Текст книги "Как сражалась революция"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

–    Ванечка,– сказал он мне,– неужели ты меня оставишь здесь? Возьми меня с собой!

Мы крепко сдружились с Вишневским в 1919 году, когда воевали на Украине в бригаде бронепоездов, и очень любили друг друга. Всеволода Вишневского я назначил командиром нашего десанта. Стоял ноябрь. Беспрерывно штормило, и упускать время было нельзя. Ночью мы погрузились и отошли от берега.

Первыми вышли в море суда «Рион» и «Шахин». Несколько позднее за ними шел и я с отрядом моряков на катере-истребители «МИ-17».

Шли с потушенными огнями. Шторм. Темнота. Мелкий снег с дождем, норд-остовый ветер... Кто знает Новороссийск с его норд-остами, тот может себе представить условия нашего перехода. Шторм становился все сильнее и сильнее. Долго кружились, разыскивая в темноте «Рион» и «Шахин», но, убедившись в бесполезности поисков, решили не возвращаться обратно и взяли курс прямо на Крым. Нельзя было терять ни одной минуты, так как я вез оружие, патроны, бомбы для повстанцев. В пути встретили белогвардейское судно «Три брата». Я остановил его и, чтобы белогвардейцы не возвратились обратно и не донесли врангелевскому штабу о нашем десанте, взял хозяина судна и его компаньона заложниками, а экипажу предъявил ультиматум – в течение 24 часов не подходить к берегу. Непрекращавшийся шторм вымотал всех. Огромные волны беспрерывно перекатывались через палубу. Чтобы не снесло меня волной в море, я был привязан веревками к рубке. Заливало все. Все люки на истребителе были задраены. В помещениях стояла такая духота, что нечем было дышать. Бойцы измучились. Они страдали от жажды: не было воды, так как во время шторма сорвало с палубы анкера.

Большую помощь во время перехода оказал мне мой старый боевой товарищ по 1919 году, бесстрашный Всеволод Вишневский, который шел со мной в качестве моего помощника по политической части и старшего пулеметчика.

В самые тяжелые, ответственные минуты у Вишневского находились слова ободрения, которые глубоко западали в души бойцов.

–    Браточки, крепитесь, не то еще переживали...– успокаивал он изнывающих от жажды бойцов.

Велика сила большевистского слова. Еще крепче сжимались пересохшие губы, еще зорче смотрели вперед глаза этих простых беззаветных героев, готовых в любую минуту отдать свою жизнь до последней капли крови за Советскую власть, за пролетарскую революцию.

В темноте мы подошли к тому месту, где впервые высадились с Мокроусовым – к деревне Капсихор. Огромные валы волн выкатывались на берег, с грохотом разбиваясь о прибрежные скалы... Что нас ждет на берегу, никто не знал.

С маузером в руке я выпрыгнул за борт. Набежавшая волна с силой подбросила меня вперед, и через несколько секунд я был уже у берега. За мной последовали остальные бойцы. Потом перетащили на берег весь наш груз пулеметы, винтовки, патроны, бомбы. Договорились, что пойдем па Алушту. Вскоре наше появление на берегу было известно всей деревне.

–    Банка приехал,– радостно кричали татары, сбегаясь к нам со всех сторон. Они знали, что я уезжал в Советскую Россию, и с нетерпением ждали моего возвращения, верили, что вместе со мной придет необходимая помощь, которая навсегда избавит их от ненавистного Врангеля.

Подъем среди татарского населения был исключительный.

Отряд наш быстро вырос. Пришло много татар, все они просили оружия. Мы раздали им винтовки и двинулись к Алуште, по дороге обезоруживая отступающих белогвардейцев.

Подходим к городу и видим – спускается с другой стороны ударная огневая бригада 51-й дивизии. Вместе с ней добивали бегущих белогвардейцев.

В день высадки нашего десанта пал Перекоп.

Героическая Красная Армия разбила наголову Врангеля. Об этом я узнал от захваченных мною белых офицеров. В тылу белых царила паника. Повстанческая армия во главе с т. Мокроусовым вышла из леса и двинулась на Феодосию, чтобы отрезать путь для отступления белых.

Вскоре после взятия Алушты я был вызван обкомом партии, вместе со своим отрядом, в Симферополь. Здесь, в обкоме, неожиданно еще раз встретился с т. Фрунзе. Он был в серой шинели, без знаков различия. Михаил Васильевич, увидев меня, приветливо заулыбался и протянул мне обе руки.

–    Ну, как добрались? Очень рад, что у вас все благополучно разрешилось,– сказал он, энергично пожав мне руки, и быстро зашагал в кабинет секретаря обкома т. Землячки Розалии Самойловны.

Начальное обучение

Член Коммунистической партии с 1914 года. Участник штурма Зимнего. На Втором съезде Советов избран членом ВЦИК. Осенью 1917 года откомандирован на Украину. Командовал полком, бригадой, дивизией, а с осени 1920 года легендарным корпусом червонного казачества.

Рассказ комиссара

Штаб червонной казачьей дивизии стоял в Перво-Константиновне, в доме попа. Начались теплые апрельские дни, и штаб, который особняком стоял в двух крайних комнатах, наполовину перекочевал в поповский сад, под зазеленевшие деревья, на согретую весенним солнцем первую зелень.

В ободранных, грязных комнатах поповского дома уныло бродили три поповны и их постоянные гости – сельский учитель и сельская учительница.

Шедшая рядом с монотонной деревенской жизнью кипучая жизнь и работа штаба, постоянный гром орудий, стоявших здесь же в деревне, в садах, постоянный грохот разрывающихся ответных неприятельских снарядов, летевших из-за Сиваша, от далекого Перекопа,– все это шло стороной, мимо жизни поповен, и только пугало их бешеным бегом, лихорадочным напряжением, постоянной опасностью военных дней. Им было и любопытно наблюдать жизнь штаба, и было весело отвечать на шутки и заигрывания молодых командиров из штаба, и было страшно – постоянно было страшно от этой атмосферы ран, смерти и грохота снарядов. Но об этом страшном лучше было молчать...

Разговоры были о картошке, о муке, о том, что нечего стряпать на обед, о том, что в штабе, кажется, тоже нечего стряпать, так как повар штаба дивизии, рыжий татарин Алей, грубо ругался на крыльце с каптенармусом, а потом бегал по соседним дворам, искал хоть луку, чтобы приправить картофельный суп без мяса. Через сад к дому подошел учитель-старичок и, постучав в окошко, с некоторым испугом и растерянностью спросил у девушек:

–    А не видели ли вы комиссара дивизии?

Было видно по тому, как он оглядывался на лежащих в глубине сада казаков, что вопрос он задает ненужный, только для того, чтобы прийти в себя, потому что комиссар дивизии был в штабе рядом, в соседней комнате, и учитель знал не хуже, чем сестры-поповны. Но старику было страшно идти в штаб, страшно разговаривать с часовым, и он, вызванный в штаб по какому-то делу, оттягивал время ненужными вопросами. Сестры-поповны понимали это, они переглянулись, пожали плечами, вздохнули, и одна из них ответила:

–    Да ведь вы же знаете, Семеныч, что комиссар дивизии в гостиной.

Семеныч достал из кармана кусок газетной бумаги и кисет с зеленой, ядовито пахнущей махоркой-самосадкой, вздохнул и молча стал крутить цигарку, а когда скрутил, зажег, пыхнул густым вонючим дымом, тогда только поправил шляпу и снова спросил у сестер:

–    А не знаете, случайно, зачем я нужен комиссару дивизии?

Сестры ничего не ответили на вопрос, вполне бессмысленный, и только меньшая ответила на главное, что звучало в вопросе старика учителя:

–    Да вы не бойтесь, Семеныч, комиссар дивизии – он очень молодой и очень добрый человек. Вы прямо пройдите через двор и спросите у дежурного комиссара дивизии. Это они, наверное, что-нибудь хотят в вашей школе сделать.

Семеныч вздохнул, еще раз поправил шляпу и пошел вдоль под окнами на большой двор, полный людей и лошадей, полный живой, деловой суетни и шума деловых разговоров.

Комиссар дивизии лежал на полу, на бурке, брошенной поверх охапки соломы. Рядом на бурках и шинелях лежало несколько человек из политотдела дивизии. Все они спали после трудной ночи. Большой стол был придвинут к стене; на столе были брошены военные карты, стояла пишущая машинка, и молодой парень, дежурный политработник, расписывал плакаты черными и красными чернилами, макая в них свернутую бумажную палочку.

Когда Семеныч вошел в комнату, дежурный обернулся к нему и, не вставая с табурета, коротко спросил:

–    Вам что, дядько?

Семеныч, которому обидно стало, что его приняли за просителя, переступил с ноги на ногу, одернул рубашку, снял шляпу и сказал:

–    Я здешний учитель. Меня вызвали к комиссару дивизии.

Дежурный подошел к спящему комиссару, несколько раз потянул его за ногу, потряс за плечо и, когда тот проснулся, сказал:

–    К вам пришли, товарищ комиссар.

Комиссар дивизии встал с бурки, и Семеныч увидел молодое лицо, типично студенческое, обросшее первой бородкой, увидел добродушные серые глаза, увидел, что на одной заспанной щеке резко отпечатался след бурки и щека эта много румяней другой. Все это ободрило Семеныча, он шагнул уверенно на середину комнаты и сказал:

–    Я здешний сельский учитель. Вы звали меня?

Комиссар дивизии подошел к нему, пожал руку и добродушно с растяжкой сказал:

–    Извините меня, что я встречаю вас спросонок, пойдемте поговорим.

Они сели на углу стола, и комиссар предложил учителю организовать при школе, которая пустовала и не работала, вечернюю школу для взрослых – для казаков, находящихся в резерве полков.

–    Состав людей,– сказал он,– у вас будет несколько текучий. Придется создать группу в каждом полку с тем, чтобы обучать каждую особо, но у нас очень большая тяга к учению, и казаки хотят, чтобы в свободное время с ними занимались. Вот мы вас и просим организовать преподавание в школе грамоты, первых четырех действий арифметики и начальных сведений по географии.

Семеныч был огорошен и молчал; и комиссар дивизии, желая дать ему время понять, в чем дело, еще и еще раз переповторил предложение, пока наконец Семеныч заторопился, оборвал разговор, сказал:

–    Да я со всем удовольствием. Да только это очень удивительно, товарищ комиссар, как же это будут ваши люди учиться грамоте, когда все из пушек стреляют? Однако вы меня извините, только это, может, в самом деле для ваших людей не удивительно, а мне вот, старику, удивительно было вас слушать. А так, конечно, мы школу организуем, вот только позвольте мне для помощи прихватить местных учителей и учительниц и, может быть, ваших хозяек.

И комиссар дивизии поручил Семенычу разработать подробный план с инструктором политотдела и с ним окончательно договориться, кто и как будет налаживать школу, кто и за что в этой новой работе будет отвечать.

Школа неграмотных была открыта в селе Перво-Константиновке, и, вместо предположенной сначала только вечерней работы, школа стала работать с утра и до вечера, подряд весь день с небольшими перерывами на обед.

Первое занятие в школе старик Семеныч провел несколько растерянно. Его смущала усатая и бородатая аудитория, собравшаяся в школьном здании. Восемьдесят человек казаков, учившихся в первой смене (всех смен было четыре), густо набилось в школьном зале, заполнив все скамейки, подоконники, а те, кому окончательно не хватило места, уселись на полу.

Семеныч вошел в зал в сопровождении инструктора политотдела дивизии Виктора Горшкова, тощего паренька, длинношеего и синеглазого. Дежурный казак скомандовал «смирно», аудитория, грохнув оружием, встала, Семеныч совсем было растерялся, однако оглянулся на Горшкова – не ему ли, не Горшкову ли, эта воинская почесть,– но Горшков задержался в дверях, легонько подтолкнул Семеныча вперед, шепнул на ухо:

–    Это вам, товарищ учитель, вы теперь для них старший.

Семеныч подошел к кафедре, Горшков прошел следом за ним и махнул рукой казакам. Те сели по местам, поудобней устроились. С полминуты длилась возня, затем школа затихла, и Семеныч начал свой первый урок грамоты. Усачи казаки разговаривали шепотком, и только иногда глухо брякали винтовки, поставленные между ног, да гремели об пол шашки, задетые ногой соседа или самим, шумно вздохнувшим после одоления какой-нибудь буквы казаком.

Семеныч расставил большие картонные буквы, намалеванные каждая отдельно черной тушью на кусках картона, и привычно составил из них легчайшее слово «мама». Он укрепил буквы, одновременно объясняя, что какая буква значит, показывая эту букву, чтоб ее запомнили, и, когда уже слово было готово, вдруг понял, что это слово как будто не самое подходящее для усатой и бородатой аудитории, каждый в которой давно уже или вовсе потерял мать, или много лет ее не видел. От этой мысли Семеныч сбился и, продолжая, однако, объяснять буквы и порядок образования слогов и слов, лихорадочно думал о том, как же быть дальше, какие слова должны быть первые для этой вот аудитории – те ли, что написаны были в старом букваре: «мама», «папа», «баба», или нужно искать иные слова. И, пока мысль вертелась вокруг этого, в голове уже складывался набор коротких слов, нужных и подходящих для бородатой аудитории и годных для первого урока.

После «мамы» он написал «воля», «земля», «пан» и, найдя верную дорожку, уже уверенно пошел по ней, почувствовав большое внимание, почувствовав, что овладевает аудиторией, и стал выравнивать урок, стал выходить из смущения.

Через час смена ушла, и Горшков, который оставался до конца смены, позвал Семеныча в политотдел дивизии выпить чайку, пока соберется вторая смена.

Так прошел весь день Семеныча. До вечера он занимался с сменяющимися группами казаков, в перерывах ходил в политотдел дивизии, пил там чай, обедал с полиотдельцами. От того же Горшкова он узнал, что его зачислили на все виды довольствия при политотделе. И незаметно для себя, к концу дня окончательно усталый, все-таки остался в политотделе помогать корректору править завтрашний номер дивизионной газеты.

Совсем поздно Семеныч пошел к себе, и по дороге, в саду, его окликнули поповны-сестры, сидевшие на той же постели и сумерничавшие. Все три они высунулись в окошко, одна повалилась на другую. Все три наперебой спросили:

–    Ну что?

–    Как урок?

–    Кто учился?

И Семеныч, усталый, вполне удовлетворенный днем, свернул свою цигарку из самосадки, затянулся вонючим дымом и сказал:

–    Знаете, всякие у меня ученики были, таких не бывало. С оружием, при винтовках, а тишина такая, что слыхать муху, и коли уж который из них кашлянет, так все на него цыкают, чтоб не мешал.

Будем учиться военному делу

...Товарищи рабочие и крестьяне-бедняки!

Для борьбы нужна подготовка, для войны нужно знание ее законов, для победы – святая жажда подвига и стойкости. Всему этому надо учиться.

БУДЕМ УЧИТЬСЯ ВОЕННОМУ ДЕЛУ!

Создадим стройные ряды борцов революции.

ВЫСТАВИМ НЕПОБЕДИМЫЕ ПОЛКИ РАБОЧИХ И КРЕСТЬЯН!

Каждый завод, каждая фабрика, каждая мастерская и коммуна, село, волость, уезд, губерния – на защиту власти Советов!

Из листовки Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. 1918 год.

Герой Первой Конной

Член КПСС с 1919 года. Один из организаторов красной кавалерии на Дону. С момента создания Первой Конной армии (ноябрь 1919 года) ее командующий.

Вечером 14 мая 1920 года мы возвратились из 11-й кавдивизии в полевой штаб, разместившийся в маленьком уютном хуторке Алферово. С нами приехал комиссар дивизии К. И. Озолин. После ужина кто-то предложил ночевать в саду. Все согласились. Кто мог отказаться от сна на воздухе! Легли, но спать не хотелось. Климент Ефремович Ворошилов вспомнил о Стокгольмском съезде РСДРП, о первой встрече с Г. В. Плехановым.

Потом я попросил Озолина рассказать, что с ним произошло во время боя на Маныче в феврале 1920 года. Тогда мы считали его погибшим и в память о нем одному из отбитых у белых бронепоездов присвоили имя «Константин Озолин». Константин Иванович не любил говорить о себе, но на этот раз, уступая нашим просьбам, согласился.

– Вы помните, бой завязался рано утром,– начал он.– Противник, отброшенный Четвертой кавдивизией, навалился на нас. Сначала мы сдерживали его, а затем ввели свой резерв и сами перешли в контратаку. Все шло хорошо. Но начдив увлекся и забыл про фланги, а белоказаки, отступив в центре, уже начали обходить нас слева. Плохо бы для нас это кончилось, не подвернись мне штабной эскадрон. Взял я его и бросился на фланг. Началась рубка. Белых не меньше двух полков, а наших всего сотня. Внезапно поднялась пурга. Вокруг загудело, засвистело. Все перемешалось, ничего не видно, и нельзя понять, раненые стонут или ветер воет.

Не знаю, сколько это продолжалось,– рассказывал Озолин.– Только так же неожиданно настала тишина. Оглядываюсь – никого живого, кроме ординарца. А вокруг – трупы. Даже жутко стало. Поехали к нам в тыл. Но только спустились в небольшую лощинку, откуда ни возьмись, белоказачья сотня. Казаки увидели нас – и в погоню. Ординарца убили. У меня конь хороший. Думал, уйду. Не тут-то было. На первой сотне шагов конь споткнулся и медленно осел в снег. «Подстрелили лошадь, хотят взять живым,– понял я и тут же решил: – Этому не бывать!»

Оставив коня, бросился на казаков. В одной руке шашка, в другой – наган. Последняя пуля, решил, моей будет.

Трудно сейчас восстановить подробности. Только помню, здоровенный усатый казак поначалу пырнул меня пикой, пробил шлем, скользящим ударом ожег голову. Что потом со мной делали казаки, не знаю. Очнулся, содрогаясь от холода, раздетый, наполовину занесенный снегом. На голове – кровавый лед.

И такая боль, что казалось, мозги вываливаются. Поднял руку, потом вторую. Ощупал голову, подтянул ноги – понял, что жив. Однако встать не мог. Пришлось ползти к раскинувшемуся на бугре хутору. В пути натолкнулся на убитого ординарца. «Ну, брат, и мертвым тебе придется выручать комиссара». Стащил с него брезентовый плащ и надел на себя.

Немного согревшись, я даже на ноги встал и заковылял к стоявшей отдельно от других избушке. Шагов двадцати до нее не дошел, упал в снег. Силы окончательно оставили. «Ничего, ничего,– успокаиваю сам себя,– отдохну немного и доберусь. Только бы не потерять сознания». Лежу так, вдруг вижу, выбегает из хаты мальчонка лет двенадцати, в больших, не по росту, валенках. Задержался у покосившейся постройки, что-то собирает. А я хочу его позвать и не могу: голос на морозе потерял. Рукой машу, а он не видит. Страх меня берет: убежит – и тогда все пропало. Мальчик уже действительно собрался уходить, но на какое-то мгновение задержался, оглянулся и заметил меня. Осторожно, с опаской, подошел и, опершись руками на свои худенькие колени, пригнулся, посмотрел на меня большими черными глазами, в которых одновременно отражались испуг и любопытство.

«Тебя как звать?» – через силу, шепотом спрашиваю мальчугана.

«Мишкой».

«Так вот, Миша, позови мать».

Он убежал. А минут через пять привел седобородого старичка с такими же, как у него, большими черными глазами.

С помощью мальчика старик молча волоком потащил меня к избе. В хате он снял с меня шлем и бросил в печку, сказав, что в хуторе белые. Я спросил, нет ли у него бинта или куска чистой материи, чтобы перевязать голову.

«Нет, сынок, ничего. Вот разве мешок из-под картошки, он чистый».

Перевязали голову мешковиной. Ночью мне сделалось плохо. Я задыхался, терял сознание, на короткое время приходил в себя и снова проваливался в кошмарную бездну. Утром в хату пришли белоказаки.

«Кто это?» – спрашивают.

Опередив старика, я сказался обозником, мобилизованным из Витебска.

«Жаль, не попадается комиссар или командир, а все только дрянь обозная!» – выругался старший из казаков и сдернул с моей головы мешковину.

«Пустить в расход, чтобы не портил воздух»,– предложил второй казак.

«Да не трожьте его, сам помрет,– недовольно пробасил третий.– Разберись тут, кто прав, кто виноват. Офицеры теперь Деникина клянут не меньше, чем большевиков. Получается: паны дерутся, а мы страдаем, как этот»,– кивнул казак в мою сторону.

Из дальнейших разговоров я заметил, что недовольство проявляется и у других казаков. Большинство из них ко мне отнеслись беззлобно. Больше того, сварив суп, плеснули немного мне и даже отрезали кусок баранины. А когда уходили, тот, который заступился за меня, вытащил из сумки рваную рубаху и бросил старику:

«Замотай парню голову».

Еще день пролежал я в надежде, что мне будет лучше. Но лучше не стало, хотя хозяин изо всех сил старался выходить меня. Он достал гусиного сала и смазал обмороженные места.

«Худо тебе, сынок,– участливо говорил старик,– а нам с Мишуткой ни кормить, ни лечить тебя нечем. Мать у него давно померла,– кивнул старик в сторону молчаливо сидевшего Мишки.– И все, что осталось не взятого казаками, спустили мы с ним, чтобы прокормиться».

К вечеру меня увезли в здание школы, где белые устроили лазарет. Он скорее походил на мертвецкую. Раненые и больные лишены были всякой медицинской помощи. Умерших долго не убирали, и они лежали тут же, рядом с живыми.

Когда рассвело, я осмотрелся. Возле меня лежал мертвый казак.

Часов в одиннадцать в лазарет пришли жители. Они вытащили мертвых, а живым сварили похлебку из костей. Если бы не старик и его внук Мишка, не выйти бы мне живым оттуда. Старик два раза приводил местного лекаря. Тот остриг и смазал чем-то голову. Старик выстирал обмундирование умершего казака и помог мне переодеться. Мишка приносил воду и кусочки хлеба. Мне тяжело было жевать, но я ел, чтобы сохранить жизнь. А Мишка, молчаливо смотревший на меня широко открытыми, полными сострадания глазами, торопливо собирал крошки в костлявый кулачок...– Константин Иванович вздохнул и, вынув из кармана платок, вытер глаза.

–    Что же было дальше? – нетерпеливо спросил кто-то из темноты.

–    Потом я немного окреп и задумал бежать. Просил старика достать лошадь, но он принес мне зипун и сказал:

«Лошадей, сынок, у всех казаки позабирали. Если под силу, уходи пешком. Только идти надо перед рассветом, а то, не ровен час, беляки поймают».

До Маныча меня провожал Мишка.

«А тебе не страшно? – спрашиваю его.– Темно, да и казаки близко».

«Чего бояться-то! Батя говорил: «Бойся только своей трусости».

У Маныча мы простились. Осторожно ступая, я пошел по оттаявшему, изборожденному трещинами льду на правый берег реки, а Мишка, присев на потемневшую кучу снега, махал серой кубанкой. Постепенно густая дымка предрассветного тумана скрыла левобережье Маныча и моего юного спасителя.

Я благополучно добрался до Ростова и лег в госпиталь.

А когда выздоровел, захотелось повидать старика и Мишку. Пользуясь предоставленным мне отпуском для восстановления сил, я с попутной машиной поехал в освобожденный от белых хутор. Приехал поздно вечером. Забросив на плечи мешок с подарками Мишке и деду, зашагал к хате, где начиналась моя вторая жизнь. Но хаты не нашел. На ее месте чернела закопченная полуразрушенная печь с железной трубой. Соседи сказали, что старик умер от тифа, а Мишка куда-то исчез. К горлу подкатился комок. Не знаю, жив ли этот маленький хлопчик с большим, добрым сердцем и грустными черными глазами,– закончил свой рассказ комиссар Озолин.

Записывайте нас в партию...

...После разгрома Деникина популярность Коммунистической партии и ее вождя В. И. Ленина на фронте необычайно возросла. Помню, Е. А. Щаденко рассказывал мне, как однажды к нему явился целый эскадрон бойцов.

–    В чем дело? – спросил их Щаденко.

–    Записывайте нас в партию,– ответил за всех командир эскадрона.

–    Как так – записывать? Вы же командир и должны знать, что в партию принимают не группами, а индивидуально.

–    Я-то знаю. Но бойцы так постановили. Говорят: в атаку ходим сообща, все боремся за Советскую власть, следуем за товарищем Лениным и партийным Реввоенсоветом, так и в коммунисты вместе пойдем.

–    Это похвально, что все желаете вступить в партию,– ответил Щаденко,– но я записывать вас в коммунисты не имею права. Подавайте каждый заявление в полковую ячейку...

Эпизод, рассказанный Е. А. Щаденко, показателен. Конармейцы беспредельно верили партии. И партия верила им.

...В кавалерии служило много людей, ставших впоследствии знаменитыми деятелями нашей Родины! Бывший командир радиодивизиона А. Л. Минц стал академиком. А кто мог угадать в скромном коннике будущего известного советского ученого, тоже академика, И. И. Минца, в молодом стройном бойце Андрее Гречко – будущего Маршала Советского Союза, министра обороны? Кто мог предполагать, что рядовой конармеец Павел Жигарев станет Главным маршалом авиации, командир артвзвода Кирилл Москаленко – Маршалом Советского Союза, пулеметчик Алексей Леонов – маршалом войск связи, командир взвода Ефим Славский – министром СССР, боец Андрей Стученко – генералом армии, а комиссар бригады Павел Рыбалко и командир эскадрона Семен Богданов – маршалами бронетанковых войск?

Много героических женщин дрались с врагом в рядах Конной армии. Разве не достойна высокой похвалы самоотверженная работа женщин-политработ-ников Екатерины Ворошиловой, Татьяны Соболь-Смоляниновой, Натальи Кузнецовой, славной дочери армянского народа Васкунаш Акопян?

Приходится только сожалеть, что невозможно перечислить имена всех конармейцев, каждый из которых заслуживает особого рассказа.

Концерт

Как-то мне довелось послушать концерт в одной из дивизий. И должен сказать, он произвел на меня большое впечатление. С тех пор прошло много времени, но тот вечер сохранился в моей памяти... Возможно, этому способствовали необычайная обстановка, своеобразные судьбы исполнителей, экстравагантность их костюмов.

Как сейчас вижу опушку большой рощи, освещенную электролампочками, питаемыми от радиотелеграфного двигателя. Сосредоточенные лица зрителей – бойцов и местных крестьян. Артисты играют отрывок из спектакля.

Отсутствие сцены не снижает достоинств постановки, а, напротив, усиливает впечатление естественности.

И вот кончилось представление. Артисты уже скрылись в темноте рощи, а зачарованные зрители молчат. Лишь через несколько минут послышались одобрительные возгласы, грохнули аплодисменты. Потом под аккомпанемент старенького пианино боец-пулеметчик исполнил арию Ленского. Я и сейчас вижу его перед глазами, опоясанного патронной лентой.

В конце первого отделения худенький русоволосый юноша-скрипач исполнил «Венгерский танец» Брамса... Поэты-самоучки читали свои стихи. И хотя они были несовершенны по форме, слушали их с вниманием, ибо стихи эти выражали подлинные чувства и мысли бойцов...

Мне запомнились стихи конармейца П. Горского, прочитанные на вечере.

Я сын восставшего народа,

Я воин рати трудовой,

Я авангард передовой,

Я рыцарь верный твой, свобода.

Меня Россия в бой послала

За вольный труд, за бедняков,

Чтоб их избавить от оков,

Чтоб свергнуть иго капитала.

Не для наживы, не для славы

Я смело встал под алый стяг,

А чтоб разбит был грозный враг,

Чтоб чтили все наш красный флаг!

Закрывая концерт, ведущий программу предложил спеть «Интернационал». И еще объявил, что собранные деньги будут переданы местному ревкому на строительство школы.

Жажда знаний

...Наша армейская газета «Красный кавалерист» активно поддерживала борьбу за ликвидацию неграмотности в рядах конармейцев. Одним из инициаторов организации школ грамоты была работник политотдела Конармии жена Климента Ефремовича Ворошилова – Екатерина Давыдовна.

Обучение неграмотных было делом трудным. Не хватало учителей, бумаги, времени. Но энтузиазм и сознание величия дела, за которое они взялись, воодушевляли и учителей и учеников.

Находчивые конармейцы обучались даже в походе, в движении. На спины бойцов прикреплялись буквы, и ехавшие позади заучивали их.

Когда учеба дала первые плоды, в «Красном кавалеристе» появился «Уголок политграмоты» с несложными текстами, по которым знающий азбуку мог продолжать свое образование.

В жажде бойцов к знаниям, даже когда они шли на фронт, проявлялся величайший оптимизм людей, твердо веривших, что Советская власть непобедима и тем, кому будет суждено остаться в живых, без знаний не обойтись, так как им придется строить свою жизнь по-новому...

Приезд президента

Во второй половине дня 25 мая 1920 года в армию прибыл М. И. Калинин. И сразу же пожелал выехать в части.

Мы сели в автомобиль. Погода после ночного дождя установилась теплая, солнечная. Михаил Иванович снял с себя поношенную кожаную куртку. Одет он был в простой хлопчатобумажный свитер и серые брюки, заправленные в обыкновенные яловые сапоги. Заметив, что я пристально осматриваю его экипировку, Калинин, улыбаясь, спросил:

–    Что, не президентский вид у меня?..

–    Ну что вы, Михаил Иванович! Вас в любой одежде встретят как своего.

–    Не говорите, Семен Михайлович,– хитровато посмотрел на меня Калинин.– Вот помню, в прошлом году приехали мы с группой товарищей на Восточный фронт. Зимой дело было, и холод стоял ужасный. Так я, чтобы не замерзнуть, напялил на себя богатую шубу. Перед красноармейцами выступил, а после один из них, шустрый такой, совсем юный паренек спрашивает: «Что же это вы, товарищ Калинин, староста пролетарского государства, а одеваетесь вроде министра-капиталиста?» Поначалу я даже растерялся. Потом говорю: «А как вы думаете: хорошо будет, если наше пролетарское государство оденет Председателя ВЦИК в дырявый армяк, да еще в такой мороз?» Почесал паренек затылок и отвечает: «Нет, не хорошо! Стыдно будет перед мировым пролетариатом».

За разговорами незаметно подкатили к селу Тальное. На его окраине уже выстроилась 1-я бригада 6-й кавдивизии.

Приняв рапорт комбрига В. И. Книги, Михаил Иванович обошел строй конармейцев, поздоровался, затем поднялся на пулеметную тачанку. С этой импровизированной трибуны он произнес речь, и голос его, спокойный, негромкий, в наступившей тишине звучал внушительно и убежденно.

Он не скрывал трудностей предстоящей борьбы, но убедительно показал патриотизм советских людей, их твердую решимость защищать свою страну и неизбежность поражения интервентов.

Во время митинга в синеве майского неба появился самолет. Сделав круг, начал снижаться. Это никого не встревожило: на крыльях отчетливо виднелись красные звезды. А оказалось, враг использовал коварную уловку. Мы это поняли слишком поздно, когда летчик обстрелял нас из пулемета. От неожиданности бойцы метнулись в разные стороны, схватились за винтовки и открыли огонь. Лошади, напуганные беспорядочной стрельбой и шумом пропеллера, сбились в кучу. А Михаил Иванович и не шелохнулся. Он продолжал стоять на тачанке, словно ничего не произошло. Я предложил ему укрыться хотя бы под тачанкой.

– Что вы, Семен Михайлович! Прятаться на глазах бойцов? Нет! – решительно отказался он.

Получив отпор, самолет набрал высоту и ушел в сторону противника. Бойцы снова окружили Михаила Ивановича, и по их глазам, по отдельным фразам, которыми они перебрасывались, можно было легко угадать восхищение мужеством нашего гостя. Сами отчаянные, храбрые, они и в других особенно ценили хладнокровие и выдержку. На следующий день Калинин снова побывал в частях. Он выступал на митингах, беседовал с красноармейцами, награжденным вручал орден Красного Знамени.