Текст книги "Как сражалась революция"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Сергей Лазо

Семнадцатилетним юношей в 1918 году вступил в Коммунистическую партию. Принимал участие в подпольной борьбе против белогвардейцев и японских оккупантов на Дальнем Востоке, в 1921 году комиссар бригады, делегат X съезда партии, участник подавления Кронштадтского мятежа. Известный советский писатель, крупный общественный деятель.

В январе 1919 года, в период колчаковщины, мне поручили проводить большевика Дельвига с квартиры в рабочей слободке, где он скрывался, на Первую речку, где жил железнодорожный рабочий-большевик по кличке «дядя Митя»...

У дяди Мити мы застали довольно много народу. Это был пленум Дальневосточного краевого комитета большевиков.

Я обратил внимание на одно совершенно примечательное лицо. Представьте себе молодого человека, лет двадцати трех, ростом выше всех на голову, с лицом поразительной интеллектуальной красоты. Овальное смуглое лицо, крылатые брови, волосы черные, густые, глаза темные, поблескивающие, черная вьющаяся бородка и необыкновенно умное лицо. А в движениях какая-то угловатость, характерная для людей застенчивых. Все были оживлены, давно не виделись друг с другом, а он чувствовал себя, как мне сначала показалось, неловко среди всего этого оживления. Но это впечатление рассеялось, когда он заговорил; голос у него был очень решительный, громкий, он чуть картавил – приятной такой картавостью.

Я обратил внимание на него не только потому, что у него была такая незаурядная внешность, а и потому, что многие из присутствующих относились к нему по-особенному: нежно и уважительно.

К великому моему огорчению, мне, как молодому члену партии, нельзя было остаться на этом ответственном заседании. И уйти я не мог: должен был после заседания отвести Дельвига обратно. Тут одна добрая душа сказала:

– А что, если мы уложим его и заставим в порядке партийной дисциплины спать?

Это предложение всем очень понравилось. Уложили меня спать. Разумеется, никто не думал, что я усну на самом деле. Я лег лицом к стене и, конечно, не уснул ни на одну минуту и прослушал все заседание.

Здесь я услышал доклад по текущему моменту, который меня поразил. Я много слышал до этого всяких докладов. Но этот доклад поразил меня своей необычайной логикой. Докладчик говорил точно, сжато. У меня было такое представление, будто он читает.

Я лежал лицом к стене, не мог видеть жестов, слышал только его твердый приятный картавый голос. И сейчас, закрыв глаза и сосредоточившись, я могу вновь услышать этот голос.

Примерно часа в три или четыре ночи меня «разбудили». Я отвел Дельвига обратно, а потом вернулся к себе на квартиру, где жил вместе с Игорем Сибирцевым, моим двоюродным братом. Он меня хотел проверить и все острил: проспал, мол, такое заседание! Я упорно утверждал, что действительно спал. Тогда он достал из кармана несколько листков бумаги и сказал:

–    Посмотри, какие тезисы!

Я взглянул. Эти листочки были исписаны очень ровным, четким, почти каллиграфическим почерком, химическим карандашом. Я начал читать и понял, что это тезисы того доклада, который я слышал. Они были так написаны, что любой человек мог и без автора разобрать каждое слово. Я еще не знал, чей доклад слышал и чьи тезисы. Я не удержался и спросил, кто их написал. И тут я впервые услышал о Сергее Лазо.

– Какая логика,– сказал я брату,– как точно все сформулировано!

Он мне ответил:

–    Это же изумительный человек: прекрасный математик, блестящий шахматист. И это, очевидно, у него сказывается во всем. Это один из крупнейших наших работников в Забайкалье. Он был командующим Забайкальским фронтом и проявил себя как исключительно талантливый полководец в борьбе с атаманом Семеновым...

Более близко я познакомился с Лазо уже во время партизанского движения на Сучане.

Был конец мая или начало июня того же 1919 года. Почти весь Ольгинский уезд был очищен от белых. Я только что вернулся из агитационного похода на север, под Ольгу и Тетюхе, в село Фроловку, где был штаб партизанских отрядов, и застал здесь большую группу работников Владивостокского подполья. Среди них был и Лазо.

Сергей Лазо был прислан комитетом как главнокомандующий. Впервые за все время партизанского движения революционный штаб назначил главнокомандующего. До сих пор все командиры выбирались. Главнокомандующего, по существу, не было. Были председатель революционного штаба, начальник штаба и командиры отрядов, такие же выборные, как и ротные, и взводные командиры.

Когда прошел слух, что приехал какой-то неизвестный человек, которого назначают главнокомандующим, наиболее отсталые из партизан, в том числе и некоторые командиры отрядов, заволновались, зашумели. Прямо с седла я попал на большой партизанский митинг, который происходил перед зданием революционного штаба во Фроловке. Митинг был такой, какой сейчас трудно себе представить. Все было как будто по правилам: и председатель, и секретарь,– но вокруг них ревело и бушевало море. Страсти разгорелись до того, что люди угрожали друг другу винтовками, шашками. На протяжении двух-трех часов шла борьба между организованным началом и этой стихией.

Здесь я познакомился с некоторыми удивительными качествами Лазо. Мало сказать, что ему присущи были исключительное хладнокровие и спокойствие: поражало то, что, будучи главным «виновником» всего это переполоха, он совершенно не заботился о том, как все это может обернуться лично для него.

Чувствовалось, что он совершенно не беспокоится о своей судьбе. Как я убедился потом, это качество было присуще ему и в боевой обстановке.

Ему свойственна была глубочайшая убежденность в том, что он говорит, убежденность такого рода, которая действует магически. Кроме того, он обладал незаурядным ораторским дарованием, умел находить простые слова, доходящие до сознания трудящихся людей. Несмотря на невероятное обострение отношений, он умел заставить массу слушать себя. Иногда отдельные партизанские вожаки начинали понимать, что он старается подчинить их себе, взять их в руки, и снова поднимали крик, но он стоял спокойно, ждал, пока они накричатся, и не уходил с трибуны. Когда они переставали кричать, он продолжал свою речь. Митинг закончился нашей победой. Впервые широкие массы партизан узнали, кто такой Лазо...

Расскажу, как выглядел Лазо в боевой обстановке. Он был очень высок, ноги у него были длинные. Когда он ехал на лошади, стремена едва не касались земли, а он возвышался над крупом лошади как каланча. Внешне он напоминал Дон-Кихота. Но это совершенно не соответствовало внутреннему его облику. В бою Лазо всегда умел найти неожиданные, смелые, стремительные ходы, но в то же время был расчетлив, распорядителен и абсолютно бесстрашен.

Мне много приходилось видеть смелых командиров. Я видел людей азартных, отчаянных, которые бросаются в бой первыми, полные страсти и боевого темперамента. Я видел просто хладнокровных, спокойно-храбрых людей. Но по поведению даже этих людей всегда можно видеть, что они находятся в бою, что их спокойствие необычно, не такое, как дома, в нормальной обстановке: это – спокойствие мужественного человека, который привык к боям и знает, что он должен быть хладнокровным. Сергей Лазо в бою оставался таким же, как всегда,– со своими приподнятыми бровями, с обычным внимательным и точно несколько удивленным выражением лица, безразличный к тому, что может лично с ним случиться и что о нем могут подумать. Он делал только то, что необходимо было для решения поставленной им боевой задачи.

Я тогда был рядовым бойцом и поэтому не был посвящен в план партизанской кампании, разработанный Сергеем Лазо. Знаю, однако, по личному опыту, что с его приходом мы буквально отрезали Сучанский рудник от города. Против нас были брошены намного превосходящие нас численностью и вооружением японские части. Японские силы были так велики, что мы не могли с ними справиться и, отступая с боями, вынуждены были очистить Сучанскую долину.

Я остался в той группе партизан, которая не ушла с Сучана, а сделала попытку закрепиться здесь, в сучанской тайге. Лазо с другими товарищами ушел в район села Анучина. Вскоре и нас выбили из сучанской тайги, и мы попали в тот же район, в родное мое село Чугуевку, где сколачивались партизанские силы для новой борьбы. Но Лазо уже там не было. Он тогда сильно болел и был где-то спрятан в тайге.

Встретился с ним уже после падения колчаковщины, в марте 1920 года, на дальневосточной конференции большевиков в городе Никольске-Уссурийском, куда был послан делегатом от партийной организации Спасско-Иманского военного района. Лазо был председателем Военного совета армии.

В это время в армии создавался институт политических комиссаров, или, как они у нас назывались, политических уполномоченных. Лазо обсуждал с нами, военными делегатами, кого назначить к нам в район политическим уполномоченным. Я при всяком удобном и неудобном случае бубнил, что надо назначить комиссаром Игоря Сибирцева. Это был мой первый партизанский воспитатель и учитель, и я очень любил его, так же как и его старшего брата Всеволода.

Лазо вдруг на меня посмотрел, засмеялся и сказал:

–    А что, если мы назначим политическим уполномоченным Булыгу?

Булыга – это была моя партизанская фамилия. Я очень растерялся, замахал руками, стал говорить, что считаю себя слишком молодым для этой должности.

А он все смеялся:

–    Нет, мы обязательно назначим Булыгу!

И вдруг завел со мной разговор о том, какое значение теперь, когда мы реформируем партизанские отряды в регулярную армию, имеет правильно поставленная политико-просветительная работа. Он развил передо мной целый план этой работы. Я и не подозревал, что он учит меня. Когда мы вернулись в свой район, оказалось, что политическим уполномоченным назначен Игорь Сибирцев, а я его помощником по просветительной части. Сейчас Игоря Сибирцева уже нет в живых: в 1922 году в бою с каппелевцами он был ранен в обе ноги и застрелился, не желая сдаваться в плен.

Последняя моя встреча с Лазо была уже недели за две до японского выступления – говорю о японском выступлении против наших гарнизонов в ночь на 4 и 5 апреля 1920 года. По каким-то делам я был командирован во Владивосток и встретился с Лазо в частной обстановке; не помню, на чьей квартире собрались друзья по Владивостокскому подполью времен колчаковщины. Было очень весело, многие из нас не видели друг друга около года, некоторые успели уже жениться. Была исключительно любовная и дружеская атмосфера. Лазо был центром этого общества, много смеялся, поблескивая своими красивыми, темными, умными глазами. Никто из нас и не думал, как скоро мы лишимся его.

...Я думаю, не будет преувеличением сказать, что Лазо принадлежал к очень незаурядным людям. Если бы он остался жив, он был бы сейчас очень крупным работником – и политическим и военным.

Какие качества ему это обеспечивали? Он был прежде всего пролетарским революционером, революционером до последней капли крови, и человеком, лично одаренным, всесторонне талантливым. Он обладал исключительным трудолюбием и работоспособностью, любой вопрос изучал всесторонне и до конца. Он был на редкость скромен и лишен ложного самолюбия. Это был человек высокой рыцарской чести и благородства.

Когда произошло японское выступление, наш спасский гарнизон был выбит из города и на несколько месяцев отрезан от Владивостока. Прошло много времени, пока мы услышали, что Лазо, а с ним и Всеволод Сибирцев и Луц-кий захвачены японцами. Не хотелось верить, что они убиты. Когда после перемирия я снова попал во Владивосток, еще все газеты выходили с аншлагом: «Где Лазо, Сибирцев, Луцкий?»

Японское командование «официально» заявило, что ничего не знает об этих людях. Но все мы знали, что это неправда: в первые дни японского плена Сибирцева навещал его отец, а к Лазо приходила его жена. Мы были бессильны сделать что-нибудь. И все-таки никому не хотелось верить, что они погибли.

Я остановился у Сибирцевых на даче, в двадцати шести верстах от Владивостока, на берегу Амурского залива. Очень тяжелое настроение было. Тетку мою, Марию Владимировну, мать Сибирцевых, очень волевую и умную женщину, неотступно глодала мысль о сыне и его товарищах.

Мы с Игорем выйдем в лес, я спрашиваю:

–    Ну, как ты думаешь, Игорь?

–    Я думаю, их убили,– угрюмо говорил он.

Только год спустя, по свидетельским показаниям и косвенным документам, подтверждающим эти показания, удалось установить, что незабываемый героический друг наш Сергей Лазо и два его верных товарища сожжены японской военщиной в паровозной топке.

Котовцы

Член Коммунистической партии с 1919 года. Командир полка в бригаде Котовского.

Первое серьезное испытание бригада Котовского держала в январе 1920 года. 30 января, заняв Вознесенск, кавбригада, не теряя времени, по следам отступающих деникинцев устремилась на Березовку.

Зная, какой хаос царит у белых (накануне прибыла делегация рабочих и дала обстоятельную информацию), Котовский решает освободить Одессу.

«Я – Одесса»

В местечке Потоцком (Севериновка), в 40 верстах от Одессы, заскочили мы на почту-телеграф и потребовали от начальника почты дать нам ленту с разговорами белых штабов в Раздельной и Одессе.

Пока разбирали ленту, раздался стук телеграфного ключа. Котовский приказал нашему телеграфисту сесть за аппарат. Раздельная вызывала Одессу.

Наш телеграфист отвечает: «Я – Одесса».

Раздельная просит начальника гарнизона города Одессы. Котовский подсказывает немедленно:

–    У аппарата начальник гарнизона.

Телеграфист передает...

Завязывается интересный разговор. Из Раздельной мнимому начальнику гарнизона Одессы белогвардейский генерал Шевченко передает:

«Принимайте точную оперативную сводку. Красная 41-я дивизия – южнее Березовки, 45-я дивизия – севернее Березовки и Конная армия Котовского – в самой Березовке. Прошу выставить сильную охрану со стороны станции Сортировочная, а также организовать оборону Пересыпи. Все. Генерал Шевченко».

Котовский отвечает:

«Телеграмму принял Котовский».

Генерал начинает ругаться:

–    Кто там, черт возьми, мешает разговаривать?!

–    Успокойтесь, ваше превосходительство, приберегите ваши нервы,– успокаивает его Котовский.– Вашу сводку действительно принял сам Котовский.

–    Вы, сын потомственного дворянина,– обращается по аппарату Шевченко,– в рядах кого вы воюете? Вы продаете Россию. Союз спасения родины предлагает вам опомниться и повести свою Конную армию против красных...

Котовский, перебивая его, отвечает:

–    С малых лет я веду борьбу с эксплуататорами рабочих и крестьян и буду вести до тех пор, пока их окончательно не уничтожат.

Разговор прекращается. Сообщение между Раздельной и Одессой прерывается. Мы выходим из здания почты-телеграфа, поднимаем бригаду и идем на Одессу.

Военная хитрость

В пяти километрах от Одессы захватываем заставу белых. Узнаем пропуск и отзыв. Котовский приказывает бойцам свернуть красные знамена, снять красные звездочки и ленты.

–    Сегодня,– говорит он,– мы «мамонтовцы», кавалеристы бригады генерала Мамонтова, отступающей под натиском красных.

Врываемся на Пересыпь, по Вознесенской улице перескакиваем галопом через всю Одессу к заставе № 1. Наша цель – не дать белогвардейцам эвакуироваться по железной дороге на Аккерман в Бессарабию. Из квартир и гостиниц выскакивают офицеры:

–    Чья это конница?

–    Мамонтовская,– отвечаем.– Идем в Бессарабию.

–    Возьмите нас, господа.

–    Садитесь.

Офицеры садятся на наши подводы, пулеметные тачанки. Некоторых даже усаживаем на ящики с зарядами и орудия.

Прискакали на заставу № 1. Котовский приказывает снять с передков одну батарею и поставить ее на позицию с расчетом бить прямо по полотну железной дороги, идущей на Аккерман.

Офицеры, сидящие на тачанках, лафетах и ящиках с зарядами, выражают удивление, спрашивают артиллеристов:

–    Зачем же вы будете стрелять по железной дороге, если по ней уходят в Бессарабию, на Аккерман, наши эшелоны?

–    Эшелоны-то ваши, да мы не ваши, а котовцы.

Лица офицеров глупеют...

Некоторые, убедившись, что они действительно в кругу немамонтовцев, стреляются. Это – непримиримые... Другие начинают плакать, скулить...

Обезоруживаем всю эту публику, собираем их в одну группу. Некогда было с ними долго разговаривать. Открываем огонь из батареи по эшелону, показавшемуся на железной дороге.

Они сложили оружие

Крупные отряды белогвардейцев в несколько тысяч человек, выбитые из Одессы, старались уйти в Бессарабию.

В районе станции Кучурганы и немецких колоний Страсбург, Зальц, Кандель появился многотысячный отряд – не то Бредова, не то Мартынова. С ним у Страсбурга вступила в бой наша пехота. Кавбригада ударила деникинцам во фланг и прижала их к Днестру. Сотнями и тысячами бродят белые в днестровских плавнях.

Кавбригада вступает в деревню Глинное (12 км от Слободзеи, где обосновались белые). В Слободзею посылаем в разведку эскадрон.

Миновав переправу, кавалеристы поставили лошадей по сараям, сами попрятались по огородам и за заборами. Ждут.

Ночь. Темно. Вдруг появляется автомобиль. Белые снопы света бросает фонарь по улице Слободзеи. Бойцы выскакивают из-за заборов.

–    Стой! Ни с места!

Из автомобиля раздается голос:

–    Что вы безобразничаете! Это я – начальник боевого участка!

–    Тебя-то нам и надо.

Котовцы окружают машину:

–    Руки вверх! Ни с места!.. Мы – котовцы.

Белогвардейцы – один полковник – начальник боевого участка и два генерала,– увидя направленные на них со всех сторон дула винтовок, вынуждены сдаться. Кавалеристы доставляют их в штаб бригады, в деревню Глинное.

Было далеко за полночь, когда пленные предстали перед Котовским. Котовский принимает их учтиво, просит садиться. Полковник со злости и горя заливается горькими слезами. Генерал просит дать ему стакан вина.

Котовский предлагает пленным взять себя в руки. Начинается деловой разговор. Котовский выставляет свои требования: полная, без всяких условий, капитуляция всей группы – солдат, офицеров и генералов.

Полковник, начальник боевого участка, долго не соглашается, ссылается на свои убеждения. Генералы настроены более примирительно, они уговаривают полковника написать начальнику группы предложение о сдаче. Наконец полковник сдается и пишет... С рассветом товарищ Котовский приказывает мне передать письмо полковника в штаб белой группы. Беру 60 человек бойцов-добровольцев и одного из генералов и еду. Помню, разорвали мы красноармейскую белую рубашку, надели на пику и отправились в плавни.

Подъезжаем к плавням. Навстречу выходит группа офицеров. Лица встревожены, в глазах беспокойство. Спрашивают генерала:

–    Что это за делегация?

Генерал отвечает:

–    Везут пакет в штаб группы.

Офицеры указывают нам дорогу в штаб. Оказывается, штаб – в плавнях, в крестьянских хатках. Едем туда. Остановив в 400—500 шагах от штаба свой отряд, посылаю генерала с пакетом в штаб и предлагаю ему долго здесь нас не задерживать, принести ответ как можно скорее.

Генерал уходит. Ждем час, другой – ответа нет. Через три часа появляется из штаба какой-то полковник: ничего определенного он не говорит. Я предъявляю через него ультимативное требование: в течение 15 минут дать мне ответ, в противном случае снимаюсь и ухожу, и за последствия пусть не пеняют.

Через 15 минут штаб высылает переговорщика. В переговорщике узнаю корнета Гиндина, моего бывшего сослуживца по 12-му уланскому полку старой армии, где я был вахмистром. Гиндин сильно взволнован, не может говорить. Наконец успокоившись, открывает мне, что в штабе и не думают сдаваться, а выжидают лишь ответа от румынского командования, к которому послана делегация с просьбой принять белых на свой берег. Гиндин бежит в штаб и скоро возвращается с группой офицеров, человек 20—30; во главе группы – полковник Самсонов, мой бывший командир полка по старой армии.

Полковник Самсонов, уже предупрежденный Гиндиным, подходит ко мне:

–    Здравствуйте, Криворучко.

Отвечаю:

–    Здравствуйте, господин полковник...

–    Я не господин, а товарищ,– вдруг перебивает меня Самсонов.– Мое оружие сдаю вам.

Снимает с шеи бинокль, вынимает из кобуры револьвер и передает мне. Затем, повернувшись к офицерам, говорит им:

–    Предлагаю последовать моему примеру и сдаться без всякого боя и условий коннице Котовского.

Большинство офицеров беспрекословно сдают оружие. Я веду эту группу в село Глинное.

У штаба бригады нас ожидают два пленника – генерал и полковник – и Котовский. Открывается что-то наподобие митинга. Котовский выступает с приветственным словом. Отвечает на приветствие один из высших офицеров.

–    Мы складываем оружие,– заявляет он.

В следующие два дня нам сдалось без боя около четырех тысяч человек.