливость вложила в правую руку скипетр. Один его конец был пропитан амброзией и украшен золотой листвой амаранта и лавра, другой увит кипарисом и маками и опущен в воды забвения. В левой же руке она несла негасимый факел, изготовленный Трудом, освещенный Истиной и способный выявить сущность любого произведения, каким бы обманчивым его видимость ни была. Как бы Искусство не стремилось его усложнить, а Глупость не тщилась сбить нас с толку, стоило факелу Истины это произведение осветить, как оно тут же представало во всей своей первозданной простоте; факел пронизывает своим светом самые темные закоулки софистики и немедленно выявлял все несуразности, в этих закоулках таившиеся. Он проникает под одежды, которые Риторика нередко продавала Клевете, и обнаруживал несоразмерность членов, каковую пытались скрыть под искусственной завесой.
Вооруженная таким образом для выполнения своей миссии, Критика спустилась на землю, дабы проследить за теми, кто заявлял о себе как о приверженцах муз. Ко всему, что представляли ей на суд, она подносила негасимый факел Истины и, удостоверившись, что законы правдивой литературы соблюдены, касалась книг золотой листвой амаранта и предавала их бессмертию.
Гораздо чаще, однако, случалось, что в творениях, требовавших ее изучения, таился какой-то обман, что ее вниманию предлагались старательно выписанные, но фальшивые образы, что между словами и чувствами скрывалось какое-то тайное несоответствие, что идеи не совпадали с их конкретным воплощением, что имелось много несообразностей и что отдельные части задуманы были лишь для увеличения целого, никоим образом не способствуя ни его красоте, ни основательности, ни пользе.
Где бы ни делались подобные открытия, а делались они всякий раз, когда совершались подобные ошибки, Критика отказывала в прикосновении, даровавшему творению бессмертие; когда же ошибки оказывались многочисленными и вопиющими, она переворачивала свой скипетр, капли Леты стекали с маков и кипарисов, и смертельная эта влага начинала разъедать книгу, покуда не уничтожала ее вовсе.
Испытанию подвергались и такие сочинения, в которых, сколь бы яркий свет на них ни падал, достоинства и недостатки были настолько неотделимы друг от друга, что Критика застывала со своим скипетром в нерешительности, не зная, что на них лить – воду забвения или амброзию бессмертия. Число подобных сочинений возросло в конце концов настолько, что Критике надоело разбирать столь сомнительные притязания, и из страха использовать скипетр Справедливости неподобающим образом она сочла, что передаст их на суд Времени. Суд же Времени, хоть и был затяжным, в целом, за вычетом некоторых досадных чудачеств, оказался справедливым; и многие из тех, кто полагал себя в безопасности после проявленной снисходительности, испытание Временем не выдержал и канул в Лету в тот самый миг, когда, победоносно потрясая своими томами, мчался на всем скаку к будущим успехам. С одними Время рассчиталось постепенно, с другими же покончило одним ударом. Поначалу Критика не спускала глаз со Времени, однако, удостоверившись, что дело свое Время делает хорошо, она ушла с земли со своей покровительницей Астреей, предоставив предрассудкам и дурному вкусу, пособникам мошенничества и зловредности, подвергать литературу разрушительному действию и довольствуясь впредь тем, чтобы оказывать влияние издалека лишь на те избранные умы, которые своими знаниями и добродетелями ее достойны.
Перед тем же, как уйти, она сломала свой скипетр; тот его конец, что был пропитан амброзией и украшен листвой, подхватила Лесть: в конец же, отравленный водами забвения, с не меньшей поспешностью вцепилось Злорадство. Последователи Лести, коим передала она свою часть скипетра, не владели и не желали владеть миром, зато беспорядочно тянулись к той власти и выгоде, какая имелась в наличии. Спутникам же Злорадства фурии вложили в руки факел, который, как и подобает инфернальному сиянию, бросает свет лишь на ошибки и недочеты.
Не в свете дня, но в мраке зримом
Узреть мы можем скорбь людскую.
С этими остатками власти рабы Лести и Злорадства по приказу своих повелительниц даруют бессмертие или обрекают на забытье. Однако скипетр утратил свою силу, и Время теперь выносит приговор как придется, невзирая на их решения.
О пользе биографии
Всякая радость или печаль, вызванные счастьем или невзгодами других, возникают у нас при посредстве воображения, которое, проникшись событием, пусть и совершенно недостоверным, или приблизившись к нему, невзирая на его удаленность, помещает нас на время в обстоятельства того, чью судьбу мы созерцаем. В результате нам начинает казаться, покуда длится обман, будто все хорошее или дурное, происходящее с другими, на самом деле происходит с нами.
Таким образом, чувства, которые мы испытываем, тем сильнее, чем естественнее мы воспринимаем страдания или удовольствия, предлагаемые нашему вниманию, признавая их своими собственными или же считая их в полной мере присущими нашей жизни. Даже самому искусному автору нелегко привлечь наш интерес к счастью или несчастью, которые мы, как нам представляется, едва ли когда-нибудь испытаем и которые совершенно нам неведомы. Истории о падении государств и крахе империй читаются совершенно бестрепетно, трагедии королей доставляют человеку непритязательному удовольствие лишь своей красочностью и помпезностью, величием идей – читатель же, что с головой погружен в дела, чье сердце начинает учащенно биться тишь с ростом или падением акций, не в силах постичь, каким образом история любви может привлечь внимание или вызвать искренние чувства.
Наиболее узнаваемые, близкие нам образы и обстоятельства, к которым мы проявляем неподдельный интерес, можно обнаружить прежде всего в жизнеописаниях, а потому самым привлекательным из литературных опытов является биография; в самом деле, нет на свете сочинения более занимательного или более полезного; нет иного жанра, который бы вызывал более ненасытный читательский интерес, в котором бы более естественно сочетались назидательность с увлекательностью.
Грандиозные полотна, где переплетаются тысячи судеб, а бессчетное число эпизодов сливаются в одно масштабное историческое событие, не позволяют извлечь уроки, применимые в частной жизни, успех и неуспех которой целиком зависит от наших постоянных, повторяющихся изо дня в день усилий («Parva si non fiunt quotidie» [54]54
«Из мелочей складывается повседневная жизнь». Плиний Младший. Письма, III, I.
[Закрыть], – говорит Плиний) и которой нет места в реляциях, что никогда не опускаются ниже заседаний сенатов, передвижения армий и государственных измен.
Я часто думаю о том, что едва ли найдется хоть одна человеческая жизнь, чье продуманное и правдивое описание не принесло бы пользы. Мало того что у каждого человека найдутся общие черты со многими другими людьми, кому о его ошибках и неудачах, поступках разумных и неразумных узнать будет в высшей степени полезно; но вдобавок в поведении человека, если пренебречь малозначащими заслугами и тайнами каждого в отдельности, обнаруживается столь очевидное сходство, что едва ли сыщется хотя бы один хороший или дурной поступок, который не мог бы совершить любой представитель рода человеческого. Даже те, кого судьба или нрав развели на огромное расстояние, большую часть времени проводят совершенно одинаково; и хотя, в соответствии с законами Природы, своенравие судьбы, амбиции и случайности указывают каждому из нас на наше место, только очень ненаблюдательный человек не заметит, что наши действия – скорые у одних, замедленные у других, разные в зависимости от обстоятельств у третьих – диктуются одними и теми же причинами и следствиями. Нас всех побуждают к действию схожие мотивы, мы все подвержены одинаковым заблуждениям, все мы с надеждой смотрим в будущее, отступаем перед лицом опасности, попадаем в сети желаний и соблазняемся удовольствиями.
Жизнеописания часто критикуют за то, что они не отличаются запоминающимися, яркими эпизодами. Ученый, что провел жизнь среди книг, купец, что не желал ничего знать, кроме своих товаров, священник, чья деятельность ограничивалась лишь амвоном, считаются, как бы каждый из них ни преуспел в своем деле, сколь очевидными ни были их образованность, честность и набожность, недостойными читательского интереса. Однако подобный взгляд зиждится на извращенных понятиях о достоинствах и недостатках человека; и им, вне всяких сомнений, следует пренебречь, тем более что с точки зрения непредубежденного разума более всего ценится то, что приносит более всего пользы.
Разумеется, нет ничего дурного в том, чтобы пойти на поводу у существующего в обществе предрассудка и привлечь внимание читателя описанием жизни человека знаменитого. Однако задача биографа часто заключается в том, чтобы, лишь вскользь коснувшись тех событий, что возносят нас в общепринятом мнении на пьедестал, познакомить читателя с частной жизнью героя биографии, описать мельчайшие подробности его повседневной деятельности, в которой внешние события остаются в стороне, и на первое место выдвигаются благоразумие и добродетель. Жизнеописание Туана, по весьма справедливому замечанию его автора, написано главным образом для того, чтобы познакомить потомков с частной жизнью этого человека, cujus ingenium et candorum ex ipsius scriptis sunt olim semper miraturi – чей блестящий гений будет вызывать восхищение в веках.
Есть многие невидимые обстоятельства, которые – читаем ли мы о них в поисках жизненных или моральных истин, стремимся ли расширить свой кругозор или способствовать росту добронравия – более значимы, чем обстоятельства публичные. Так, Саллюстий {129}, величайший знаток человеческой природы, не забыл, повествуя о Каталине, отметить, что «его походка была то быстрой, то медленной», тем самым изображая ум, пораженный какой-то нежданной мыслью. Так, история жизни Меланхтона {130} воспринимается как проницательное наставление о ценности времени: из его жизнеописания мы узнаем, что всякий раз, назначая встречу, он оговаривал не только час, но и минуту, дабы день не проходил в праздном ожидании. Сходным образом все замыслы и дела Де Витта {131} ныне менее существенны для мира, чем присущие ему «забота о здоровье и пренебрежении жизнью».
А между тем биографии часто пишутся авторами, которые, как видно, очень мало смыслят в том, чем они занимаются, или же относятся к своей деятельности с поразительной халатностью. Они редко располагают иными источниками, кроме тех, какие являются публичным достоянием; они воображают, что сочиняют биографию, тогда как на самом деле предлагают читателю поступки и склонности великого человека, расположенные в хронологическом порядке; их так мало интересуют события из жизни героя, что об его истинном характере можно больше узнать из разговоров со слугой, чем из пространного и продуманного повествования, начинающегося с его родословной и кончающегося его похоронами.
И если даже такие авторы снисходят до того, чтобы сообщить миру конкретные факты, им далеко не всегда удается выбрать наиболее из них существенные. Я, например, не вполне понимаю, какую пользу извлекут потомки, узнав о «перебоях пульса» у Аддисона, – а между тем Тикелл {132} убежден, что именно это и отличает писателя от всего остального человечества. Точно так же мне невдомек, для чего я тратил время на жизнеописание Малерба {133}, из какового мне удалось благодаря высокочтимому биографу вынести тот любопытнейший факт, что Малерб, оказывается, придерживался в жизни двух основополагающих точек зрения: во-первых, что если женщина безнравственна, то все ее рассуждения о благородном происхождении ничего не стоят, и, во-вторых, что французские нищие совершенно неверно употребляют словосочетание «благородный господин», ибо это очевидная тавтология.
Можно, впрочем, найти объяснение тому, по какой причине подобные биографии едва ли принесут читателю пользу или же доставят ему удовольствие, отчего большинство жизнеописаний пусты и лишены смысла. Если описывается жизнь человека, когда всякий интерес к нему утерян, мы вправе рассчитывать на бесстрастность биографа, но не на его точность, ибо подробности, которые делают биографию интересной, отличаются непостоянным и мимолетным характером, они быстро выветриваются из памяти и редко передаются из поколения в поколение. Мы знаем, сколь немногие способны написать законченный портрет своего знакомого – разве что самые заметные черты, наиболее запоминающиеся особенности ума. Нетрудно себе представить, как быстро зыбкие эти впечатления исчезнут, передаваясь от одного к другому, и как скоро череда копий утеряет всякое сходство с оригиналом.
Если же биограф пишет по памяти, торопясь удовлетворить любопытство публики, то есть опасность, что его интерес, его страх, его благодарные или нежные чувства к своему герою возьмут верх над беспристрастностью и побудят его к сокрытию правды и даже к вымыслу. Найдется немало и таких, кто посчитает своим долгом скрыть недостатки и прегрешения своих друзей, даже если от их раскрытия они уже не пострадают. Как следствие, перед нами предстают одноликие персонажи, украшенные однообразным панегириком и если и отличающиеся друг от друга, то лишь чертами внешними и случайными. «Когда мне хочется пожалеть преступника, – говорит Хейл {134}, – я должен помнить, что нелишне точно так же пожалеть и свою родину». Наш долг – оказать уважение памяти мертвых, однако в еще большем долгу мы находимся перед знаниями, перед добродетелью и перед истиной.
Афоризмы
Жизнь
Истина – это корова, которая не дает скептикам молока, предоставляя им доить быков.
Упрямое безрассудство – последнее прибежище вины.
Счастье – ничто, если его не с кем разделить, и очень немногое, если оно не вызывает зависти.
Закон – это конечный результат воздействия человеческой мудрости на человеческий опыт.
Величайшее искусство жизни заключается в том, чтобы выиграть побольше, а ставить поменьше.
Нет на свете занятия более невинного, чем зарабатывать деньги.
Муха может укусить – и даже пребольно – крупную лошадь, однако и тогда муха останется мухой, а лошадь – лошадью.
Под пенсией в Англии подразумевается жалкое денежное пособие, которое государство выплачивает своему подданному за государственную измену.
Красота без доброты умирает невостребованной.
Так уж устроена жизнь, что мы счастливы лишь предвкушением перемен; сами же перемены для нас ничего не значат: они только что произошли, а мы уже жаждем новых.
Огурец следует тонко нарезать, поперчить, полить уксусом – а затем выбросить за ненадобностью.
Нужным советом обыкновенно пренебрегают – непрошеный же почитается наглостью.
Старость обычно хвастлива и склонна преувеличивать давно ушедшие в прошлое события и поступки.
Только рискуя честью, можно стремиться к почестям.
Патриотизм – последнее прибежище негодяя.
Власть прельщает неистовых и гордых; богатство – уравновешенных и робких. Вот почему юность стремится к власти, а старость пресмыкается перед богатством.
Похвала и лесть – хозяева гостеприимные, только первый поит своего гостя вдоволь, а второй спаивает.
Почему-то мир так устроен, что о свободе громче всех кричат надсмотрщики негров.
То, что нельзя исправить, не следует и оплакивать.
Зависть – постоянная потребность ума, редко поддающаяся лечению культурой и философией.
Не готовиться к смерти в зрелые годы – значит заснуть на посту во время осады; но не готовиться к смерти в преклонном возрасте – значит заснуть во время штурма.
Логика – это искусство приходить к непредсказуемому выводу.
Скорбь – разновидность праздности.
Страна, которой правит деспот, подобна перевернутому конусу.
Порок удобнее добродетели, ибо это всегда кратчайший путь.
В том, что непосредственно не связано с религией или моралью, опасно долгое время быть правым.
Обет – западня для добродетели.
Жизнь – это та пилюля, которую невозможно проглотить, не позолотив.
Я
Если бы знания дождем падали с неба, я бы, пожалуй, подставил руку; но охотиться за ними – нет, увольте.
Я не раз со всей искренностью говорил молодым людям: если хотите чего-то добиться в жизни, вставайте пораньше – сам же ни разу в жизни не подымался с постели раньше полудня.
Праздной жизнью я живу не столько потому, что люблю общество, сколько потому, что избегаю себя самого.
Я считаю день потерянным, если не завел нового знакомства. Я готов любить всех людей на земле, кроме американцев.
Я буду стремиться увидеть страдания мира, ибо зрелище это совершенно необходимо для счастья.
Мы
Истинное удовлетворение похвала доставляет нам лишь в том случае, если в ней во всеуслышание повторяется то, что шепчет на ухо гордыня…
Мы хотим, чтобы нас любили, но восхищаться другими не расположены; мы водим дружбу с теми, кто, если верить их громким похвалам, всецело разделяет наши взгляды, однако сторонимся тех, кому этим взглядам обязаны.
Можете мне поверить: по-настоящему навредить себе способны только мы сами.
Все мы испытываем тайное желание ходить по городу, откуда мы родом, с важным видом.
Есть люди, с которыми мы хотим порвать, но не хотели бы, чтобы они порывали с нами.
Становясь зверем, мы избавляемся от боли, которой сопровождается человеческое существование.
Мы любим обозревать те границы, которые не хотим преступать.
Коль скоро мы ощущаем превосходство советчика над собой, совет, даже самый дельный, редко вызывает у нас чувство благодарности… Мы с большей охотой перенесем последствия собственной неосмотрительности, чем высокомерие советчика, возомнившего себя нашим добрым гением.
Для богатых и сильных жизнь – это нескончаемый маскарад: все люди, их окружающие, носят маски; поэтому понять, что о нас думают другие, мы можем лишь перестав подавать надежды и внушать страх.
Надеяться – огромное счастье; быть может даже, самое большое счастье на свете; но за надежду, как и за всякое удовольствие, приходится платить: чем большие надежды мы возлагаем, тем большее разочарование испытываем…
Стоит нам получить все необходимое, как у нас, помимо нашего желания, разыгрывается аппетит.
Наши вкусы сильно разнятся. Юноше безразличен лепет ребенка; старику – заигрыванья шлюхи.
Уважения мы оказываем ровно столько, сколько его требуют.
Если бы в эту комнату ворвался сумасшедший с палкой, мы бы с вами, разумеется, пожалели его, однако первым нашим побуждением было бы позаботиться не о нем, а о себе; сначала мы бы повалили его на пол, а уж потом пожалели.
В наших школах трудно научиться чему-то путному, ведь то, что вбивается ученику с одного конца, выбивается с другого.
Самолюбие скорее заносчиво, чем слепо; оно не скрывает от нас наши просчеты, однако убеждает нас в том, что просчеты эти со стороны незаметны.
Гордость от сознания того, что нам доверяют тайну, – основной повод для ее разглашения.
Оттого-то мы и зовемся думающими существами, что часто пренебрегаем здравым смыслом и, позабыв о сегодняшнем дне, переносимся мыслями в будущее или далекое прошлое.
Мы склонны верить тем, кого мы не знаем, ведь они нас ни разу не обманули.
Все мы живем в надежде кому-нибудь угодить.
Совет оскорбителен… ибо это свидетельство того, что другие знают нас не хуже, чем мы сами.
Разумеется, наша жизнь скучна – в противном случае нам не приходилось бы постоянно прибегать к помощи огромного числа мелочей, чтобы хоть как-то убить время.
Наше воображение переносится не от удовольствия к удовольствию, а от надежды к надежде.
Причина наших несчастий – не в сокрушительном ударе судьбы, а в мелких, каждодневных неурядицах.
Истинная цена помощи всегда находится в прямой зависимости от того, каким образом мы ее оказываем.
Независимо от того, по какой причине нас оскорбили, лучше всего не обращать на оскорбление внимания – ведь глупость редко бывает достойна возмущения, а злобу лучше всего наказывать пренебрежением.
Всякая самокритика – это скрытая похвала. Мы ругаем себя для того только, чтобы продемонстрировать свою непредвзятость.
Все наши жалобы на несправедливость мира лишены оснований: я ни разу не встречал одаренного человека, который был бы обделен судьбой. В наших неудачах виноваты, как правило, только мы сами.
Прежде чем посетовать на то, что другие относятся к нам безо всякого интереса, давайте задумаемся, часто ли мы сами способствуем счастью других? Принимаем ли близко к сердцу чужие невзгоды?
Все мы любим порассуждать на тему, которая нас нисколько не занимает.
Доказательство подсказывает нам, на чем следует сосредоточить наши сомнения.
Литература
Пока я писал свои книги, большинство из тех, кому они предназначались, отправились на тот свет – успех же, равно как и неудача, – пустой звук.
Перечитайте ваши собственные сочинения, и если вам встретятся превосходно написанные строки, безжалостно их вычеркивайте.
Искусство афоризма заключается не столько в выражении оригинальной или глубокой идеи, сколько в умении всего в нескольких словах высказать доступную и полезную мысль.
Мильтон был гением, который умел высечь колосса из гранитной скалы, но был не в состоянии вырезать женскую головку из вишневой косточки.
Главное было придумать великанов и лилипутов – все остальное не составляло труда.
То, что пишется без напряжения, и читается без удовольствия.
Существует три разновидности критиков; первые не признают никаких литературных законов и о книгах и их авторах судят, руководствуясь лишь собственным вкусом и чувствами. Вторые, напротив, выносят суждения только в соответствии с литературными законами; третьи же знают законы, но ставят себя выше них – этим последним начинающий литератор и должен стараться угодить в первую очередь.
Они /«Письма сыну» лорда Честерфилда – А. Л./учат морали шлюхи и манерам учителя танцев.
Писать следует начинать как можно раньше, ибо, если ждать, когда ваши суждения станут зрелыми, вызванная отсутствием практики неспособность выразить взгляды на бумаге приведет к такому несоответствию между тем, что вы видите, и тем, что сочиняете, что очень может статься, вы навсегда отложите перо.
Литератор сам по себе скучен; коммерсант себялюбив; если же хочешь заставить себя уважать, следует совмещать литературу с коммерцией.
Если во второй раз пишешь на ту же самую тему, то поневоле противоречишь сам себе.
Самыми нужными книгами оказываются те, которые мы готовы были бросить в огонь.
Дилемма критика: либо обидеть автора, сказав ему правду, либо, солгав, унизить себя самого.
Создается впечатление, что все, сделанное умело, далось легко – не потому ли набивший руку художник отступает в тень?
Надо быть круглым идиотом, чтобы писать не ради денег.
Пора признать, что не только мы обязаны Шекспиру, но и он нам, ведь нередко мы хвалим его из уважения, по привычке; мы во все глаза разглядываем его достоинства и отводим взгляд от его недостатков. Ему мы прощаем то, за что другой подвергся бы жесточайшим нападкам.
Пока автор жив, мы оцениваем его способности по худшим книгам; и только когда он умер – по лучшим.
Писатель талантлив, если он умеет представить новое привычным, а привычное – новым.
Когда он/Оливер Голдсмит. – А.Л./не пишет, нет его глупее; когда же берется за перо – это самый умный человек на свете.
Чем больше книгу читают сегодня, тем больше ее будут критиковать завтра.
Посулы авторов – то же, что обеты влюбленных.
Все необычное быстро приедается. «Тристрама Шенди» читали недолго.
От тлетворного дыхания критиков не задохнулся еще ни один гений.
Автору выгодно, чтобы его книгу не только хвалили, но и ругали, – ведь слава подобна мячу, перебрасываемому через сетку; чтобы мяч не упал на землю, необходимо бить по нему с обеих сторон.
Этот человек сел писать книгу, дабы рассказать миру то, что мир уже много лет рассказывал ему.
Гений чаще всего губит себя сам.
Что такое история человечества, как не предлинное повествование о невоплотившихся замыслах и несбывшихся надеждах?
Любовь
Мужчине, как правило, приятней видеть накрытый к обеду стол, чем слышать, как его жена говорит по-гречески.
Брак, чего греха таить, приносит немало огорчений, зато холостая жизнь напрочь лишена удовольствий.
Больше всего на свете женщины завидуют нашим порокам. Если мужчина, который был очень несчастлив в браке, женится вновь сразу после смерти жены – это торжество надежды над опытом.
Если хочешь любить долго, люби рассудком, а не сердцем.
Если бы не наше воображение, в объятьях горничной мы были бы так же счастливы, как и в объятьях герцогини.
Любовь – это мудрость дурака и глупость мудреца.
Семейное счастье – предел самых честолюбивых помыслов.
По любви обычно женятся лишь слабые люди.
Человек
Вот что значит принципиальный человек! В церкви не был уже много лет, но проходя мимо, обязательно снимет шляпу.
Жадность – удел стариков, которые первую половину жизни отдали развлечениям, а вторую карьере.
Ничто так не способствует развитию скромности, как сознание собственной значимости.
Удовольствие, которое способен доставить хороший собеседник, никоим образом не зависит от его знаний и добродетелей.
Даже остроумия ради никогда не следует выставлять себя в невыгодном свете; собеседники от души посмеются вашей истории, но при случае могут ее вам припомнить и вновь посмеяться – уже над вами.
Нет человека, который бы кривил душой, когда речь идет о его удовольствиях.
Обездоленные лишены сострадания.
По-настоящему принципиальны лишь самые непрактичные люди.
Любопытство – одно из самых непреложных и очевидных свойств мощного интеллекта.
Тот, кто хвалит всех, не хвалит никого.
Поверьте, если человек говорит о своих несчастьях, значит тема эта доставляет ему определенное удовольствие – ведь истинное горе бессловесно.
У джентльменов задавать вопросы не принято.
Почти каждый человек тратит часть жизни, пытаясь продемонстрировать качества, которыми он не обладает, и добиваясь успеха, развить который он не в состоянии.
Врачам, как никому, свойственно путать причину и следствие.
Основное достоинство человека – умение противостоять себе самому.
Люди не подозревают об ошибках, которых не совершают.
Поверьте, если человек узнает, что его через две недели повесят, от его рассеянности не останется и следа.
Немного в мире найдется людей, у которых тирания не вызывала бы восторга.
Пусть лучше будут несчастливые, чем не будет счастливых вообще, а ведь именно это и произойдет при всеобщем равенстве.
Если вы хотите обидеть мало-мальски образованного человека, не называйте его негодяем. Скажите лучше, что он дурно воспитан.
Если ваш знакомый полагает, что между добродетелью и пороком нет никакой разницы, после его ухода нелишне пересчитать чайные ложечки.
Ощущать свое умственное превосходство – это такое удовольствие, что не найдется ни одного умного человека, который бы променял ум на состояние, каким бы огромным оно ни было.
Проходимец добивается успеха не столько из-за собственного хитроумия, сколько из-за доверчивости окружающих. Чтобы лгать и обманывать, выдающихся способностей не требуется.
Поверьте мне на слово, эти чувствительные особы вовсе не рвутся сделать вам добро. Они предпочитают расплачиваться чувствами. Если один человек стоит на земле, а второй барахтается в воде, то первый еще может спасти второго; когда же тонут оба, то каждый думает только о себе.
Человек подчинится любой власти, которая освободит его от тирании своеволия и случайности.
Просьбу, с которой обращаются робкие, неуверенные в себе люди, легко отклонить, ибо проситель словно бы сам сомневается в ее уместности.
Для такого мелкого существа, каким является человек, мелочей быть не может. Только придавая значение мелочам, мы добиваемся великого искусства поменьше страдать и побольше радоваться.
Тот, кто не думает о еде, едва ли задумается о чем-нибудь еще.
Одному прохожему прочтите лекцию о нравственности, а другому дайте шиллинг, и вы увидите, который из двух зауважает вас больше.
Каждый человек вправе высказать свою точку зрения, а его собеседник, если он с ним не согласен, – пустить в ход кулаки. В противном случае на свете не было бы мучеников.
Разница между воспитанным и невоспитанным человеком в том, что первого вы любите до тех пор, пока не найдется причина его ненавидеть, а второго, наоборот, сначала ненавидите, зато потом, если он того заслуживает, можете полюбить.
Время и деньги – самое тяжкое бремя, поэтому самые несчастные из смертных – это те, у кого и того, и другого в избытке…
Чем больше я знаю людей, тем меньшего от них жду. Поэтому теперь добиться от меня похвалы куда легче, чем раньше.
От человека, которого невозможно развеселить, добрых дел ждать не приходится.
Дружба между смертными возможна лишь в том случае, если один из друзей будет время от времени оплакивать смерть другого.
Тот, кто не чувствует боли, не верит в ее существование.
Завтрашний день – это старый плут, который всегда сумеет вас провести.
Читающая нравоучения женщина сродни стоящей на задних лапах собаке: удивительно не то, что она этого не умеет, а то, что за это берется.
Человека следует рассматривать не таким, каким хочется его видеть, а таким, каким он есть в действительности, – нередко подлым и всегда неуверенным в себе.
Больному следует приложить немало усилий, чтобы не стать негодяем.
Нельзя ненавидеть человека, над которым можно посмеяться.
Человека можно уговорить, но развеселить против его воли нельзя.
У людей, страдающих неполноценностью, благодарность превращается в своего рода месть; ответную услугу эти люди оказывают не потому, что им приятно вас отблагодарить, а потому, что тяжело чувствовать себя обязанным.
Образование шотландцев под стать хлебу в осажденном городе: каждый получает понемногу и никто не наедается досыта.
Француз будет говорить вне зависимости от того, знает он, о чем идет речь или нет. Англичанин же, если ему нечего сказать, промолчит.
Человек, который не любит себя сам, не заслуживает и нашей любви.
Плохо, когда человеку недостает разума; но плохо вдвойне, когда ему недостает души.
Даже из шотландца может выйти толк – если отловить его молодым. Каждый человек должен жить по своим, для него одного установленным законам. Одним, например, фамильярность заказана; другие же могут позволить себе любую вольность.
Когда мясник говорит вам, что сердце его обливается за родину кровью, он знает, что говорит.
