Текст книги "Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей"
Автор книги: авторов Коллектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 84 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]
Факт или вымысел?
Антология:
Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей
Составитель Александр Ливергант{1}
А. Ливергант. Национальный предрассудок
Когда просматриваешь оглавление этого внушительного тома, впечатление возникает примерно такое же, как будто повстречал старого знакомого, который всегда ходил в костюме, а тут вдруг вырядился в экзотический восточный наряд. Как будто заходишь в давно и хорошо знакомый дом не с главного входа, как обычно, а с черного и видишь его в неожиданном ракурсе, словно впервые.
Действительно, имена авторов антологии давно и хорошо знакомы, а вот их произведения если и знакомы, то немногим избранным. Есть среди авторов, к примеру, всеми нами с детства любимый Дэниэль Дефо, но вместо читаного-перечитанного «Робинзона» в этой книге мы находим мало кому известный «Дневник чумного года». «Несносный наблюдатель» Лоренс Стерн представлен эпистолярным наследием, а вовсе не «Тристрамом Шенди». Диккенс – не «Пиквиком» или «Крошкой Доррит», а письмами и весьма эмоциональным, как всегда у Диккенса, очерком «Хулиган» из сборника «Путешественник по неторговым делам», известного разве что специалистам. Теккерей – не «Ярмаркой тщеславия», а ранними, прежде не переводившимися очерками и статьей «Как из казни устраивают зрелище». Байрон – не «Дон-Жуаном» или «Еврейскими мелодиями», а «Разрозненными мыслями», которые – подозреваю – читали разве что переводчики этих мыслей. Классики английской литературы двадцатого века Джеймс Джойс и Грэм Грин – не «Улиссом» или «Комедиантами», а письмами и путевыми очерками, соответственно.
Иными словами, – жанрами, которые принято называть, в отличие от романов, рассказов, пьес, стихов, «нехудожественными», «документальными».
Эпитеты эти, что тот, что другой, – довольно неловкий, а порой и неверный перевод английского «non-fiction» – то есть, всего того, что не является вымыслом, выдумкой. Назвать эссеистику Честертона или Пристли «нехудожественной», а любопытнейшие дневники жившего в семнадцатом веке чиновника морского ведомства Сэмюэля Пипса «документальными» было бы не вполне справедливо. Может быть, поэтому термин «non-fiction», как и многие другие английские термины, сегодня не переводится? Вошедшие в эту книгу воспоминания, биографии, путевые очерки, письма, эссе, рецензии, дневники, памфлеты принято теперь «скопом» называть «нон-фикшн». Чужеземное слово прижилось, стало своим, понятным, а между тем английская «невымышленная» литература до сих пор остается белым пятном, ее и переводят и читают мало.
Не то что английский «фикшн». Многие из нас по несколько раз в год готовы перечитывать Диккенса, Честертона и Агату Кристи. Мы с детства помним «Гулливера», «Робинзона», «Винни Пуха», «Маугли». Острословы бравируют меткими афоризмами Уайльда и Шоу. Ценители эротической литературы увлекаются «Любовником леди Чаттерлей» Лоуренса, высоколобой – «Улиссом» Джойса, «Контрапунктом» Хаксли и «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф. Немногие, однако, знают путевые очерки Киплинга о Японии, а Олдоса Хаксли – об Индии и США, переписку Лоренса Даррела и Генри Миллера. «Аспекты романа» – популярное литературоведческое исследование Эдварда Моргана Форстера. Сказки и пьесы Оскара Уайльда, «Портрет Дориана Грея» читали, должно быть, все, а вот его горькие парижские письма (Во мне не осталось ни капли joie de vivre [1]1
Радости жизни (фр.).
[Закрыть]) – лишь единицы. Стихи одного из самых пленительных и трагических английских романтиков Джона Китса на слуху у многих – в отличие от не менее поэтичных писем умирающего поэта к его возлюбленной Фанни Брон. Любители сатирической литературы наверняка не раз перечитывали романы Ивлина Во, но едва ли заглядывали в его дневники, знакомились с его эпистолярным наследием. Впрочем, и в русской литературе ситуация, согласитесь, схожая. «Онегина» и «Ревизора», «Обломова» и «Преступление и наказание». «Скучную историю» и «Один день Ивана Денисовича» мы помним лучше, перечитываем чаше, чем «Путешествие в Арзрум» и «Избранные места из переписки с друзьями», «Фрегат „Паллада“» и «Дневник писателя», «Остров Сахалин» и «Архипелаг Гулаг».
Последнее время, правда, читательские вкусы начинают меняться: литература факта заметно теснит литературу художественную, и тенденция эта характерна для книжного рынка очень многих стран, в том числе и России. В наши дни факт оказывается увлекательнее вымысла (о чем писал еще в сороковые годы в своем эссе «Факт или вымысел» хорошо известный нашему читателю и театральному зрителю Джон Бойнтон Пристли), художественная литература воспринимается многими «несерьезной», легкомысленной, скорее развлечением, чем делом важным и ответственным, каким всегда считалась прежде. Публицистика, исследования по истории, литературе, политике, философии, живописи, театру, тем более если написаны они живым, «ненаучным» языком, зачастую раскупаются лучше романов и уж тем более – пьес, стихов и рассказов. «Я беллетристику давно читать перестал, времени жалко» – такие слова слышишь сегодня довольно часто. «Фикшн» у нас на глазах превращается в свой буквальный перевод, становится «фикцией».
В Англии же «не фиктивная» литература в чести издавна. Эссе, дневники, памфлеты, путевые очерки, автобиографии и биографии пользуются у издателей и читателей спросом никак не меньше пяти столетий. В Британии не было, пожалуй, ни одного романиста, который бы пренебрегал «нехудожественными» жанрами, малой формой. В английской литературе – как, пожалуй, ни в какой другой – есть писатели первой величины, которые прославились не «фикшн», а именно «нон-фикшн». Таковы уже упоминавшийся С. Пипс, таков самый, пожалуй, авторитетный английский литератор и моралист доктор Джонсон, изречения которого до сих пор цитируются в парламенте и на научных конференциях, в лекциях, в романах и на телевидении. Таковы изобретательные и многосложные романтические эссеисты Чарльз Лэм и Уильям Хэзлитт; таков, кстати говоря, и Уинстон Черчилль, удостоенный Нобелевской премии по литературе не за романы и стихи, а за труды исторического, литературоведческого и публицистического характера…
Для человека, изучающего литературу профессионально, «нон-фикшн» нередко оказывается подспорьем для «фикшн». Эссе Ивлина Во «Хорошо информированные круги… и как в них попасть» служит отличным комментарием к его же роману «Сенсация», где герой, работающий в Африке репортер лондонской газеты «Дейли свист», осуществляет рекомендации автора эссе на практике. Эссе Д.Г. Лоуренса «Безразличие», равно как и его переписка, отлично вписываются в антиглобалистскую (как сказали бы теперь) философию писателя. «Деньги – это болезнь, насланная на человечество», – говорится в одном из публикуемых нами писем; «Мы одели этот чистый мир в грязные одежды!» – сетует писатель в другом письме. Без эссе Честертона «Упорствующий в правоверии» трудно постичь жизненные принципы популярного, и не только в Англии, сыщика-гуманиста патера Брауна. Точно так же, как без статьи Джорджа Оруэлла «Англичане» сложно проникнуть в замысел «1984» и «Скотного двора». Только если прочесть «Путешествие по Франции и Италии» Тобайаса Джорджа Смоллетта, становится ясно, отчего Лоренс Стерн назвал свое путешествие «сентиментальным»; только познакомившись с эпистолярным наследием Свифта, постигаешь всю меру скепсиса автора «Гулливера» и «Скромного предложения».
Безусловно, главным, наиболее запоминающимся жанром этого тома является эссе, «свободное сочинение», которое, в отличие от очерка, если и пишется на конкретную, заданную тему, темы этой, как правило, не придерживается. В этой книге очерками представлены Теккерей, Шоу, Джером К. Джером, Джозеф Конрад, Голсуорси; эссе – Честертон, Пристли, еще мало известный у нас историк, поэт, биограф, весьма плодовитый литератор Хилэр Беллок и совсем неизвестные Роберт Линд и Роналд Николсон. Круг тем английских эссеистов поистине безграничен: от страха смерти до ненависти к насекомым, от национальных предрассудков до разговора с кошкой, от размышлений о пользе и вреде тщеславия до рассуждений о радостях невежества. Подкупает английская эссеистика, конечно же, неизменным чувством юмора, неутомимыми афористичностью и парадоксальностью – не зря же Пушкин назвал Англию «отечеством карикатуры и пародии». А еще – раскованностью, легкостью обращения с материалом, а заодно и с читателем, которому авторская точка зрения никогда не навязывается. Английское свободолюбие проявляется и здесь.
Хотелось бы предварить чтение этого сборника еще несколькими замечаниями.
Некоторые из вошедших в него писателей исполняют двоякую роль – не только автора, но и действующего лица, не только, так сказать, субъекта, но и объекта. Читатель познакомится не только с письмами Оскара Уайльда и заметками Бернарда Шоу с театра Первой мировой войны, но и с двумя рецензиями известного критика и пародиста Макса Бирбома, в которых Уайльд и Шоу, эти властители дум fin de siècle, становятся мишенью довольно ядовитых сарказмов. Ждет читателя встреча не только с дневниками Вальтера Скотта, но и с не слишком уважительным отзывом об авторе «Айвенго» Э.М. Форстера в его программных «Аспектах романа». Если радиопередачи П.Г. Вудхауса из гитлеровского Берлина способны вызвать (и не только у убежденного антифашиста) чувства, прямо скажем, неоднозначные, то в письмах И. Во Грэму Грину и Джорджу Оруэллу, блестящему юмористу, увы, прискорбно далекому от политики, воздается должное. В нашей книге Сэмюэль Джонсон – не только автор двух эссе, афоризмов и писем, но и главный герой биографии, автором которой является его друг, ученик и страстный почитатель Джеймс Босуэлл. Шелли – не только автор двух небольших очерков, но и протагонист еще одной «жизни замечательных людей» – «Воспоминаний о Перси Биши Шелли», написанных его другом (а также другом Байрона и Томаса Мура), писателем-сатириком Томасом Лавом Пикоком. Если сравнить Джонсона-критика и Джонсона – героя босуэлловской «Жизни Сэмюэля Джонсона», а также Шелли – автора философских этюдов «О жизни» и «О любви» с Шелли – героем «Воспоминаний» Пикока, то окажется, что литературные и человеческие качества этих двух прославленных писателей имеют между собой мало общего. В письмах и эссе Джонсона и в помине нет той авторитарной непререкаемости, какую демонстрирует Джонсон у Босуэлла. Сходным образом, автора логически выверенных очерков, посвященных вечным темам – жизни и любви, трудно заподозрить в непредсказуемости поступков, мистических озарениях и склонности к фантазированию, на чем в своих воспоминаниях о Шелли так подробно останавливается Пикок.
Несмотря на «столпотворение» авторов (их в нашей книге больше полусотни) и многообразие жанров, многие темы, мотивы в произведениях писателей, которые, казалось бы, не имеют между собой ровным счетом ничего общего и которых отделяют друг от друга иногда сотни лет, повторяются на новом витке развития истории и литературы. В соответствии с этой любопытной тематической преемственностью, своеобразной перекличкой, о патриотизме (истинном и мнимом) пишут – причем почти теми же словами! – Голдсмит и Чарльз Лэм. О войне, порождающей массовый психоз, – Сэмюэль Пипс и Бернард Шоу. О пользе чтения и выборе книг – Фрэнсис Бэкон, Аддисон и Стил, Хилэр Беллок (его эссе так и называется «О выборе книг»), а также Арнольд Беннет и Грэм Грин. Об английском языке, его особенностях и возможностях – те же Аддисон и Стил («… в отличие от соседей наших, мы общаемся друг с другом, не столько беседуя, сколько обмениваясь паузами») и Джордж Оруэлл. О злопыхательстве и невежестве критиков – Генри Филдинг («Требовать от критика знаний столь же абсурдно, как требовать от них гениальности»), Макс Бирбом, Вирджиния Вулф. Об эксцентричном английском характере – Эдмунд Берк и Эдвард Морган Форстер. О притворстве как исконно английской философии жизни – лорд Честерфилд и Джером К. Джером. Об Америке – Чарльз Диккенс и Олдос Хаксли.
Вообще, тема «Англичане за границей» (если воспользоваться названием одного из лучших эссе Честертона) занимает в этой книге довольно заметное место. Еще Фрэнсис Бэкон посвятил путешествиям одно из своих коротких, но емких морализаторских эссе, и, следуя заветам своего философа («Для молодых путешествие – это, скорее, воспитание»), юные англичане и по сей день, прежде чем начать тянуть лямку, отправляются в Grand Tour за границу поучиться уму-разуму. Вот и в этом томе отправляются «людей посмотреть и себя показать» Филдинг и Кольридж, Смоллетт и Киплинг, Байрон и Д.Г. Лоуренс, Диккенс и Грэм Грин. География английского путевого очерка, представленного в нашей антологии, необъятна. Это, конечно же, Италия, Франция, Германия, но еще и Япония, Южная Африка, Индия, США, Самоа, Мексика. И Россия. О России делятся впечатлениями многие писатели (в том числе и те, кто в ней никогда не бывал): Сомерсет Моэм, Бернард Шоу, Арнольд Беннет, Вирджиния Вулф. Русская тема – английская точка зрения о России, царской и большевистской, – звучит в нашем сборнике особенно веско: российскому читателю, полагаю, будет небезынтересно узнать, что думают о нас англичане. Думают разное. Основное же настроение «русских» очерков – и в первую очередь очерков Голсуорси и Моэма, предпринявших рискованную попытку сравнить, каждый на свой лад, русских с англичанами, – варьируется от нескрываемого – при всей английской сдержанности – недоумения, вызванного обычаями, нравами и «экзотическим», с точки зрения западного человека, политическим устройством нашего отечества, до искреннего восхищения его культурой, литературой прежде всего.
Больше же всего от англичанина за границей достается – как вы угадали? – французам и американцам. Французам в основном потому, что смотрят они на остальной мир, в том числе и на англичан, свысока, снисходительно. Американцам, с которыми, как однажды съязвил Уайльд, «у нас все общее, кроме языка», потому, что, в представлении британцев, особенно высоколобых, они развязны, грубы, неотесанны, да и на руку не всегда чисты. И в этом смысле письма Диккенса из Америки своему другу Джону Форстеру мало чем отличаются от ядовитой иронии молодого Олдоса Хаксли, который в своей книге 1926 года «Смеющийся Пилат. Дневник путешествий» «спел» такую «рапсодию» Лос-Анджелесу (очерк называется «Лос-Анджелес. Рапсодия»), что с ней сравнится разве что «Незабвенная» Ивлина Во – самый, должно быть, антиамериканский роман в английской литературе. Со временем, правда, Хаксли сменил гнев на милость и последние тридцать лет прожил в Америке, которую в молодости так невзлюбил.
Язвительность молодого Хаксли свойственна многим английским литературным путешественникам, однако в путевом очерке, будь его автором Киплинг или Стивенсон, Грин или Смоллетт, язвительность никогда не переходит в презрение, в нем, скорее, преобладает столь характерное для англичан ироническое отношение прежде всего не к другим, а к самим себе. И не только в путевом очерке. Англичанин – дома ли, за границей, в письмах, в эссе, в воспоминаниях и биографиях – верен своему, должно быть, главному «национальному предрассудку» – самоиронии. А также – исконному чувству справедливости, стремлению быть, вопреки распространенным национальным предрассудкам (уже без кавычек), гражданином мира. «Разве нельзя любить свою страну, не питая ненависти к другим странам? Разве нельзя проявлять недюжиную отвагу и непоколебимую решимость, защищая ее законы и ее свободу, – и при этом не презирать остальной мир, не считать все прочие народы трусами и негодяями?»
Боюсь, что вопросы, которыми задается Оливер Голдсмит в эссе, опубликованном в этой книге, еще не скоро станут риторическими.
Александр Ливергант
Фрэнсис Бэкон {2}
Об учении
Учение доставляет удовольствие, развивает самолюбие и способности; удовольствие достигается уединением, самолюбие – спорами, способности – здравомыслием и рассудительностью, приобретенными посредством учения. Люди сведущие способны лишь исполнять и, если судят, то разве что о частностях, советы же о ведении дел лучше всего испрашивать у людей образованных. Тратить на учение слишком много времени – праздность, учиться из самолюбия – притворство, сулить о жизни по законам науки – причуда ученого. Учение совершенствует природу и совершенствуется опытом, ибо природные способности сродни посаженным кустам и деревьям: их надобно укорачивать и выравнивать; науки, как таковые, если не ограничить их опытом, дадут знания слишком общие. Хитрец науки презирает, простак ими восхищается, а мудрец ими пользуется, ибо науки учат не самим себе, но мудрости, учат тому, что вне их и над ними и что приобретается наблюдательностью. Читайте не за тем, чтобы противоречить и опровергать, не за тем, чтобы принимать на веру, не за тем, чтобы уметь вести ученую беседу – но чтобы оценивать и судить. Одни книги предназначены для того, чтобы их лишь испробовать, другие, чтобы их глотать, и лишь немногие – чтобы их разжевывать и переваривать. Иначе говоря, одни книги следует читать лишь частями, другие – читать, но без любопытства, а третьи – читать с начала до конца с усердием и вниманием. Некоторые книги могут также читаться секретарями, которые сделают из них выписки, дабы ими могли воспользоваться другие, – однако такое возможно лишь по самым незначительным поводам и в случае если книги многого не стоят. И то сказать, книга, читаемая не полностью, столь же безвкусна, как пресная вода.
Чтение делает человека цельным, беседа – находчивым, занятие литературой – точным. Вот почему, если человек пишет мало, он должен обладать прекрасной памятью: если он редко вступает в беседу, у него должен быть острый ум; если же он мало читает, он должен отличаться недюжинной хитростью, дабы притвориться, будто читает больше, чем на самом деле. Проза делает человека мудрым, поэзия остроумным, математика проницательным, естественная философия глубоким, мораль суровым, логика и риторика искусным спорщиком. Abeunt studia in mores [2]2
Занятия налагают отпечаток на нрав (лат.). Ставшая афоризмом цитата из Овидия («Героиды», XV, 83).
[Закрыть]; в действительности же нет помехи развитию ума: слабый ум можно излечить соответствующими науками подобно тому, как соответствующими упражнениями излечиваются наши телесные недуги. Так, кегли хороши для камней в мочевом пузыре и больной поясницы, стрельба для легких и грудной клетки, неспешная прогулка для желудка, езда верхом для головы. А потому, если человек рассеян, пусть изучает математику, ибо математическое доказательство призовет его рассеянный ум к порядку: стоит ему отвлечься, как придется начать все с самого начала. Если он не наблюдателен, пусть изучает логику, ибо она – Cymini sectores [3]3
Букв.: собиратели тмина; здесь: воплощение педантизма (лат.).
[Закрыть]. Если у него отсутствует отвлеченное мышление, и он не способен давать определение посредством сравнения, доказать одно посредством другого, пусть изучает право. Так, всякий умственный изъян предусматривает особое лечение.
О честолюбии
Честолюбие сродни желчи. Если дать ему волю, оно сделает людей усердными и деятельными, но если его сдерживать, оно не найдет выхода и станет вредоносным и пагубным. А потому, если честолюбивым людям дать ход, не мешать их росту, они будут не опасны, ибо займутся делом. Если же сдерживать их желания, они ожесточатся, будут смотреть на людей и на их свершения искоса и радоваться, когда дела в государстве идут дурно, что есть наихудшее качество для находящегося на службе у монарха или у государства. Если при дворе монарха находятся люди честолюбивые, важно, чтобы они смотрели вперед, а не назад; а поскольку неудобны и те и другие, лучше вообще не нанимать честолюбивых людей, ибо, если они не будут подниматься по службе, они позаботятся о том, чтобы их служба рухнула вместе с ними. Но раз уж мы сказали, что пользоваться услугами людей по природе своей тщеславных следует лишь в случае крайней необходимости, стоит сказать, в каких случаях честолюбцы необходимы. Хороших полководцев следует брать на войну, даже если они чрезмерно тщеславны, – их услуги в любом случае перевесят честолюбивые помыслы; брать же солдата, лишенного честолюбия, – значит, сорвать с него шпоры. Немало пользы от честолюбивых людей и в тех случаях, когда монарху угрожают опасность и зависть: лучше всего поможет тот честолюбец, кто, подобно ослепленному голубю, будет взмывать все выше и выше, ибо не видит, что делается вокруг. Пригодны тщеславные люди и для того, чтобы развенчать зарвавшегося подданного: так, Тиберий использовал Макрона, чтобы свергнуть Сеяна {3}. Коль скоро в таких делах честолюбцы незаменимы, следует остановиться на том, как их обуздать, дабы они представляли меньшую опасность. Честолюбивые люди менее опасны, когда они не знатного рода, когда они нрава, скорее, грубого, нежели мягкого и податливого, и когда в люди они вышли недавно, не успев еще приобрести свойственное царедворцам лицемерие и утвердиться в своем величии. Когда монархи заводят фаворитов, это считается слабостью – вместе с тем это самое лучшее средство против великих честолюбцев. Ибо когда при монархе состоит фаворит – независимо от того, как относится к нему государь, – любому другому выдвинуться будет очень непросто. Еще один способ обуздать честолюбцев состоит в том, чтобы уравновесить их другими, такими же, как они, гордецами. Но тогда между ними должны быть еще и посредники, ибо без такого балласта корабль потеряет устойчивость. В любом случае монарху следует приближать к себе людей более низкого происхождения, чтобы те являлись для честолюбцев, образно говоря, бичом. Уместно также держать при дворе тех честолюбцев, что трусливы и не уверены в себе: решительные же и дерзкие будут неуклонно добиваться цели и тем самым являть немалую опасность. В том случае если возникнет необходимость устранить их, следует, в целях безопасности, делать это как можно быстрее, для чего важно по отношению к ним чередовать милости и немилости, приближать их к себе и отдалять от себя, дабы они не знали, что им ожидать, и находились, будто в лесу. Стремление честолюбца преуспеть в великих делах менее вредно, чем желание во всем принимать участие: последнее сбивает с толку и мешает делу. Безопаснее довериться честолюбцу, нежели человеку со связями. Тот, кто стремится выделиться среди людей способных, цель преследует весьма честолюбивую, однако люди от этого выигрывают. Тот же, кто замыслил стать первым среди ничтожеств, являет собой погибель века. Почести хороши, во-первых, возможностью делать добро, во-вторых, правом приблизиться к князьям и монархам и, в-третьих, преумножением собственного состояния. Тот, кто, преследуя честолюбивые цели, лучше всего использует эти преимущества, – человек, достойный почестей, и тот монарх, что разглядит в честолюбие эти задатки, – мудрый монарх. В целом же, пусть монархи и государства выбирают себе таких министров, которые более тщатся выполнить свой долг, нежели возвыситься, а также тех, что совестливы и не стремятся к роскоши. И пусть они научатся отличать деятельный ум от усердного.
