Текст книги "Венгрия за границами Венгрии"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Беда обрушилась на Имре Палла неожиданно: так человек вечером ложится спать в башне из слоновой кости, а утром просыпается на табуретке в сарае. Цвела черешня, стоял немного прохладный вечер. На самом деле, это был еще не вечер; хотя солнце уже спряталось за деревьями церковного сада, отдельные лучи падали на брандмауэры, отгораживающие четырёхугольник двора, то тут, то там из труб шёл дым. Имре Палл сидел на закрытой веранде и читал, но в сгущающихся сумерках буквы перед его глазами сливались в черные линии. Когда приблизился вечер, и тишина провинциального дня сменилась жужжанием и шорохом насекомых, черешневые деревья во дворе превратились в белые светящиеся миражи, словно вспыхнуло множество огромных канделябров, только света на землю они не отбрасывали. Имре Палл на секунду замер, любуясь видением. Он глазам своим не поверил, когда в конце двора заметил приближающуюся фигуру, которая долгое время была движущейся тенью, и только когда тень приблизилась к лестнице, стало ясно, что это женщина в черном платье. Она будто вышла из самой преисподней. «Имре не ошибся, – сказала пожилая дама, – она действительно пришла из преисподней, из того ада, которым был тогда нищенский район на окраине города. О да, тогда мы уже читали о постепенном перенаселении. Мы понимали, что тот, другой мир вот-вот взбунтуется, но достаток, образование и законность – непоколебимая святая троица – подавляли наши страхи. Днём мы не боялись, и только когда зажигались фонари, к спокойной уверенности и сознанию выполненного долга начинали примешиваться зловещие предчувствия». По комнате будто прокатилось небольшое землетрясение – примерно это ощутил Имре Палл, когда впустил на веранду женщину в черном платье. Сколько он твердил впоследствии: «Толпа проглотит нас. Нас будет становиться меньше, а их с каждым днём всё больше. Наступит день, когда наши мысли будут маршировать под музыку их духового оркестра. Наша жизнь почти обесценится».
Женщина схватила руку Имре Палла и принялась трясти «Зачем вы сделали это с моим сыном? Срам какой! Вы, которого все уважают!» От неё разило палинкой, и Имре Палл поёжился. «Ох, эти бедные, утончённые женственные интеллектуалы с тонкой душевной организацией, – сокрушался преподаватель. – Как у них широко раскрываются глаза, когда в их уютные дома с улицы проникнет запах навоза. Как они удивляются, когда с глазу на глаз встречаются с теми, о ком обычно они говорят с таким сожалением, страхом, ужасом или лицемерным сочувствием. Собственно говоря, какие неподготовленные и беззащитные…» Женщина вытолкала Имре Палла на улицу. «Идите, посмотрите моему сыну в глаза, если сможете!» А там, на улице их ждал «опозоренный» мальчик в окружении грозной почётной свиты из нескольких парнишек и женщин. «Вот! Гляньте на этого человека! Он развратничал с моим сыном! Этот негодяй! Он ещё и заплатил ему за это, да чтоб у него руки отсохли!» Мальчика, которому на вид было шестнадцать-семнадцать лет, подталкивали вперёд. «Он болен туберкулёзом», – подумал Имре Палл, а из головы у него не выходила мысль, что его с кем-то перепутали. «Тут нет ни слова правды, клянусь», – сказал он, стараясь трезво мыслить и выглядеть приветливым. Но когда он увидел, что во взгляде кажущегося больным туберкулёзом мальчика зажглись искры подлости и злорадства, и, почувствовав, что от него тоже несёт палинкой, Имре Палл пошатнулся и попятился в укрытие за ограду. Мальчик, тем временем, – внимательный зритель мог заметить, что он лепетал заученный текст – равнодушно заявил: «Каждый раз он умолял меня раздеваться для него». «Мы в суд подадим!» – выла мать, чтобы было хорошо слышно всем. Особенно соседям Имре Палла, ведь этот спектакль разыгрывался и для них тоже. Их хотели предупредить, что и до них дойдёт очередь.
На суде, конечно, была доказана невиновность Имре Палла. Но напрасно его обеляли, белоснежным он не стал. Перед дачей показаний у мальчика случился приступ эпилепсии, после которого он играл свою роль так искусственно и неумело, что самого главного, а именно убедительности, ему и не хватало. Но во время перекрёстного допроса, проводимого адвокатом, Имре Палл скис. Конечно, к тому времени вся семья Паллов принялась улаживать его дела. Они пустили в ход все средства, не столько ради прекрасных глаз Имре Палла, сколько ради защиты чести собственного рода. Позже такое усердие и заступничество олигархической родни Палла вызвало неприязнь. Паллы вели себя так высокомерно, будто злились на весь город, будто это подлое дело организовали не два бездельника, а все горожане, и поэтому надо было прогневаться и покарать всех, кто не входил в круг родственников и друзей. Даже спустя годы взаимные обиды и недоразумения нет-нет да и давали о себе знать, пока зачинщики не получили заслуженную долю презрения – ровно столько, сколько полагается за скверный розыгрыш, безвкусную проделку криворукого шутника. «Впрочем, в конце концов, все уладилось, как это и бывает в таких случаях», – сказала пожилая дама. Конечно, никакая справедливость или какое-нибудь объективное высшее правосудие полностью не восторжествовали, но, как и бывает в жизни, справедливость и несправедливость уравновесили друг друга.
Единственным, кто пострадал по-настоящему, остался Имре Палл. Честь поэта хоть и осталась незапятнаной, от тени подозрения избавиться он так и не смог. Враги его достигли цели, ради которой замышляли заговор, пусть и не до конца. Им пришлось довольствоваться малым. «Но и этого оказалось как раз-таки достаточно для того, чтобы, говоря спортивным языком, Имре Палл из главного состава попал на скамейку запасных», – сообщил Виг научному руководителю. С того случая двери гостиных перед поэтом стали открывать уже не так охотно. Возможно, люди боялись за свою репутацию или же поступали так из гордости, чувствовали, что для восстановления старой дружбы надо бы попросить у Имре Палла прощения. А он, в свою очередь, все больше замыкался в книгах – даже на улицу выходил с неохотой: знакомые перешептывались за его спиной, а когда он с ними здоровался, странно на него смотрели. Не злобно, не гневно, а каким-то необъяснимым взглядом, в котором отвращение явно сочетается с сознанием собственной вины.
Но за этой сдержанностью скрывалось и иное. Считавшаяся надменной и обидчивой семья Паллов небезосновательно обвиняла город в двуличии. Когда стало известно о суде, клевету в отношении Имре Палла почти все приняли на веру. Когда же суд вынес оправдательный приговор, никто из публики возмущаться не начал, но с одобрением не выступил, в зале просто наступила гробовая тишина. И это не была тишина, вызванная душевным потрясением или нечистой совестью, это была тишина разочарования. Город хотел видеть Имре Палла виновным и желал открыто его порицать. Надо было втоптать поэта в грязь, чтобы потом не пришлось преклонять голову перед его образованностью и отмахиваться от его мнения, всего лишь пожав плечами.
Спустя годы – тогда воспоминания о скандале уже поблекли – Имре Палл ещё раз повстречался с той женщиной. Немцы уже вступили на территорию страны, и линия фронта приближалась. Где-то на окраине города раздавали хлеб, Имре Палл со своим подчинённым следили за порядком, и однажды он мельком увидел эту женщину в компании двух других пьяных шлюх, которых сопровождали два жандарма. Их взгляды встретились. «Такая встреча в жизни никогда не случайна», – решительно заявила рассказчица. На этот раз старая карга погрозила Имре Паллу кулаком. Сделать это её заставила та же самая ненависть, что и десять лет назад. По прошествии стольких лет, Имре Палл понял: за действиями женщины стояло стремление отомстить ему за грехи, которых он никогда не совершал, просто он так одевается, так говорит, посещает такие места и общается с такими людьми, которые, по мнению этой женщины, во всем виноваты: они родились под счастливой звездой, они богаты, надменны, лицемерно раздают милости и занимаются благотворительностью. И две другие шлюхи тоже подняли кулаки. «Педик! – выкрикнула женщина в сторону Имре Палла, – смотри у меня, скоро наступит наш мир!» Тем же вечером Имре Палл собрал чемоданы и покинул город. Больше его никто не видел.
– А стихи? – поинтересовался Виг.
– Стихи?.. – задумалась пожилая дама. – А, да, припоминаю, стихи он тоже когда-то писал. Возможно, что-нибудь и сохранилось, я поищу… Он писал странные, непонятные стихи. Но они могли затеряться. Я уже давно не читаю стихи.
Виг наказал ей, чтобы достала стихи где угодно, хоть из-под земли, и на неделю исчез из города. Уезжал он с сознанием, что напал на золотую жилу, и намерением написать впоследствии монографию о великом поэте. В город Виг вернулся уже с готовым планом в голове. Он был готов прочесать в поисках стихов весь дом, начиная с подвала и заканчивая чердаком. Вместо пожилой дамы его встретил недружелюбный мужчина средних лет, он сообщил Вигу, что дама умерла, и её уже похоронили.
– Но всего неделю назад я разговаривал с ней, – опечалился студент.
– Ну, конечно, – усмехнулся мужчина, – так люди и умирают, сегодня есть, завтра нет.
Виг перевёл разговор на стихи.
– Покойница не писала стихов, – резко ответил мужчина и выпроводил его из дома.
Целое утро Виг шатался по узким улочкам близ главной площади, между старых домов – они еще не пали жертвами широкомасштабных проектов по благоустройству города, но дни их были уже сочтены.
Сначала он думал уехать на первом же автобусе. Затем, уже на автовокзале, передумал. Ближайший автобус отправлялся в Братиславу после обеда, и это пробудило в Виге слабую надежду еще что-то успеть. Немного поколебавшись, он собрал свои пожитки и снял комнату в одной из самых дешевых гостиниц города, там и пообедал. После обеда он снова вернулся в тот самый дом и в этот раз уже не позволил себя выгнать. Мужчина, который являлся каким-то дальним родственником пожилой даме, а следовательно, и Имре Паллу, выслушал его, но помочь ничем не мог. Более того, он узнал от Вига, что когда-то в городе жил его дальний родственник, которого звали Имре Палл, который писал стихи и пропал без вести во время войны. Мужчина работал электриком, говорил на ломаном венгерском, а с литературой у него ассоциировались школьные годы, плохие аттестаты и частые порки. Виг осознал: то, что еще утром казалось ему золотой жилой, всего лишь песчаный карьер.
В гостинице он достал свои заметки и подумал, что, возможно, пожилая дама не помнила всех деталей, но то, что она рассказала про Имре Палла, было даже правдоподобней той абсурдной ситуации, в которую попал Виг после её смерти и из которой был только один выход: забыть всё, что он слышал, и попросить на кафедре более понятную тему. «Эта земля – территория упущенных возможностей», – горько подумал он. Только здесь может существовать великий поэт, который не видит смысла в том, чтобы его стихи публиковались, только здесь можно отречься от этого великого поэта, а потом и вовсе забыть о нем, и только здесь может случиться то, что случилось с самим Вигом: когда ключ к сокровищам уже у него в руках, он легкомысленно возвращает его хозяйке, чтобы та унёсла его с собой в могилу. Смеркалось. Виг присел на краешек кровати и подумал, что гонится за призраком. Преподаватель с первого слова сумел убедить его, что Имре Палл – великий поэт. Но кто гарантирует, что преподаватель не ошибался? В литературоведении полно оплошностей и фатальных заблуждений, и потомкам стоит немалых усилий эти заблуждения исправить. Потом… когда преподаватель видел стихи великого поэта? Сорок лет назад. И стихов-то он не помнил, а помнил, что сорок лет назад был очарован стихами одного неизвестного, живущего в небольшом городке поэта по имени Имре Палл, но даже если бы они сейчас попали ему в руки, возможно, он бы неохотно говорил о них. Вероятно, думал Виг, ностальгия по давно минувшей юности беспокоит преподавателя, и тот тешит себя надеждами, что Виг сможет вернуть ему невозвратимое – минувшее время. Возможно, думал Виг, Имре Палл вовсе и не был исключительной личностью, какой его позднее изобразила любовь двоюродной сестры, лишенная всякой объективности. Самого главного доказательства-то не хватает! Стихов нет! Виг начал беспокоиться, как бы не выставить себя на посмешище, внутренняя порядочность не могла позволить ему окружать легендами непонятно кого, фантомную фигуру, того, кого, наверное, даже и не существовало, кто живет только в воображении доброжелательных литературоведов и лишенных общественного внимания родственников. С другой стороны, он также не мог отрицать, что история дюжинами порождала случаи еще более странные и абсурдные, чем то, что было известно об Имре Палле. «Или, – думал он, – не абсурдно ли то, что даже великих поэтов потомки оценивают не по тому, какой литературный вклад они внесли своими стихами, а по тому, когда, как и насколько возможно использовать то, что когда-то о них написали». Он начал отчётливо понимать, что его дипломная работа, если он вообще когда-нибудь с ней разберётся, не принесёт ему славы.
Он уснул только на рассвете. Но сначала написал письмо преподавателю, в котором поблагодарил за оказанное ему доверие, объявил, что на неопределённое время бросает учебу в университете, и пообещал посвятить все свое время изучению стихов Имре Палла. Умолчал только об одном – отсутствии стихов. Виг представил себе, будто он и Имре Палл – одно и то же лицо, хоть и родился студент намного позже, да еще и в другом городе. Оба испытывали одинаковую любовь к литературе и наукам; так же, как и великий поэт, Виг предпочитал бурную внутреннюю жизнь повседневной рутине, без которой невозможно представить продвижение по службе. Успешная деятельность в области литературы – личное дело автора, а приносимая успехом радость не имеет ничего общего с радостью, которую может доставить процесс создания произведения. Писатель или поэт, как собственно и Имре Палл, может позволить себе так свободно абстрагироваться от всего, что за ним мало кто способен проследовать. Более того, отвоёвывать для себя эту свободу любой ценой – его обязанность, и он не боится создавать новые слова и новую грамматику, которые больше подходят для его самовыражения. «Я хочу сохранить свою независимость, – написал Виг преподавателю, – в этом мне может помочь только мертвый».
Тогда он уже знал, что стихи Имре Палла никогда не найдутся, и стал отчетливее видеть истинный смысл миссии поэта. «Конец одного пути – это всегда начало другого, – вычитал он в одной книге, – так прошлое сохраняется в будущем, так сталкиваются, переплетаются друг с другом пути, каждый из которых где-то обрывается, затихает». Задача Вига – воскресить Имре Палла, затем написать его утерянные стихи, и так же, как его великий поэтический наставник, создать легенду об этих стихах, чтобы путь, который когда-то оборвётся, мог продолжить другой писатель другой эпохи. Только так можно расширить границы конечного и победить время, которое беспощадно расправляется со всем, что выступает из предвечного мрака, и являет себя, чтобы взамен отказаться от совершенства, которым обладало в небытии.
Перевод: Людмила Кулагова
Золтан Немет
Золтан Немет родился 28 июня 1970 г. в словацком городке Эршекуйвар (Нове Замки). Литературный критик, университетский профессор, активный блоггер и ученый, потомок венгерского полковника (по материнской линии) и известного словацкого писателя Винцента Шикулы (по отцовской) так описывает свое первое потрясение от литературы: «У меня было слишком счастливое детство. Шесть семей на краю деревни, учительские квартиры, огромный парк, дети – у всех мальчики. Я очень много читал. Во время семейного конкурса чтецов (мне тогда было шесть лет) я испытал нечто почти сюрреальное». После окончания венгерской школы Золтан Немет поступил на отделение венгерского языка и истории в братиславский Университет имени Яна Коменского и тогда же начал работать редактором в литературном журнале «Иродалми семле». После окончания университета работал учителем в школе, затем защитил диссертацию, успел побывать главным редактором журнала «Каллиграм», преподавателем университета в г. Банска-Быстрица (2004–2013), сейчас автор многочисленных монографий и статей о современной венгерской литературе, преподает историю и теорию литературы в Университете Константина Философа в г. Нитра (Словакия).
Первые стихи Немета были опубликованы в журнале «Иродалми семле» в 1991 г. (одним из редакторов тогда был Лайош Грендел), а затем стали печататься во всех крупнейших венгерских литературных журналах (выходящих на территории Словакии и Венгрии) – «Каллиграм», «Барка», «Форраш», «Тисатай» и др. С 1993 г. поэт также стал активно заниматься переводами.
Первые сборники стихов Немета «Текучее тело глаза» (2000), «Достоинство перверсии» (2004) и «Необоримое желание игры со смертью» (2005) во многом представляют из себя эксперименты с языком, попытку добраться до таких глубин, «к которым смеют прикоснуться лишь немногие из современных венгерских поэтов» (Ласло Бедеч). Будь то безудержные сексуальные, «грязные фантазии», как в «Достоинстве перверсии», или разговор о телесных мучениях в «Игре со смертью», поэт постоянно нарушает словесные и визуальные табу, ищет формы и средства, способные вывести на поверхность тайный, запретный язык, которым человек пользуется для описания своих самых интимных переживаний. Критика даже называла эти сборники «скандальными», хотя речь здесь, скорее, идет о скандальности в духе де Сада или Батая.
В следующем сборнике «Звериные языки, звериные стихи» (2007) Золтан Немет словно бы «сменил тему». Однако «детскость» этой книги обманчива: за игривыми жизнерадостными стихами о животных и рассказами, откуда взялись их названия (откровенные псевдоэтимологии), вновь скрывается изобретательная языковая игра, попытки деконструировать привычные языковые приемы и создать иллюзию «детской речи». В сборнике «Территория счастья в челночном механизме» (2011) автор делает окончательный выбор в пользу свободного стиха, границы которого «определяет лишь ритм фразы и мысли». Длинные (иногда по пятнадцать страниц) стихотворения больше похожи на вербатим живой речи, чем на классическую венгерскую поэзию, что не мешает им оставаться в тесной связи с венгерской литературой – Немет не случайно проводит через весь цикл метафору «возлюбленная Чата» (имеется в виду венгерский прозаик начала XX в. Геза Чат). Самым частотным словом в этом цикле стало слово «боль» – боль тела и души, боль от невозможности любви и превращения ее в «автоматическое наслаждение».
В 2014 г. вышел сборник «Кунсткамера», фрагменты которого представлены в данной антологии. По собственному признанию автора, толчком к написанию этого цикла стало посещение петербургской Кунсткамеры и знакомство с коллекцией заспиртованных уродов: колбы с инвентарными номерами словно содержат человеческие судьбы и страсти, фиксируют фантомные боли и пограничные ощущения.
Вступление: Оксана Якименко
Кунсткамера
1.1.1.4.
Три следа на снегу – хромая собака.
Бескровное, безволосое бегство.
Фантомные боли, острый, твердый лед.
До крови он царапает незащищенные ноги.
Куда ведет четвертый след?
3.7.2.5.
Мы целовались.
Будто лезвие бритвы
целовали мы
с двух сторон.
1.1.1.3.
На заборе воробей.
Покачивается.
Полночь еще не наступила.
Сухой кашель за окном.
Не слышен.
7.7.3.3.
Она рожала в три приема:
внутренние органы, скелет
и мышцы.
Затем на рукодельном столике
она смастерила себе
ребенка.
1.1.1.7.
Одним-единственным пальцем прикасается
она к шторе.
Всегда одним и тем же пальцем.
В вазе цветок, с трех дня солнце светит.
Мебель под махагон, происхождение неизвестно.
Есть один путь, муравьи шествовали по нему летом.
Она еще не знает об этом, но уже ищет.
2.2.4.3.
В марте снова смерть одна смерть.
Длиннее становятся тени.
И этому месяцу ты не нужен.
Он делает свое дело.
2.3.2.5.
Пока еще подоспеет нарезанный хлеб.
Остывшая ложка тем временем скребет по тарелке.
Грязно-белая, замытая посуда.
Никто не услышит.
5.1.1.2.
Если нагноится, будет больно.
Нет нагноения, немая одышка.
6.1.1.8.
Затем я понял, надо есть.
Приготовил себе.
Вопросы, на которые никогда не будет ответа.
Белые стены, робкое покрывало.
9.2.74.
Бессилие спаривающихся животных.
Два мясистых пальца.
Мягкое прищелкивание,
проклятие нежности.
Хрип и смертный крик,
бессилие
и терпение
человеческого слуха.
9.4.1.1.
Немой
крик рыбы, выброшенной на берег,
глухая немота.
9.9.2.6.
Четыре года сползает
брошенное женское платье
с кухонного стола.
Можно подсчитать,
через сколько лет оно упадет
на неподвижный
стул.
8.9.3.3.
Страдание,
которое сбивает с ножек насекомое
в хитиновом панцире.
Дымящееся нежное мясо
отстает от кожи,
и, покоряясь гравитации
ужаса,
обмякшая голова поворачивается,
оставляя маску.
4.1.3.5.
Трапеция,
которая всю свою жизнь
старается, чтобы из нее
получился круг.
2.1.2.6.
Окоченелый пейзаж.
Нервный,
от горизонта до горизонта
натянутый лед
пытается говорить.
3.2.2.6.
Стыд, который медленно
скрючился, и ложка,
которая уже свое съела.
Ночью я просыпаюсь от голода,
но натянутые поводья
разваливаются надвое.
3.2.2.7.
Одна-единственная лампа пронзает темноту.
Солнце не знает о ней,
сейчас оно на другой стороне Земли,
во тьме.
3.2.2.10.
На пляже
среди обнаженных тел
он считает травинки.
На четвереньках, медленно продвигается вперед.
Каждую неделю начинает снова,
чтобы удостовериться.
3.2.3.5.
Из груды листов
собери мне обратно
дерево.
Вот так.
Теперь ты
можешь остаться.
4.4.3.9.
Я лежу на кровати.
Я гуляю.
4.4.4.1.
Он заметил гвоздь у себя в затылке.
Мать вбила его
еще во время родов.
4.4.4.2.
Если ты одновременно пишешь обеими руками,
ты пишешь одно и то же?
4.4.4.3.
С трехлетнего возраста непрерывно,
без остановки я веду счет
всем своим шагам и вздохам.
4.4.4.4.
Она ровно так сидит на стуле,
как она сидит на стуле.
Но определение
все еще неточно.
5.5.6.4.
Квартира безмолвно страдает
вокруг нас.
6.1.2.1.
Еще светлее
светлого:
светлее,
чем тот свет,
от которого слепнут.
Все напрасно.
5.5.6.9.
Семнадцать лет я стригу
и прилепляю свои волосы
на лестничный спуск.
Семнадцать лет.
Ты знаешь, как это?
Семнадцать лет я состригаю волосы
с рук и ног,
и прилепляю на стену,
от потолка до пола,
по периметру.
Ты знаешь, как это?
Семнадцать лет я отстригаю свои волосы,
и прилепляю к оконной раме.
8.2.2.2.
Край бокала горький,
поскольку я заглатываю обратно
собственный язык.
Горький и бесконечный.
8.2.2.3.
Звуки,
они исчезли прежде,
чем я родился.
Без вкусов, без образов, без
фраз.
Для чего я родился,
не было у меня ни матери,
ни страха.
8.2.3.4.
Было одно место в саду,
где просто-напросто
никогда не шел дождь.
Он не находил его.
8.2.3.9.
Слова:
не для нас их изобрели,
сто тысяч лет,
слова,
не для того,
чтобы мы их использовали,
лихорадочно,
недосказанно всегда,
всегда невероятно,
дрянной язык,
все истасканные слова,
использованный язык,
лишь это и осталось,
все, навсегда.
8.2.4.1.
Я родился без глаз.
Мать зачистила их
бритвенным лезвием.
3.3.5.1.
Между двух языков,
в заброшенном, цветущем пространстве,
я ищу тебя.
Бездомная собака.
3.3.5.3.
Цветок,
пророс землю насквозь,
и расцвел на другой стороне,
для тебя.
5.7.8.9.
Беззащитные, трогательные улитки
без панциря на песке
разбросаны.
Розовая беззащитность
женской половой плоти,
мягкое, неприкосновенное целомудрие.
5.2.1.5.
Ты запер рыбу в клетку,
в незнакомый океан,
надеясь,
что она будет покачиваться,
между решеток.
5.2.1.2.
Красное покрывало
и мириады звезд,
когда она улыбается.
Одна-единственная грудь
способна прокормить
всех младенцев.
5.5.2.2.
Как бела твоя кожа:
по снегу даже не ты гуляешь,
но совершенное тело,
невидимое.
Перевод: Дарья Анисимова
Аттила Мижер
Поэт, писатель и литературовед Аттила Мижер родился в 1975 г. в городе Лученец (Лошонц) в центральной Словакии – одном из символов Венгерской революции 1848–1849 гг. С 1994 г. стихи и статьи Аттилы Мижера регулярно публикуются в различных журналах и антологиях. Мижер – член Общества словацких венгерских писателей и Общества Аттилы Йожефа, с 2008 г. – редактор литературно-художественного журнала «Палоцфёльд».
Любимая стихотворная форма Мижера – сонет. Классическую форму поэт наполняет самым разным содержанием, сочетая традиционные и новаторские приемы. С одной стороны, Мижер часто использует рифму, от которой современная венгерская поэзия (за некоторыми яркими исключениями) почти отказалась, с другой – убирает даже намеки на начало и конец фраз, отказывается от пунктуации, создавая ощущение фрагментарности, случайного характера каждого отдельного стихотворения. Столь разительное несоответствие жесткого поэтического каркаса и совершенно неожиданного, сюрреалистического содержания один из критиков образно сравнивает с безупречными амфорами (сонетной формой), наполненными то сладким вином, то уксусом, то кровью. Благодаря форме стихи «держат ритм», создавая завораживающую звуковую и визуальную картину.
Читатель не найдет в стихах Мижера популярной сегодня «новой искренности» – автор намеренно остраняется, мы практически не видим лирического героя, только фиксируем его реакции на окружающий мир. Поэт, скорее, комментатор реальности, не лишенный чувства юмора, но и чуждый снисходительности даже к самому себе.
Вступление: Оксана Якименко
* * *
Производная
Кто верил в единицу, тот поймет,
на двойке все устроено иначе.
Предчувствуя, пускается в обход.
Предчувствует, и все-таки в обход.
Он сомневается и говорит,
что это производная пустая
от произвола, пляска слепоты,
когда как бы стихии сбились в стаю.
На тройке нет ни времени, ни сил.
Перестроенья ложь и отговорка.
Повержен разум, логика смешна.
Он одинок. Он ставит на четверку.
Перевод: Дарья Анисимова
Витрина
На Андраши темнеет, дождь стеной,
просвет, и удивленно ловит взгляд
колонну, вид со стороны иной,
колонну, что отбросила плакат.
Так слой за слоем сходит шелуха
сознания сиюминутных сцен.
Поникшие покровы от греха
не склеивай напрасно, сломлен плен.
Дорога вниз и вниз в четыре в ночь.
Наклонная, но это держит нас.
У Цитадели стоп запрещено,
секрет еще сокрыт для чутких глаз.
Погасшей лампой город за спиной.
Витрина, намозолившая взор.
Картинками оплеван мост стальной.
На водной глади сморщенный узор.
Что есть, уйдет или ушло давно.
Афиша размокает, мгла ползет.
На Андраши темнеет, дождь стеной…
Сигнализация, светодиод.
Перевод: Дарья Анисимова
Борьба за праздник
к примеру числа мысли в пустоте
забытый голос вот интимный миг
аккордом тремор люком для других
к примеру шутка люфт менталитет
естественно и я и вы и я
и дикий спор вплетается в сонет
год отпечаток вереницы след
и веером приватность бытия
ничто не одиноко, все течет
и дверью провожает к толщам стен
бесценный опыт вам ли не познать
остановись момент наш дом наш плен
пути сошлись и могут благо дать
намек на сумму вдрызг водоворот
Перевод: Дарья Анисимова
случай
без фаз печальных переходных
презрительно почти до слез
возможно выйдет но сегодня
не стоит принимать всерьез
зачем ты не втоптал банально
ничтожный случай в строй других
немедленно и предфинально
зачем размножен горький миг
все диссонансом отчего же
кивали молча будет ладно
разряд проскочит по стене
пульс током у тебя под кожей
пол подо мной рекой прохладной
пинок и дверь покорна мне
Перевод: Дарья Анисимова
объект благости
тот не родился кто изгонит
меня отсюда да и драться
я не устал как посторонний
бог наблюдает святотатца
о господи ты знаешь благость
уже не здесь распределяют
слова твои как сон как тягость
дай позабыть нам умоляю
нынче ты герой завтра будет нам
рынок акт второй жалости бальзам
кич вершит финал ты паяц не знал
Перевод: Дарья Анисимова
когда
когда я выйду я оставлю
включенным звук чтоб не встречало
холодное молчанье плазмы
меня когда вернусь обратно
но некто пусть бубнит как будто
почти что член семьи забытый
в монологичном диалоге
который фоном не мешает
и все же что за наважденье
неочевидное для прочих
но для меня вот так вот сильно
что мне до гнусных покушений
на и зачем предатель шепчет
я выйду я вернусь оставлю
Перевод: Дарья Анисимова
подготовка
я о молчании не говорю
ты вечно был не в силах дать ответ
неумно тот кто будоражит свет
всегда несется по календарю
конечно компоненты налицо
и все добавки чтобы нужный сплав
отлит был наименьшее из зол
на удивление в себя вобрав
потом оплатят за бесценок счет
и выбросят утеряны мечты
никто не строит планы на потом
испуг внезапный на тебя найдет
и удивление вот это ты
как вдруг ударит слово точно гром
Перевод: Дарья Анисимова
отступление
так оглушительно как бы с пути
свернуть захлопнуть книгу на засов
покорен року выпал из сети
ты не находишь надлежащих слов
бравурно скажешь ты почти смешно
что ты в безмерной темноте нашел
тебя накрыло грудой земляной
тебя за рамки выбил произвол
решишь на миг ты тьму переиграл
но эта роль свидетельски проста
факт закрывает партию ее
и дверь обыкновенно заперта
так оглушительно небытие
обманывает память под финал
Перевод: Дарья Анисимова
Бархат
затем дорога новый город
грохочет память микрофоном
усилена необычайно
и дождь и сон иных перронов
я воскрешаю кто-то заспан
и сны переплетает снова
приватная приятность выбор
из прошлых как меню в столовой
и удовольствие от духа
туманного привольной траты
укладывая сны лавиной
он думает как все же славно
там где пути и новый город
и чудо связи неразрывной
Перевод: Дарья Анисимова
Параллель
она стоит и я стою ей вслед
как мерзко в магазинах по утрам
порядок полок нудный строгий строй
любимая как есть решать не нам
истории не сходятся в одну
и не предрешена их параллель
победы были поросли быльем
развей извилины не хмурься в цель
мы лишь статисты прихоти чужой
как дама в белом около весов
не нам свершать так смирно сложим строй
ее любезность выше всяких слов
мы створки приоткрыли в мир иной
и память приручили на засов
Перевод: Дарья Анисимова
Густав Барта
Поэт, писатель и драматург Густав Барта (по профессии – повар!) родился 19 сентября 1963 г. в Мезёвари, небольшом местечке в Закарпатской области. После окончания местной средней школы остался работать в селе; печататься начал в 1980 г. в закарпатских газетах и журналах. В 1988 г. стал одним из основателей Творческого объединения им. Аттилы Йожефа. С 2011 года живет в небольшом селе Вары.
