Текст книги "Знание-сила, 2004 № 01 (919)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Затем масла в огонь подлило письмо наркома здравоохранения НА Семашко от 21 мая об итогах 2-го Всероссийского съезда врачебных секций Всероссийского медико-санитарного общества. Съезд выявил "опасные" тенденции: врачи хвалили земскую медицину, требовали полной демократии, стремились издавать свой печатный орган. Ленин направил письмо Семашко Сталину с предложением секретно показать его Дзержинскому и заняться выработкой мер против оппозиции. В мае-июне вопрос обсуждался в Политбюро. Наметили систему мер. Наркомздраву совместно с ГПУ надлежало заняться составлением списков врачей, подлежащих высылке, и следить за их реакцией на большой судебный процесс над эсерами, намеченный на лето 1922 года. Репрессии против беспартийной интеллигенции откладывались до его окончания.

Готовило высылку, разумеется, ГПУ. Одновременно в мае стали создавать секретные "бюро содействия" его работе при важных государственных учреждениях, наркоматах и университетах. Их членами становились партийцы со стажем, которых обязывали собирать сведения о контрреволюционных элементах в учреждениях. В недрах ГПУ было создано "особое бюро по административной высылке антисоветской интеллигенции". Для состаапения характеристик подозрительных интеллигентов опрашивали руководителей наркоматов, секретарей партийных ячеек, партийных литераторов, известных деятелей большевистского движения. 1 июня ГПУ подало в Политбюро обстоятельную записку "Об антисоветских группировках среди интеллигенции", подписанную Я.С. Аграновым. Уже в июне 1922 состоялась первая высылка: за границу отправили находившихся до того в ссылке в Тверской губернии бывших руководителей Всероссийского комитета помощи голодающим С.Н. Прокоповича и Е.Д. Кускову. Группу оппозиционно настроенных врачей решено было арестовать и выслать в отдаленные голодающие губернии.

Списки на высылку готовились и утрясались. Тем временем Ленин, лечившийся в Горках после первого инсульта, торопил и понукал. 16 июля он писал Сталину: "Эта операция, начатая до моего отпуска, не закончена и сейчас... Комиссия... должна представить списки, и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго".

Списки были утверждены 10 августа. Тогда же ВЦИК принял декрет о высылке. Теперь надо было подготовить общественное мнение. И на XII Всероссийской партийной конференции в резолюции по докладу Г.Е. Зиновьева говорилось, что "нельзя отказаться" от репрессий против верхушки буржуазной интеллигенции, для которой "подлинные интересы науки, техники, педагогики, кооперации и т.д. являются только пустым СЛОВОМ, политическим прикрытием". Резолюцию поместили в газетах. Теперь можно было действовать.

Ночами 16—18 августа прошли массовые аресты среди интеллигенции. Одних заключили в тюрьмы, других оставили под домашним арестом. В списки попали известнейшие философы, историки, писатели, врачи, деятели кооперативного движения, экономисты и финансисты, ученые-есгественники, инженеры. Всех допросили об отношении к советской власти. Надо сказать, что ответы некоторых оказались яркими. Философ С.Е. Трубецкой сообщил: "На структуру Советской власти и на созданное ею пролетарское государство я смотрю с большим интересом как на совершенно новое для мира историческое явление", а Н.А. Бердяев заявил: "По убеждениям своим я не могу стоять на классовой точке зрения и одинаково считаю узкой, ограниченной и своекорыстной и идеологию дворянства, и идеологию крестьянства, и идеологию пролетариата, и идеологию буржуазии. Стою на точке зрения человека и человечества".

С арестованных взяли подписки с обязательством выехать за границу и не возвращаться в советскую Россию. За самовольное возвращение по ст.7 Уголовного кодекса РСФСР обещали карать расстрелом. Исключение из общего порядка высылки делалось для врачей: их решили отправить не за границу, а в голодающие губернии для спасения населения.

Одни ехали за свой счет, другие за казенный. Была составлена смета государственных расходов на всю эту операцию. Для высылки одного человека из Москвы в Берлин надо было оплатить визу, дорогу, продовольствие в пути и месячный прожиточный минимум в Берлине. Высьишись с семьями, с собой разрешалось взять крайне ограниченные денежную сумму и набор личных вещей, буквально две смены белья, зимнее и летнее пальто, немного носильных вещей, из ценностей – только обручальные кольца, а вот нательные кресты из драгоценных металлов брать не разрешалось. Всего по смете планировалась высылка 217 человек, в их числе из Москвы – 67 человек, из Петрограда – 53, с Украины – 77.

Затем началась утряска и перетряска списков. За многих из предназначенных к высылке вступались видные большевики и руководство ведомств, не хотевшее терять высокопрофессиональных специалистов. Некоторые фамилии из списков исключили, например, экономиста Н.Д. Кондратьева, писателя Е.И. Замятина. Перед лицом множества ходатайств 24 августа Политбюро разрешило Дзержинскому самостоятельно вносить изменения в списки с последующим докладом Политбюро.

Первая партия высланных уехала поездом в Ригу в конце сентября 1922 года, следом отправилась вторая партия поездом в Берлин. Из самых знаменитых в первой группе находился П.А. Сорокин, во второй – Ф.А. Степун. Еще две партии ехали двумя специально зафрахтованными немецкими пароходами "Обербургомистр Хакен", рейс из Петрограда в Штеттин 29-30 сентября, и "Пруссия", рейс 16– 17 ноября. Первый пароход вез более 30 московских и казанских интеллигентов (с семьями около 70 человек), в числе которых были Н.А. Бердяев, СЛ. Франк, С.Е. Трубецкой, ПА Ильин, историк А А Кизеветтер, писатель М А Осоргин и другие. На втором – 17 высылаемых петроградцев, с семьями 44 человека, среди них Л.П. Карсавин, Н.О. Лосский.

В сентябре – октябре 1922 года была выслана и группа украинских интеллигентов, однако вскоре выяснилось, что в Чехословакии их с большим радушием встречают члены украинской националистической диаспоры, охотно предоставляют им университетские кафедры. Получалось, что высланные укрепляют ряды украинского националистического движения. После ряда препирательств с украинскими товарищами Политбюро ЦК РКП(6) согласилось с предложением руководителей компартии Украины заменить оставшимся высылку за границу на ссылку в отдаленные губернии РСФСР.

Подлежали высылке и инакомыслящие студенты. Их аресты проводились 31 августа – 1 сентября 1922 года. Но со студентами обращались гораздо мягче, чем с профессорами. Многие отделались тогда беседой в ГПУ, а высланным разрешалось вернуться через определенный срок.

Позднее, до начала 1923 года, за границу продолжали высылать представителей интеллигенции, по тем или иным причинам не попавших в общие списки, как, например, случилось с С.Н. Булгаковым. Но это уже была не масштабная операция лета – осени 1922 года.

Между прочим, к удивлению Политбюро, выяснилось, что некоторые государственные учреждения снабжали высылаемых мандатами на их представительство за границей: хотелось хоть как-то использовать специалистов. Чтобы пресечь эту практику, 12 декабря 1922 года Политбюро приняло специальное постановление.

«Без подготовки мы наглупим»

(Ленин)

«Т. Умилихт! У нас в этой области большое рвачество и кустарничество. У нас нет с отъездом Агранова лица, достаточно компетентного, который этим делом занимался бы сейчас».

Из заметок Ф.Э. Дзержинского после разговора с В.И. Лениным об организации высылки интеллигенции 4-5 сентября 1922 года

Ленин был большим энтузиастом высылок интеллигентов за границу. Он требовал их с таким жаром, что невольно начинаешь видеть за этим какой-то скрытый личный мотив, особую личную неприязнь к интеллигенции. Однако более массовых высылок не проводилось. Может быть, сыграло роль мнение Дзержинского, который в мае 1923 года в письме В.Р. Менжинскому высказался против таких акций (письмо, кстати, поражает неожиданной сдержанностью и гуманностью).

Зачем высылали? Почему потом перестали?

Ленин называл высылку заменой расстрела. В сущности, на фоне, скажем, дела В.Н. Таганцева, по которому за год до того, в августе 1921, был расстрелян 61 человек (в том числе поэт Н. Гумилев), по сравнению с предшествовавшим революционным террором и последующим сталинским, высылка за границу выглядит весьма гуманной. Вероятно, сыграло роль то обстоятельство, что как раз тогда правительство советской России добивалось международного признания. Ведь и по большому процессу эсеров вынесенные смертные приговоры были сначала отсрочены исполнением, а затем заменены пятилетним тюремным заключением.

30 августа в "Правде" было напечатано интервью, данное Л.Д. Троцким американской журналистке Луизе Брайант-Рид. Троцкий объяснял, что "те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они – потенциальное оружие в руках наших врагов. В случае новых военных осложнений мы вынуждены будем расстрелять их по законам войны. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность". Логично по-своему. Особенно если учесть, что высылались люди по одному лишь подозрению, не только без суда и следствия, но и без какой-либо конкретной вины. И если вспомнить, что самому Троцкому оставались считанные годы до собственного изгнанничества.

Интеллигенцию выслали. Страна лишилась этих людей, их умов, их трудов. Сами они, судя по всему, хоть и были оторваны от родной почвы, но уцелели физически. А те, кому удалось в 1922-м избежать высылки, погибли полтора десятилетия спустя в сталинском терроре. Уехавшие продолжали творить, преподавать, мыслить, писать и публиковать книги. Через эти книги они возвращаются сейчас в Россию.

Все основные документы, касающиеся этой истории, представлены на выставке. Всего – более 300 экспонатов. Открывает ее впечатляющий раздел о голоде 1921 года. Плакаты Помгола, фотографии голодающих детей, образцы хлеба, выпекавшегося в голодающих районах (на хлеб похоже мало), сохранившиеся в собрании эмигрантского Русского заграничного архива в Праге. Рукописи Ленина, касающиеся перехода к НЭПу. Завешание патриарха Тихона, написанное в конце 1923 года в ожидании ареста, расстрела – чего угодно по тем-то временам. Письма Ленина, Троцкого об изъятии церковных ценностей. Документы о подготовке процесса эсеров, об усилении борьбы с меньшевиками, информационные сводки ГПУ, газеты, плакаты. Фотографии всех основных партийцев, задействованных в подготовке высылки интеллигенции, причем именно на 1922 год. Можно еще раз вглядеться в тогдашних Ленина, Троцкого, Сталина, Дзержинского, Зиновьева и прочих. Фотографии видных чекистов. Яростные ленинские записки. Вещи с его стола в Горках. Докладная записка Агранова. Списки. Выписки из протоколов. Ходатайства об отмене высылки. Портретные зарисовки, сделанные на борту парохода: С.Л. Франк с детьми, И.А. Ильин и С.Е. Трубецкой сидят у борта на фоне закатного солнца, М.А. Осоргин, у которого ветром снесло шляпу. Страницы эмигрантских газет о встрече высланных. Кое– что из их личных вещей.

Последний зал выставки посвящен жизни и творчеству этих людей в эмиграции. Не всех, конечно, выбраны несколько из самых известных: писатель М.А. Осоргин, политический деятель и литератор А.В. Пешехонов, астрофизик В. В. Стратонов, историк и публицист В.А. Мякстин, историк С.П. Мельгунов, историк и богослов Л.П. Карсавин (ему особенно не повезло: в качестве заграницы жил в Каунасе, после присоединения Литвы к СССР был репрессирован и умер в лагерях), философы Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, Н.О. Лосский, П.А. Сорокин и другие. Про каждого – обстоятельная биографическая справка, архивные документы, книги.

Завершает выставку то самое письмо Дзержинского Менжинскому о его больших опасениях в связи с массовыми высылками.

Кому в этой истории повезло? Кому нет?

Понемногу о многом

Живые компьютеры

– Сколько будет, если 12897 умножить на 13863?

– 729° – ответил Швейк, не моргнув глазом.

В данном случае бравый солдат Швейк вообще не задумывался, но если бы этот вопрос задали английскому крестьянину Джедду Бакстону, жившему в XVIII веке, ответ был бы абсолютно точным. Этот неграмотный человек, не умевший даже писать цифры, обладал феноменальным качеством умножать и делить в уме огромные числа с поразительной точностью.

Он не единственный "математический феномен". В1804 году в американском штате Вермонт родился Зирах Колберн, который в шестилетием возрасте моментально умножал в уме любые четырехзначные цифры. Математики были поражены его способностью разлагать число до миллиона на простые множители. Например, 171395 : 5,7,59 и 83. А когда ему предложили число 36083, то Колберн, не мудрствуя лукаво, заявил, что оно вовсе не разлагается, поскольку само является простым числом. Мальчик потерял свое необычное дарование ко дню совершеннолетия. Умер он в 36 лет.

Англичанин Джордж Паркер Бидер поражал близких своими феноменальными способностями вычислять с одиннадцатилетнего возраста. Всего за 30 секунд он вычислял квадратный корень из числа 119550669121 (можете попробовать!). В отличие от Колберна, эта способность Бидера сохранилась до конца его жизни и очень помогла в работе железнодорожного инженера.

Другим "живым компьютером" XIX века был немец Иоганн Мартин Захариан Даосе, который с первого взгляда мог определить, сколько букв содержит страница книги, и так далее. Во время опытов в Берлинской королевской академии наук ему пришлось умножить два стозначных числа. Ответ был готов через 8 часов 45 минут. А квадратный корень из другого стозначного числа вычислен за 52 минуты.

В наше время слава "математического феномена" принадлежала голландскому математику Виллему Клейну, который долгое время удерживал неофициальный мировой рекорд по устному счету. Восемнадцать лет работал он в Европейском центре по ядерным исследованиям, производя в уме самые различные вычисления. Формулы с тридцатью компонентами, над которыми обычный математик корпел по несколько дней, он решал всего за десять минут.

Без всякой задержки Клейн проводил в уме извлечение корня 19-й степени из числа со 133 цифрами! Однако любимым его трюком был такой: он просил присутствующих загадать шестизначное число, затем компьютер возводил это число в 37-ю степень, и результат – число из 220 цифр – передавали Клейну, записав его на нескольких грифельных досках. Математик, не пользуясь никакими вспомогательными средствами, извлекал из этого числового монстра корень 37-й степени и выдавал результат – предложенное зрителями шестизначное число. Эта операция занимала у Виллема Клейна 3 минуты 26 секунд!

7 апреля 1981 года всего за 1 минуту 28,8 секунды он извлек корень 13-й степени из числа в 100 цифр. Этот феноменальный рекорд он установил в Национальной лаборатории в японском городе Цукуба.

Буквально сразила наповал ученых Шакунтала Деви из Индии. Ей задавали самые каверзные математические задачи, но Деви с честью выходила из положения. На умножение двух 13– значных чисел – 7686369774870, умноженное на 2465099745779, – выбранных наугад компьютером, ей понадобилось всего 28 секунд! Некоторые эксперты по математическим чудесам отказались поверить случившемуся, так как это настолько превосходило любой другой наблюдаемый опыт подобного рода, что само наблюдение должно было быть, по их мнению, дефектным. Чтобы разубедить этих "мудрецов", зрители решили узнать, в состоянии ли Шакунтала Деви оперировать с десятичными дробями, и попросили вывести корень кубический из 1281,304. И снова последовал молниеносный ответ: 23,4. Скептики из экспертов оказались посрамлены.

Когда голова отдельно от туловища

Большую часть года население американского города Хетч составляет 12 тысяч человек, но раз в году, во время Фестиваля перца, оно увеличивается в 2,5 раза. Ничего удивительного: штат Нью-Мексико – на первом месте в США по выращиванию стручкового перца. Употребление его можно сравнить с пристрастием к наркотику. Многие считают, что острая приправа отбивает вкус и человек уже не воспринимает обычную пищу. На самом деле, все наоборот. Химическое вещество капсаицин, содержащееся в перце, взаимодействует с нервными окончаниями во рту и повышает их чувствительность ко вкусу пищи.

На заре американской истории одним из знаменитых людей, занимавшихся разведением горького перца, был Джордж Вашингтон. И хотя доминирующей перечной культурой остаются неострые перцы, которые мы кладем в салаты, но и горький перец пользуется любовью. В Мексике, где к нему пристрастились 8 тысяч лет назад, иногда это единственная пища. В Индии повара мудрят с перцем, как алхимики, бросая сухие стручки перца в горячее растительное масло и добавляя молотый, а напоследок еще и свежий перец в виде пюре. Тайцы едят горького перца больше, чем любая другая нация. Даже их супы – это жидкий огонь.

Ацтеки, давшие стручковому перцу название "чили", различали шесть степеней его жгучести. Однако научный способ определения жгучести перца впервые был разработан в 1912 году фармацевтом Уилбуром Сковиллом. Так, например, душистый перец имеет ноль единиц по этой шкале, а мексиканский хабаньеро – 300 тысяч единиц.

Перцы полезны для здоровья. В сыром перце больше витамина С, чем в апельсине или лимоне, а стручковый красный перец содержит почти 50 процентов рекомендуемого для ежедневного потребления витамина А.

В Таиланде установили, что капсаицин – вещество без запаха, которым определяется жгучесть перца, может снижать образование тромбов. Что же в перце такого, что заставляет его любителей блаженно реагировать, когда во рту все горит, глаза слезятся и нет возможности продохнуть? Дело, видимо, в том, что мозг реагирует на жжение. Когда капсаицин вступает в контакт с нервными окончаниями в полости рта, передатчики боли отправляют в мозг страшный сигнал: "Огонь!" Встревоженный мозг, считая, что телу наносится вред, выделяет эндорфины – естественные болеутоляющие средства. Но поскольку перец вреда не приносит, то откусить его можно еще не один раз. Мозг опять получит острый болевой сигнал и опять выбросит эндорфины. Это и приведет вас к состоянию легкой эйфории или, если можно так назвать, перечного кайфа. Недаром жители Южной Мексики говорят: "Когда ешь хабаньеро, то свою голову начинаешь ощущать отдельно от туловища".

Использованы материалы журнала «Bild der Wissenschaft»)

Владимир Гаков

Суд длиною в полтысячелетия

Процесс этот тянется уже невыносимо долго: без малого пятьсот лет.

Судят не человека; кости подсудимого давно истлели, а молва бережно хранит все перипетии его осуждения и мученической смерти. С запозданием, но пришла посмертная реабилитация, – не зафиксированная никаким официальным судейским документом, она все-таки состоялась: в людских душах, в тех книгах, пьесах и фильмах, что запечатлели историю жизни и смерти "человека на все времена".

Однако все так же далек от завершения суд над его книгой. Над идеей, которая за минувшие полтысячелетия озаряла миллионы людей (хотя каждый и вычитывал в книге что-то свое). Томительно раскручивается маховик процесса; то верх берут защитники, то инициатива переходит к обвинению, вскрываются неожиданные обстоятельства "дела", отчего оно, казалось бы, почти законченное, вдруг переворачивается с ног на голову и предстает взору суда и присяжных в совершенно непредсказуемом качестве.

Что касается присутствующей в зале публики, то она всматривается в "обвиняемую", прокручивает в уме ее судьбу и в сотый, тысячный раз мучает себя вопросами, которым также не видно конца. Ну, хорошо, осудим – а далыие-то как жить без нее – без Утопии? Без идеала, мечты, без представления о лучшем будущем?

И как избежать соблазна следовать – ни приведи господи – этому образцу на практике?

Нет ответа. Хотя каждому из неспешно сменявших друг друга поколений временами казалось, что ответ найден...

Редкий политический трактат в истории оказывал столь мошное воздействие на ее ход. И столь же немногие на нашей памяти книги оставались так блистательно непоняты. Осужденный-то тшился рассказать о выстраданной мечте, чисто умозрительной идее счастья для всего человечества. А в книге прочитали – прямое руководство к действию. И действовали, заглядывая в сочинение мечтателя, как в справочное руководство.

Теперь вот судят книгу, как будто она виновата, что ее так пристрастно читали...

Во всяком случае, автор свято верил в исключительную благотворность своей мечты. А если и допускал иронические или вовсе уничижительные оговорки, то ведь ясно же, каких читателей имел при этом в виду: цензуру, власть предержащих, просто врагов и завистников. У него их хватало.

Впрочем, мечта сама была противоречивой, внутренне конфликтной. Таким был всю жизнь и автор, английский писатель Томас Мор. Хотя сам он считал, что жил на редкость цельно и достойно.

Родился будущий автор "Утопии" в 1478 году, в семье преуспевающего лондонского юриста. Тот выбился в люди без посторонней помощи, сделав недурную по тогдашним временам карьеру, но даже в порыве родительского самоослепления отец не предсказал бы своему отпрыску высоту, на которую вознесет того звезда удачи.

Поначалу была только удача – удача рождения, особенно ценная в цитадели родовых привилегий, в Англии. Принадлежа по своему происхождению к высшему слою городской буржуазии, Томас Мор попал в парламент еще юношей, что не было диковинкой в то время. Несколько "нетипичным" оказалось то, как молодой человек распорядился своей удачей. Он не последовал примеру праздных молодых лоботрясов из знатных семей, крепко "окопавшихся" в Вестминстере, а постарался как можно раньше заявить о себе.

Да так громко у него это вышло, что юный Томас Мор тотчас же приобрел себе врага в лице самого короля! Что-то там произошло несущественное... ну, запросил Генрих VII у парламента лишку, какой-то очередной (и в очередной раз беззаконный) налоговый сбор по случаю замужества дочери. Можно было молча проглотить, уважить отцовские чувства. А молодой законник Мор публично выступил против – и успешно: парламент укоротил аппетиты коронованного просителя.

Такое не прощают, тем более дерзкому мальчишке. Расплата последовала незамедлительно: придравшись к сущему пустяку, король бросил в тюрьму., отца Мора. Так с самых ранних лет будущему автору "Утопии" стало на родине неуютно... Он начал было подумывать об отъезде, но тут случилось непредвиденное: скоропалительно умер злопамятный монарх, позабывший, кто истинный властитель в подлунном мире.

Будущий писатель откликнулся на смерть Генриха VII восторженной одой, авансом прославляя фядушую эру свободы и справедливости.

Блажен кто верует... Излишний оптимизм – болезнь заразительная и поражает даже самых проницательных людей. Томасу Мору, успевшему хлебнуть барского гнева, предстояло познакомиться и с барской любовью. Каких только надежд не связывали современники с новым – восьмым по счету – Генрихом из династии Тюдоров!

Ганс Гольбейн.

Английские короли Генрих VII (на заднем плане) и Генрих VIII сыгравшие заметную роль в жизни Томаса Мора (фрагмент)

Новый король явно благоволил к Мору – да так, что черной завистью исходили придворные искатели фортуны. Сравнение с взмывающей ввысь ракетой – вот образ, что приходит на ум, когда окидываешь взором этапы возвышения Мора. К 1529 году он достиг всего, что только может пригрезиться в самом сладком сне подданному Его Величества. Лорд– канцлер Англии, фактически второй человек в государстве после короля.

Поразителен не сам факт подобного стремительного взлета, а сопутствующие обстоятельства. Точнее, их отсутствие. Ибо, к вящему недоумению биографов, Томас Мор принципиально не пользовался общедоступными тогда "волшебными палочками": не брал и не давал взяток, не льстил сильным мира сего, не вертелся, подобно флюгеру, при всяком новом веянии свыше, вообще не совершал ничего такого, что было положено высокому сановнику "по чину".

Его государственная карьера кого угодно поставит в тупик.

Сказать, что Мор-политик отличался противоречивостью поступков, мало – ему все время каким-то чудом удавалось соединять эти противоположности в некое гармоническое целое! Человеческая цельность этой незаурядной личности вполне заслуживает титула, данного английским драматургом Робертом Болтом, автором знаменитой пьесы о Томасе Море.

Человек на все времена.

И все-таки... Факты, представленные суду, одинаково ставят в тупик и обвинение, и защиту.

Непоколебимый защитник монархии – и опасный вольнодумец, дерзко указывающий помазанникам божьим на власть единственного подлинного Величества – Закона. Искушенный, не раз осыпанный высочайшими милостями царедворец, верховный сановник королевства, он – постоянный защитник ремесленников. Личный друг-наперсник монарха, частый исполнитель самых деликатных его дипломатических поручений – и упрямый оппонент короля в том, что сегодня называют "свободой совести". В неизбежном конфликте истины (как понимал ее для себя Мор) и монаршей воли он выбрал первую, пойдя ради нее на плаху...

Не эта ли взрывоопасная смесь пуританского преклонения перед авторитетом – и свободомыслия, наивной мечты о счастье и справедливости для всех, вырвалась на волю в виде сокрушающей преграды тоненькой книжечки под названием "Утопия"?

Издательская ее судьба известна до мельчайших деталей.

В мае 1516 года королевский сановник Мор был послан с деликатной дипломатической миссией во Францию. Однако с большим рвением туда стремился мыслитель-гуманист Мор: во Франции его ожидала встреча со старым другом – Эразмом из Роттердама, посвятившим англичанину свои самые знаменитые трактаты (в одном из писем он без тени лести, а тем паче иронии восклицал: "Создавала ли природа когда-либо что-нибудь более светлое, достойное любви, чем гений Томаса Мора?" В излишнем благодушии и приверженности "сантиментам" автора "Похвального слова глупости" трудно заподозрить...)

Летом того же года состоялся и писатель Томас Мор.

Сам-то себя он именно писателем и числил в первую очередь! Хотя его литературное наследие невелико, трудно переоценить влияние, оказанное лордом-канцлером на английскую словесность. Его миниатюрные комедии и едкие памфлеты предвосхитили Свифта, а жизнеописание "История Рима" – самого Шекспира... И все же имя Томаса Мора обессмертила – и открыла дорогу целой новой литературе – та скромная книга, что вышла летом 1516 года на латыни в бельгийском городе Лувене.

Пора сообщить ее оригинальное название: "Весьма полезная, а также и занимательная книжечка о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия мужа известнейшего и красноречивейшего Томаса Мора, гражданина и шерифа славного города Лондона". Под своим кратким именем она известна сегодня во всех уголках земли.

Первое издание "Утопии" ныне – библиографический раритет, специалистам известны всего четыре экземпляра (как какой-нибудь однопенсовой "Британской Гвианы", предмета вожделений филателистов во всем мире!), один из которых находится в нашей стране, в библиотеке теперь уже бывшего Института марксизма– ленинизма. А рукопись книги не сохранилась.

Вслед за первым сразу же появляется второе издание, оно выходит у парижского книготорговца Жиля де Гурмона. Потом еще и еще... О степени читательской популярности "Утопии" можно судить по той спешке, с которой книгу "пекли" типографии всей Европы: ошибок в парижском издании наделали не меньше, чем в оригинальном лувенском. Зато на родине автора и на его родном языке книга увидела свет только в 1551 году, когда самого Мора уже 16 лет как не было в живых.

В Россию "Утопия" была занесена В.К. Тредьяковским, который в своем переводе "Римской истории" Роллена стихами упомянул произведение некоего "Фомы Мория Англичанина", коего переводчик именует "славным и мудрым человеком". Первое издание на русском языке датировано 1789 годом, и теперь книга называлась "Картина всевозможного лучшего правления, или Утопия. Сочинение Томаса Мориса, канцлера Аглинского, в двух книгах. Переведена с аглинского на французский г. Руссо, а с французского на российский".

Стоит, видимо, отметить еще одно русское издание "Утопии" – 1918 года. Издание Петроградского совета рабочих и красноармейских депутатов... Почему сразу же после революции поспешили переиздать сочинение английского автора XVI века, ясно: не случайно в гербе моровской Утопии – серп, молот и колосья!

Но еще более занятна история оценок "Утопии". На протяжении долгих столетий ее как только не трактовали: утопия либеральная, католическая, тоталитарная... Считали книгу простой шуткой, анекдотом, чистой игрой ума (да чего и ждать было от переводчика Лукиана и приятеля Эразма!) А то, наоборот, видели в книге конкретный политический план "всеобщего исправления нравов", скрупулезную разработку государственного мужа, аскета, а впоследствии еще и мученика!

Однако время все расставило на свои места. И за сочинением Мора прочно закрепился титул утопии коммунистической.

Ганс Гольбейн. Портрет Томаса Мора

К тому были все основания. Сам лидер немецких социал-демократов Карл Каутский признавал, что «у преддверия социализма стоят два мощных бойца – Томас Мор и Томас Мюнцер». Он же назвал Мора «первым коммунистом» – куда уж определеннее!

И все же ворох недоразумений, споров, взаимных претензий и упреков, налипших за столетия на многострадальную книгу, как ракушки на потонувшую галеру, так или иначе связаны с ответом на жгучий вопрос: что именно изобразил английский писатель? Социализм? Коммунизм? И в какой мере присущи и первому, и второму те безусловно неприятные черты, которые бросаются в глаза даже при поверхностном чтении "Утопии"?

...Сдается мне, современные "прокуроры" просто не дочитали книгу до конца. Потому-то и застыл в их стальных обличающих глазах один только унылый план приведения мира к "счастливой" в своем единообразии казарме... А может, взгляд их только скользнул по последним строчкам, в которых автор высказывает свое отношение к тому, что услышал от случайного собеседника об Утопии: "Я не могу согласиться со всем, что рассказал этот человек, во всяком случае, и бесспорно образованный, и очень опытный в понимании человечества, но с другой стороны, я охотно признаю, что в утопийской республике имеется очень много такого, чего я более желаю в наших государствах, нежели ожидаю".

Желать и ожидать – разница принципиальная. По Томасу Мору, Утопия означает место, которого нет, а вовсе не мифическое не наступившее время. Выбор координат подчеркивает сокровенное отношение к его сочинению: "пространственную" координату выбрал он сам, художник и визионер; за "временную" охотнее схватится социальный реформатор, революционер, политик.