Текст книги "Венгрия за границами Венгрии"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Папа понимал и в сантехнике, и в газовом оборудовании, да и вообще был мастером на все руки. Он приехал из деревни в девятнадцать лет гордым обладателем костюма, комбинезона, смены белья и сумки с инструментами. А в двадцать пять уже купил себе дом. Не знаю, как он сумел разбогатеть, и насколько вообще возможно было разбогатеть в те времена закоренелому противнику коммунизма. Наряду с этим он посетил сотни лекций и киносеансов, наизусть знал книги из собранной им библиотеки, а также развлекался, путешествовал, и на протяжении многих лет занимался в танцевальной школе. Мне было совершенно непонятно, как работает его ум. Не имея никакого образования, он разбирался абсолютно во всем. Папа даже зарабатывал деньги, делая чертежи для инженеров. Он с легкостью помогал моей старшей сестре, заканчивающей технический университет, и мне, учащемуся физико-математического факультета, одолеть точные науки, просто из головы, без всяких дополнительных материалов. Позже, уже после его смерти, я наткнулся на очень старые, потрепанные тетрадки по математике и физике, видимо, в свое время он занимался самообразованием.

Однако, папа отнюдь не был приятным человеком. Он был капризным, высокомерным, самовлюбленным и грубоватым. Но никогда меня не бил. Я обращался к нему на «вы», а он до тех пор, пока не заболел, почти никогда не обращался ко мне, разве что через маму: «Скажи ребенку, что…» О папиных причудах и приключениях можно было бы написать роман, но они остались лишь в маминых воспоминаниях. Я помню, как очень ждал, чтобы вернуться домой из школы, устроиться в кресле, читать, слушать папу и радио «Свободная Европа». Папа никогда не рассказывал о своей жизни, разве что о путешествиях. Но в основном о литературе, театре, физике, математике, технике. А «Свободная Европа», наоборот, – обо всем. Если что-то или кого-то можно отметить за вклад в гуманизм, культуру и сохранение венгерской нации (сомнительные понятия), то это радио «Свободная Европа» восьмидесятых годов. Для нас, в то время и там, где мы жили, в Брашове, пограничной крепости, давно культурно обессилевшей, в социализме с лицом Горгоны Медузы, больше, чем кому-либо, было необходимо получать информацию: «Не забудьте про нас». Театр случался нечасто, ходить в церковь было неловко, а по телевизору передавали привычные глупости. Были книги, но они не могли заменить Звук и Картинку. Радио «Свободная Европа» соединяло нас с остальным миром. Приемник стоял рядом с папиной кроватью. Непонятные мне кабели и транзисторы безраздельно царили над вечно попадающимися под ноги реле, и чистый голос «Свободной Европы» победно наполнял комнату с пяти утра до часа ночи. Я слушал радио, когда читал, разговаривал, засыпал и даже, когда спал. Я слушал всё подряд: передачи о политике, истории, старой и современной музыке, юмористические, об этике, этикете, абсолютно всё. Годы спустя, просматривая какой-нибудь фильм или читая книгу, я внезапно понимал, что уже слышал этот фильм или книгу, и слышал так, как сейчас читал или смотрел. Если я смотрю интеллектуальную викторину по телевизору и отвечаю практически на каждый вопрос, я могу быть уверен, что и это благодаря радио. Я слушал и слушал Денеша Ковача, Дёрдя Молнара, Като Баняса, я слушал всех. И, конечно, Альберта Вайду. Комната наполнялась весельем, и через некоторое время мы от души смеялись над трагической кукольной постановкой и двумя её постоянными персонажами. Мы уже давно не испытываем к ним ненависти, более того, если бы они вдруг сошли с подмостков, мы бы лишились любимых артистов. Мы как будто каждый день смотрели бесконечный сериал «Женаты… с детьми». Они укрепляли наше чувство юмора и близость друг другу, используя гротеск и абсурд. Не случайно у народов Восточной Европы такой хороший юмор. Мой папа, который до этого момента был не из весельчаков, совершенно оттаял, и я в жизни больше не слышал такого жизнерадостного хохота, как у него. Для этого, конечно, требуется радио «Свободная Европа», а не Великий Подстрекатель или Профессор Оптимистического Подхода. Потому что, как бы ни было трагично положение Восточной Европы, и это подчеркивалось, радио всё равно оставалось веселым, так как известно, что большую беду можно перенести, только посмеявшись над ней.

У каждого из нас был свой любимец. У меня – Денеш Ковач, которого я представлял в виде симбиоза Кальмана Миксата^[4] и английского джентльмена с трубкой. Маме нравился усталый и меланхоличный Дёрдь Молнар. У папы был Альберт Вайда. Когда бы Альберт Вайда ни появлялся в эфире, папино лицо начинало сиять, и он впадал в состояние, близкое к экстазу. Хотя мне тоже нравился Вайда, папин восторг был мне не совсем понятен: Альберт Вайда был остроумен, но не слишком, его шутки частенько оказывались плоскими и избитыми. Сейчас я понимаю, что передача Вайды «Шлягер-аптека» пробуждала в папе воспоминания молодости: танго и шансон сороковых годов, танцевальная школа, старые венгерские фильмы, спектакли и оперетты, Каталин Каради, Пал Явор, Янош Шарди. И пока Альберт Вайда что-то рассказывал и ставил старые песни, папа предавался воспоминаниям, веселился и танцевал.

Я не много знаю об Альберте Вайде. Кажется, он был композитором или либреттистом, юмористом, в пятьдесят шестом году эмигрировал и обосновался во Флориде. Он придумал «Шлягер-аптеку», и каждый четверг, в конце радиожурнала «Поворотный круг», проливался его благодатный «дождичек». Когда начиналась передача «После дождичка в четверг», Альберт Вайда читал юмористические истории или делился веселыми мыслями. Например, о происхождении выражения «салам аллейкум»: «Пророк Мухаммед на базаре спросил одну женщину, как она поживает. „Спала маленько“, – ответила женщина». И всё в таком же духе. Когда начиналась передача Вайды, нельзя было отлучаться даже в туалет. Сейчас, через десять с лишним лет, я вспоминаю Борхеса и нахожу всему иное объяснение. Мои объяснения фантасмагоричны и поэтически безумны. Мой папа, лежащий в кровати и предающийся воспоминаниям, теперь стал Фунесом памятливым^[5]. Он маг в кругу развалин, который придумал меня, чтобы я мог заново придумать его. И остальных. И радио «Свободная Европа». И Альберта Вайду с его «дождичком». Этот «дождик по четвергам» прикрывал что-то очень важное, невозможно, чтобы мой папа, Фунес и Цинакан^[6] ошибались.

Однажды в конце лета папа потерял сознание. Вызвали врача. Солнце ярко освещало комнату, а папа сетовал на ужасную темень и просил поднять жалюзи. И вдруг неожиданно умер. Понадобилось десять минут отчаянного массажа сердца, прежде чем доктору удалось вернуть его к жизни.

Он прожил еще пять месяцев. В течение этих пяти месяцев он если и говорил, то раз в пару дней, да и то односложно. Он был в здравом уме. Вставал, что-то делал по дому, ел. И смотрел в никуда чистыми, голубыми сияющими глазами. На вопросы не отвечал. Через несколько лет, читая какую-то книгу из серии «есть ли жизнь после смерти», я подумал: что если он видел свет потустороннего мира и те потрясающие луга, о которых рассказывают перенесшие клиническую смерть? Он узнал что-то такое, что успокоило его после шестидесяти пяти бурных лет жизни? Временами я чувствовал, что он смотрит на меня. Я поднимал голову вверх, и правда, смотрит с бесконечной немой любовью. Так отец смотрит на хорошего, выбравшего верный путь пятнадцатилетнего сына. Я счастливо улыбался в ответ. Дважды случалось, что он издавал нечеловеческий вопль. Папа смотрел на меня, и вдруг его лицо искажала гримаса, и он кричал с леденящим душу отчаянием. Это не была мольба о помощи, я и тогда это знал, но всё равно бросился к нему, обнял и гладил, пока он не успокоился. Оба раза шла передача Альберта Вайды, и папа, которого после воскрешения при звуке голоса Альберта Вайды всякий раз охватывала теплота, непонятным образом кричал именно в этот момент.

Наверное, была какая-то связь. Возможно, папа дважды пытался сказать мне, именно мне, о том, что узнал по ту сторону. Какую-то конечную истину, всеобъемлющее слово или фразу, которые сделали бы самое ценное сокровище, единственного сына, господином мира. Но отец не мог этого сказать, ему не позволяли, потому что этим нельзя делиться с непосвященными, с теми, кто еще жив. Возможно, это слово или фраза были скрыты в каком-нибудь «Четверге» Альберта Вайды, и папа, а также Фунес и Цинакан уже давно подозревали о них, а во время десятиминутной смерти доказали их существование.

Может, папа хотел сказать то, что сказал Бог Отец Иисусу в Страстной четверг в Гефсиманском саду, в момент истинного посвящения.

В когда-то переполненной комнате теперь живет одна мама, проживает безрадостную вдовью жизнь. Может быть, там до сих пор звучит голос радио «Свободная Европа», а значит, и голос всего мира. Папа пронзительно смотрит со свадебной фотографии, радио передает скучные программы из Бухареста или Марошвашархея, и только из магнитофона иногда звучат Каталин Каради и Янош Шарди.

Радио «Свободная Европа» закрыли, Альберт Вайда умер пару лет назад. А у меня осталось два варианта: раздобыть записи «Четверга» тех лет и почувствовать отличающееся от всех остальных слово, глагол бытия, союз, личное местоимение или банальную фразу, которую можно по-разному интерпретировать. Или же ждать, что однажды где-то, когда-то прозвучит давно исчезнувшая радиостанция и уже почивший диктор объявит «После дождичка в четверг» Альберта Вайды, а давно покойный Альберт Вайда кашлянет и, наконец, прольется настоящим дождем в Страстной четверг.

Перевод: Мария Шарко

* * *

Эта прекрасная женщина-кит, этот двуличный город

Толстая женщина жизнь мою перестирала,

начисто стерла всю грязь, я вернулся в начало.

Толстая женщина в раме стекла городского,

прошлое прожито, как мне найти тебя снова.

Что-то притащит мне завтра в повозке скрипучей

славная женщина-кит, этот город пахучий,

этот двуличный эдем отвергает молитвы.

Омут, в котором я бегал по лезвию бритвы

в князи и в грязи и снова: огромное тело

я, заикаясь, черчу на бумаге несмело.

Я неприступность его покоряю со стоном,

и проступает былое полуденным фоном.

Перевод: Дарья Анисимова

Город, где может жить тело

Издалека я наслаждался

горами, но задрать им юбки

перистых облаков украдкой

я не мечтал. Я выл от моря,

и лишь работу ненавидел

сильнее путешествий. Город

моей вселенной стал. Я был в нем

самим собой, когда бурлила

вокруг толпа, и взгляд глотал

наживку красочной рекламы.

Кафе: земное наслажденье.

Я мог сидеть в дыму часами,

и неустанно и бездумно

бездельничать: пустоты в жизни

наполнили кафе, скитанья,

и Юдит. Иногда я думал

с собой покончить и пытался

добить неплотный сгусток плоти,

но вот я жив. И полагаю,

блаженство страха перед бездной

пожалуй, отрицает пастырь,

но все же в этом было счастье.

С каким отчаяньем я мчался

на дождевых червях подземки,

на эскалаторе толкался,

себе присваивал в мечтаньях

одежду броскую и женщин!

Сидеть на набережной возле

стального зеркала и видеть,

как отражается на глади

мое лицо, и Пешт, и Буда!

Поэзия окраин… Разве

пурпурный трон приятней глазу,

чем теплые, родные лужи!

В огромной глянцевой квартире

едва ль такие бродят страсти,

которые ежеминутно

бурлят на хуторе забытом.

Там, в закоулках, среди спертых

воспоминаний пруд, и роща,

сад розовый и водопады,

принцесса в замке, и полцарства,

и привидения, и ведьмы.

Я вечный трубадур былого,

непреходящего, я буду

играть удушливое танго,

признание в любви безмерной,

которая лишь мне доступна,

которая лишь там снисходит.

Перевод: Дарья Анисимова

Я и болезнь

Моя голова смотрит гордо

(еще бы к ней крепкое тело),

работа на славу, я буду

вселенную строить умело.

Я в ней и зачинщик, и пастырь,

ползучий, при этом крылатый,

я Бог, воплотившийся в смертном.

И все же что свято, то свято.

Что наше, то наше. Границы

преступная страсть не нарушит,

круги не собьются. Я знаю:

болезнь не пожрет мою душу.

Перевод: Дарья Анисимова

Блаженство на окраине

В юдоли современных крыс

с размахом бушевала страсть

слепых надежд. Из-за кулис

пришла к нам плесень, как напасть,

секунды стеблями сплелись.

Любовь, как музыка, лилась!

Безумство позы! Скрежет дней!

Как скорый поезд, я влетал

под своды станции твоей.

Украдкой Эрос хохотал,

И жар вздымался все сильней.

Я погружал в отверстый рот

свою недюжинную прыть,

порой (чтоб снова не попасть

в капкан утробы) я спешил

сбежать в туннель кишки прямой.

Наш коврик, наш экран, наш мозг,

наш позвоночник, наш язык,

и наше сердце, вечный миг.

Дым раскаленный шел от вен,

и солнце щурилось едва!

Лицо любимой! Сцена сцен!

Нет смерти, ты навек жива.

И Бог трепетал, глядя на такую любовь.

Перевод: Дарья Анисимова

Под чарами танго

лишь зеркала узнают

про душу новой маски

в кредит живую розу

уже начало сказки

как ложь великолепна

как будни монотонны

до вечера бродяга

и до утра подонок

за розу королевство

цветок веселой шлюхе

лишь зеркала узнают

душа сегодня в духе

Перевод: Дарья Анисимова

Нулевой сонет

Зачем мне разворачивать сонет

– под распорядок строчек и слогов,

неровный шаг или глубокий след,

чтоб знала ты: я вышел из краев?

Пусть на бумаге, как цветы зимой,

растут нежданно фразы и слова,

чтобы тебя, фантом желанный мой,

их лепестками нежно укрывать?

Быть может, лучше клеткой будет стих,

в решетку слов я сердце заключу —

– свершается блистательный грабеж —

нездешний дар украдкой я вручу —

душа, освободившись от оков,

дотла сгорит, и воссияет вновь?

Перевод: Дарья Анисимова

Нандор Гион

Нандор Гион родился 1 февраля 1941 г. в городе Сабадка (Суботица) – родине многих выдающихся венгерских писателей и поэтов (достаточно назвать хотя бы Дежё Костолани и Гезу Чата). После техникума Гион поступил в университет Воеводины на отделение венгерского языка и литературы, а по его окончании стал сотрудником венгерского радио. Первый успех пришел к писателю во второй половине 1960-х гг. с романами «Амфибии в пещере» (1968) и «Брат мой, Иоав» (1969). В это время в югославской венгерской литературе появляется целое поколение интересных молодых авторов, объединившихся вокруг журнала «Уй симпозион» («Новый симпозиум», 1965–1992). Наряду с Нандором Гионом, ставшим в 1969 г. членом редколлегии журнала, в нем активно печатался еще один автор нашего сборника – Отто Толнаи.

Среди многочисленных романов Нандора Гиона самую большую популярность снискал «Цветочный солдат» (1973) – часть тетралогии «Он и разбойникам играл», посвященной жизни городка Сенттамаш, в период с 1898 г. до середины XX века. Роман для подростков «Бакланы еще не вернулись» (1977) стал частью обязательной школьной программы.

Нандор Гион успел побывать председателем Объединения писателей Воеводины, директором театра в городе Нови-Сад (по-венгерски Уйвидек), журналистом и редактором на местном радио. После распада Югославии в 1993 г. он переехал на постоянное жительство в Венгрию, где год спустя вышел роман «Иссахар», посвященный драматическим событиям на Балканах (по этому и двум подростковым романам Гиона были сняты художественные фильмы). После смерти Нандора Гиона (2002 г.) его имя стала носить стипендия для молодых венгерских писателей ближнего зарубежья.

В рамках антологии представлены рассказы из цикла «По эту сторону» (1971), описывающие жизнь улицы Кеглович и ее обитателей. Все они связаны между собой, и, при внимательном прочтении, можно выстроить некую общую историю. Однако рассказы расположены не в хронологической последовательности, события и людские судьбы переплетаются в них так же хитро, как сплелись жизни разных народов в этой местности, на границе нескольких миров. По отдельным деталям можно предположить, что дело происходит после Второй мировой войны: на немецком и еврейском кладбищах уже давно не хоронят, в сорок пятом рабочие кирпичного завода радуются национализации предприятия, упоминаются некие оккупанты, жители нашивают на шапки звездочки. Имена героев – венгерские, сербские, немецкие, еврейские. В герметичном, не желающем открываться внешнему миру пространстве улицы Кеглович обнаруживаются приметы разных исторических эпох, проигрываются типичные для жизни этого региона ситуации, порой напоминающие фильмы Кустурицы. Написанные в начале 1970-х годов новеллы поразительным образом вызывают у читателя ассоциации с более поздними периодами в неспокойной, полной внутренних распрей и конфликтов жизни региона.

В коротких рассказах Нандору Гиону удалось соединить традиции венгерской новеллистики (социальную критику Кальмана Миксата, психологизм Дежё Костолани и Дюлы Круди, объединение новелл в тематические циклы, как у Ивана Манди) с абсурдной и магической реальностью «пограничья», сближающей его тексты с произведениями других писателей венгерского ближнего зарубежья, особенно с «Зоной Синистра» Адама Бодора.

Вступление: Оксана Якименко

Позвали детей

На улице Кеглович домов не много – и те все в ряд. От каждого дома – большого или маленького – раскинулся сад, прямо до плоского, поросшего травой луга, где после дождя в гигантских лужах всегда стоит вода. Перед домами, по противоположной стороне улицы тянется ржавая колючая проволока, там начинаются кладбища: реформатское – его все называют немецким, потому как практически все члены реформатской общины были немцы, и еврейское. Оба эти кладбища обречены на запустение – нету уже в городе ни немцев, ни евреев; по крайней мере, за последние лет двадцать ни одного покойника сюда не принесли, могилы заросли травой, мальвами и молочаем, пахучие клены закрыли своими ветвями красивые мраморные надгробия. На еврейском кладбище уже и ворот не осталось – как-то раз в холодную зимнюю ночь плотник Ромода вытащил их из земли, отнес к себе на двор и сжег. На немецком кладбище ворота железные – пока стоят. Поджечь их было невозможно – вот никто и не попортил. Столбы, правда, малость покосились, но решетку держат по-прежнему крепко. Огромные кованые буквы, пущенные сверху, сообщают: «Мы воскреснем». За кладбищами вьется небольшая речушка. Летом она высыхает, становится совсем узкой и кишит головастиками и водорослями. Дети с улицы Кеглович в такие дни спускаются к реке и вытаскивают на берег рыб с белыми животами. В жару и сами кладбища пахнут дохлой рыбой.

Напротив ворот немецкого кладбища стоит дом плотника Ромоды – самый большой и красивый по улице. Изначально это была небольшая глинобитная постройка, но Ромода каждый год пристраивал к ней по новой комнате, а фасад обложил кирпичами. Люди удивлялись, не понимали, зачем ему такой большой дом – жил плотник бобылем, да и гостей особо не жаловал. Но самому Ромоде никто ничего не говорил – плотник не любил, когда люди вмешиваются в то, к чему не имеют никакого отношения. Опана – тот, что на пенсии и грузчиком подвизается, – однажды заметил, что, мол, в таком доме жена нужна, но Ромода сразу на него цикнул, чтоб дед не в свои дела не лез. Так и продолжает заботливо украшать свои хоромы. Перед домом Ромоды валяется ствол кривой акации – такой кривой, что плотник ни к чему не смог его приспособить, только ветки обрубил и оставил дерево на улице. По вечерам мужчины с улицы Кеглович бывало любили посидеть на акации, поговорить или помолчать, наблюдая за парочками, которые крадучись пробирались в темноте к дому Вари, чтобы снять там комнату на пару часов, реже – на всю ночь. Старик Маджгай, бывший секретарь городской управы, и Банди Розмарин, когда-то считавшийся главным в округе забиякой и дебоширом, иногда рассказывали разные пикантные истории про мимолетные любови. Оба они – и Маджгай, и Банди – жили в доме Вари. Кормила их вся улица – жена Вари, насколько известно, ежемесячно получала на них круглую сумму. Так что насчет ночных посещений им было известно немало, хотя все эти страсти не очень-то обоих волновали; старики терпеть не могли сам дом и с куда большим удовольствием проводили время перед домом Ромоды и каждый вечер с нетерпением ждали вечерних посиделок. Обычно приходило человек шесть-семь – как раз столько помещалось на поваленном стволе акации.

Но однажды вечером пришли почти все жители улицы Кеглович. Даже молчун Вари – и тот дома не остался. Пришел и Бергер-изобретатель, хотя он, по возможности, старался обходить дом Ромоды стороной. Народу собралось столько, что на акации всем не хватило места. Случилось это тогда, когда в город пришли мостостроители: горластые, шумные рабочие еще рано утром спустились к реке, со смехом что-то обсудили, тут же тракторами притащили толстые деревянные опоры и кучу досок. Тракторы подняли страшный грохот, что дико возмутило жителей улицы Кеглович – они и так уже заранее ненавидели этот новый мост. Речушка, которая делала крутой поворот прямо за кладбищем и до этих пор отделяла их от остального города, защищала улицу от лишнего шума и беспокойных чужаков. Все прекрасно понимали: как только мост будет готов, покою конец; покатятся по улице Кеглович автомобили, тракторы и телеги, а листья кленов покроются толстым слоем пыли.

Потому-то все и собрались в тот вечер перед домом Ромоды, топтались на месте, но молчали, ничего не говорили, ждали, что скажет плотник – в таких случаях решение чаще всего принимал именно он. Но на этот раз молчал и он, неподвижно глядя в сторону реки. Там, где с утра таскали стройматериалы, теперь горел костер – рядом с ним, наверняка, грелся ночной сторож.

– Однако же и переполох сегодня случился, – вздохнул, наконец, Курани Кишш, не выдержав долгого молчания.

Ромода и теперь ничего не сказал, внимательно обвел глазами тех, кому не хватило места на акации, затем встал и пошел к немецкому кладбищу. Собравшиеся с удивлением посмотрели ему вслед, а плотник обернулся и произнес:

– Надо придумать, на что остальных посадить.

На этих словах Курани Кишш, Опана и Банди Розмарин тоже встали и отправились за ним на кладбище, неторопливо обошли могилы, выбрали два самых больших надгробия – две красивые черные мраморные плиты с усеченным верхом.

– Можем эти взять, – предложил Курани Кишш, – вот этот, на котором написано «Гизике Шладт».

В черную мраморную плиту была вмонтирована небольшая овальная фотография под стеклом. Ромода наклонился поближе, долго рассматривал фото и надпись, потом сказал:

– Совсем молодая была, когда умерла.

– Ах, какая красивая была покойница. Никого в гробу краше не видал, – подал голос Опана.

– Отчего она умерла? – спросил Ромода.

– Не знаю. Дифтерия, кажется, или что-то в этом роде, – ответил Опана. – Что-то такое говорили, когда хоронить принесли. Народу на похоронах было много, прежде, чем в землю опустить, каждый мог на нее еще раз взглянуть. Хороша была покойница: лицо белое, вокруг глаз черные круги, а все равно никого краше ее ни разу в гробу не видел. Люди в голос плакали, помню, модриков пес, и тот на кладбище пришел. Рыжая такая псина, шерсть грязная, как начал выть – у людей мурашки по спине побежали.

– Давайте другую плиту возьмем, – сказал Ромода и прочел надпись на следующем камне. – Эрвин Бек, глава городской управы. Болван какой-нибудь, небось.

– Не знаю, его я уже не помню, – отозвался Опана.

– Этого Эрвина Бека куда сложнее будет вытащить, давайте лучше Гизике Шладт возьмем, – предложил Курани Кишш.

– Совсем молодая была, когда умерла, – повторил Ромода.

– Кому какая разница, сколько ей было лет. Зато ее намного легче будет вытащить, чем Эрвина Бека.

– Пасть свою заткни! – рявкнул Ромода, навалился плечом на могильную плиту Эрвина Бека и начал ее раскачивать. Остальные отошли назад и принялись наблюдать, как плотник пытается вытащить камень из земли. Тяжелая плита поддавалась с трудом. Зрители слышали, как Ромода скрипит зубами. Наконец, памятник упал.

Тащить его было тяжело даже вчетвером, но мужчины умудрились-таки доволочь могильный камень до дома Ромоды. Теперь все могли сесть и спокойно обсудить строительство моста. Сначала, правда, все больше ругали тракторы, строителей и саму идею соорудить мост. В конце концов, плотнику надоело все это слушать, и он заявил:

– Надо прокопать пару канав поглубже, чтобы тракторы не могли заехать на улицу.

– Так они за садами спокойно могут проехать, – возразил старик Маджгай.

– Пусть едут, – сказал Ромода, – главное, чтобы на улицу не заезжали. Терпеть не могу, когда они тут грохочут.

– По-моему, главное – это мост, – не соглашался Маджгай. – Не важно, откуда тракторы будут подвозить опоры, мост-то все равно построят, и тогда всему конец.

– Сколько еще его будут строить, – ответил Ромода.

– Поджечь надо все это дерьмо! – воскликнул Банди Розмарин. – Опоры-то и доски – сплошь сухое дерево, за полминуты все сгорит.

– Можно еще бензином чуток облить, – предложил Бергер-изобретатель.

– С этим можно подождать, – подытожил Ромода, затем встал и принялся расхаживать туда-сюда, засунув руки в карманы:

– Надо детям сказать, чтобы по вечерам ходили к костру и задружились со сторожем.

– А мои сыновья и так уже там, – сообщил Курани Кишш.

– Пускай ходят каждый вечер! – распорядился Ромода. – И остальные дети пусть тоже ходят и пусть подружатся с новым сторожем, а мы пока прокопаем канавы.

На следующий день тракторы не смогли проехать по улице. Трактористы повозмущались, а потом принялись возить опоры и стройматериалы по другой стороне, за садами. Конечно, с улицы их по-прежнему было слышно, но в остальном стало сравнительно спокойнее, пыль уже не оседала на деревьях, и клены снова зазеленели над могильными плитами. Мост тем временем уже начали возводить – огородили участки на обоих берегах, подготовили почву, затем с диким грохотом забили сваи.

Первыми по мосту начали ходить рабочие с кирпичного завода – прибили к сваям несколько досок и с громилой Адамко во главе прошли, покачиваясь, над водой. Рабочих было шестеро, среди них и Добре, кочегар, тот, что жил на улице Кеглович. Адамко и остальные жили в новом Поселке, и, благодаря мосту, дорога на работу стала для них намного короче. Первопроходцы радостно прошагали по улице Кеглович от начала до конца.

В тот же вечер жители улицы снова в полном составе собрались перед домом Ромоды.

– Видеть этого Адамко не могу, – начал Курани Кишш, – прямо плохо становится, когда он перекатывается на своих кривых ногах у меня перед глазами.

– Ревматизм у него, вот ноги и кривые, – пояснил пасечник Святой Янош, – столько лет ногами глину, да навоз месил для мазанок. Вот холодная жижа ему ноги-то и попортила, теперь иногда уже и стоять как следует не может. Говорят, его с завода выгнать собираются.

– Все равно не нравится он мне, – продолжал Курани Кишш. – И голос у него противный, тонкий, точно девчачий.

– А как в сорок пятом он визжал, – вспомнил Опана. – Взобрался на поддон с кирпичами, да как завопит: «Завод – наш! Наш теперь завод!» Захлопали ему тогда даже. Только старый Тамаш Форгач ему и говорит: «Скотина ты, Адамко, чисто скотина. Никогда этот завод твоим не будет. Только работа. Она – всегда твоя». Но Адамко лишь рассмеялся и давай дальше вопить, мол «наш теперь завод». Теперь зато и работы ему скоро не видать.

– Выгонят его с завода, – подтвердил Святой Янош.

– Не факт, – возразил Добре.

– Смотреть на эти ноги его кривые не могу, – не унимался Курани Кишш. – Давайте сделаем что-нибудь с этим чертовым мостом. Через несколько дней они уже и доски положат, потом перила приколотят, тут уж не только на Адамко и иже с ним придется любоваться.

– Поджечь весь этот мусор, и дело с концом, – высказался Банди Розмарин.

– Сваи уже не подожжешь, только доски, – сказал Опана.

– Этого бы хватило, чтобы ненадолго все приостановить, – рассуждал вслух Курани Кишш. – Пока все расследуют, пока посоветуются, глядишь, лето и пройдет.

Все выжидающе посмотрели на Ромоду, который напряженно смотрел в сторону реки. Там, как и в предыдущие вечера, горел костер ночного сторожа. Наконец, плотник произнес:

– Зовите сюда детей!

– А что если на нас давить начнут? – спросил Бергер. – Подозрение явно падет на нас.

– Будем все отрицать! – отрезал Ромода. – Если совсем все плохо будет, свалим все на сына Шебештьена, с дурачка спрос не велик.

– А с самим Шебештьеном что будет? – не унимался Бергер.

– А ни хрена! Ничего они со мной не сделают, – присоединился к собравшимся вдрызг пьяный Шебештьен, отец того самого дурачка.

Добре на этих словах встал, подошел ближе к Ромоде и, прокашлявшись, произнес нетвердым голосом:

– Оставить бы те доски, что мы на сваи положили, – хотя бы нашим ребята с кирпичного ходить.

– Я этого Адамко видеть не могу, – возмутился Курани Кишш.

– Может, заставить их, чтобы за садами ходили, – сделал еще одну попытку Добре, обращаясь к Ромоде и даже не смотря на Курани Кишша.

– Договорились, – согласился Ромода. – Заставим ходить там же, где тракторы ездят. А теперь – зовите детей!

В ту ночь костер у реки горел особенно ярко. Даже на улице Кеглович было светло.

Перевод: Оксана Якименко

Поздно пчелы зароились

После обеда пчелиный род поселился на высокой акации Опаны. Пчелы сгрудились на толстой ветке, налезая друг на друга, и весь рой свисал, точно черный ядовитый плод. Опана, старик Маджгай, Банди Розмарин, Кордован и малолетний дурачок Шебештьен сидели под деревом и наблюдали за пчелами. Позже к ним подошел и пасечник Святой Янош с лестницей и мешком.

– Обычно они так поздно не роятся, – сказал он. – Мои никогда так поздно не роятся. Понятия не имею, откуда эти взялись.

Янош залез по лестнице наверх, стряхнул пчел в мешок, а затем вытряхнул в пустой улей. Спустя полчаса пчелы снова собрались на акации, только теперь они не свисали гроздью, а облепили всю ветку.

– Матка, видать, на ветке осталась, – сообщил Святой Янош. – И теперь они очень неудобно расселись, трудно будет в мешок стряхнуть.

Он осторожно смахнул пчел с ветки рукой в мешок и снова пересыпал в пустой улей. Больше они оттуда на дерево не улетали.

– Странные пчелы, – Святой Янош был озадачен. – Помельче и почернее моих будут. А злые – слов нет. Не знаю, что с ними и делать.

И он грустно взглянул на свои распухшие руки.

Перевод: Оксана Якименко

Побросали цветы на землю

Трое мальчишек – дети Курани Кишша и сын Бергера-изобретателя молча, с горящими глазами стояли перед могилой Гизике Шладт. В центре высокого черного могильного камня с небольшой овальной фотографии за толстым стеклом улыбалась Гизике Шладт; лицо ее укрывали своей тенью от солнца ветви подросших кленов. У подножия памятника стояла банка с водой, а в ней – большой букет белых гвоздик.

Один из Кишшей, тот что постарше, наклонился, вынул гвоздики из воды и бросил их на землю, а банку разбил о мраморный параллелепипед. После чего все трое набросились на клены и принялись рвать листья, пригибая к земле ветки, совершенно ободрав все деревья перед могилой. Теперь лицо Гизике Шладт уже ничто не заслоняло от солнца. Закончив, мальчики достали из карманов рогатки и горсти мелких камешков. Прицелились из рогаток в овальную фотокарточку за толстым стеклом. Камешки громко застучали по мраморной поверхности, и многие, очень многие, попали в стекло, защищавшее портрет.