Текст книги "Как сражалась революция"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Одним из всадников оказался командующий.

–    Товарищ Гайгал, сейчас идут в наступление танки. По сведениям разведки, они взяли направление на ваш сектор. Примите их как должно.

–    Будет исполнено!

–    Ну, не дрогнули ли сердца?

–    Нет, товарищ командующий!

–    Всего хорошего!

–    Будьте покойны, товарищ командующий!

Он ускакал к окопам. Мы остались в степи.

Вскоре вернулся и Ваня Петров.

–    Все хорошо. Белые пытались подползти к проволочному заграждению, но отбиты с большими потерями.

Голос Вани дрожал от волнения.

–    Почему так долго ходил?

–    Расстрелял одну пулеметную ленту.

Но что это? Снаряды посыпались совсем близко от нас? Странно, казалось, что стреляют наши орудия. Разве наши отступили? Влево или вправо?.. Не может быть, мы заметили бы цепи перебегавших, несмотря на туман.

Впереди по-прежнему строчили пулеметы, трещали винтовки и грохотали орудия. Значит, дивизия там. Окопы не сдаются.

(Позже я узнал, что наши остались в окопах даже тогда, когда через окопы поползли танки, и открыли неожиданно огонь по белым, наступавшим под прикрытием танков.)

Мы сидели в тумане и ждали. Где-то вблизи заработал мотор. Уж не автомобиль ли командующего? Не решил ли командующий, как всегда, смело объехать на автомобиле позиции, несмотря на перестрелку?

Мы ничего не понимали и, признаться, о танке пока не думали. Совсем неожиданно для нас, бросая в туман панические вопли: «Танк, танк!» – проскакали мимо санитарные повозки (перевязочный пункт был рядом). Над повозками и над нашими головами засвистели снаряды. Где-то близко затрещал пулемет. И совсем уже рядом громко заработал мотор. Танк!

В каком направлении он движется?

Ваня Петров со смеющимися глазами снова пошел в разведку.

Снаряды соседних батарей рвались очень близко. Танк, вероятно, был недалеко и двигался не торопясь, точно нащупывая в тумане дорогу.

Петров скоро вернулся бегом.

–    Танк! – вскрикнул он, запыхавшись, и показал рукой.– Танк там!

И вдруг упал с еще протянутой рукой.

–    Ваня, что с тобой?!

–    Ранен...

–    Ваня!

–    Ваня!

Он не отвечал. Ваня Петров ошибся – он был не ранен, он был убит.

Мы выстрелили в том направлении, куда показывал Ваня.

В том секторе, где был танк, все время рвались снаряды. Посыпались и наши. Но танк продолжал работать. Мы все время слышали беспокойный пульс его металлического сердца. Танк приближался медленно, обдуманно, часто останавливаясь, как бы лавируя между выстрелами. После каждого выстрела мы прислушивались – сердце-мотор все работало. Во мне росла злость от своего бессилия. Скорей, скорей!

–    Янис, давай же снаряд! Заснул, что ли, Янис?

Янис в самом деле заснул... Заснул, прислонившись к колесу артиллерийской повозки... Изо рта его текла красная струйка...

Я его оттолкнул от повозки. Тогда нам некогда было думать о смерти и уважении к мертвым. Янис Зедынь был тяжелый, как те кули, которые мы с ним когда-то таскали осенью в хозяйский амбар.

Я не умел поднимать снаряды, как это делал Янис Зедынь. Но в ту ночь я подымал их, не чувствуя тяжести. Черт его знает, откуда сила бралась!

Но один снаряд застрял в орудии без выстрела – мадьяр не мог выстрелить, он корчился на земле, тяжело хрипя.

–    Я сейчас... я сейчас... встану...

Мне некогда было ждать. Я выстрелил сам. Я остался один. Сам подавал снаряды, сам заряжал, сам стрелял, сам целился. Пули свистали вокруг. Жаркая ночь была, ну и потел же я тогда!

Как долго это еще продлится? Казалось, танк никогда не выползет из тумана.

Наконец выплыл он совсем близко из белой мглы – огромный, темный, выплевывая огонь. Он остановился в каких-нибудь тридцати шагах от меня, как будто нерешительно ощупывая дорогу и точно собираясь вернуться назад.

И тогда я выстрелил. Я выстрелил – и упал. Но, падая, видел, как подпрыгнул кверху танк, и слышал, как затрещали его кости, как он застонал. Мотор смолк. Из танка взвился кверху огненный столб. Два человека выскочили из него и, отстреливаясь из ручного пулемета, побежали в туман. Я погнался за ними. Махал своим револьвером с единственной оставшейся пулей и кричал: «Ур-ра!» Я хотел их поймать. Их пули испуганно летали мимо меня. Внезапно жгучая боль ожгла мне ногу. Я запнулся в траве. Упал и все же кричал свое безумное «ур-ра!».

Проснулся я в лазарете. Долго, должно быть, я спал. Голова тяжелая, пустая. Яркое солнце неслышно скользило по стенам. Но холодный пот выступал у меня капельками на лбу. И я подумал, что уже осень. Почему же я в лазарете? Да ведь меня ранили. Ведь у меня болит нога. Я ясно чувствовал, как горят от боли пальцы и колено. Значит, я ранен легко.

Мне хотелось говорить, но мне запретили. Сестра, милая, внимательная, двигалась тихой тенью, неслышно скользя по комнате, как солнце.

Я вдруг вспомнил Яниса Зедыня. Вспомнил, как мы ели с ним печеную в костре румяную картошку и дымящуюся на обеннем воздухе горячую кашу.

–    Дайте есть! Есть!

Я почувствовал острый голод. Разве я так давно не ел?

Сестра начала давать мне с ложечки какую-то кислую жидкость. Я чувствовал, как она проходила холодной струйкой в желудок,– у меня, вероятно, был сильный жар. И вдруг рука сестры стала пухнуть, навалилась на меня тяжелой горой. Задыхаясь, я хотел кричать и не мог. И снова потерял сознание. Очнувшись от бреда, я увидел, что доктор сидит на моей кровати, держит мою руку в своей и внимательно смотрит поверх очков на меня.

–    Как вы себя чувствуете?

–    Хочу есть!

–    Сегодня вам дадут бульона.

–    Скоро заживет моя нога?

–    Все страшное позади.

Он глядел куда-то в сторону.

–    Кризис вы хорошо перенесли... Вам сейчас лучше поменьше говорить и меньше думать,– прибавил он тихо.

Мне было хорошо. Я чувствовал свою больную ногу, тяжесть в ней и тепло. Больше того, я чувствовал свои пальцы и смеялся.

–    Ну? – улыбнулся доктор.

–    Я чувствую свои пальцы на ноге. Я их чувствую лучше, чем пальцы на руках.

Доктор опустил голову. Он взял мою руку и сказал:

– Бросьте вы думать о своей болезни. Скоро вы совсем выздоровеете.

Когда я попытался приподняться на кровати, он ворчливо уложил меня на подушку. А я чувствовал себя хорошо, и так хотелось погулять по комнатам.

В тот же день меня навестил командующий. Пришел такой знакомый, большой, бородатый, в коротких сапогах. За ним вошел, позвякивая шпорами, начальник артиллерии, чистенький, выбритый, румяный.

Командующий неловко взял мою руку.

–    Товарищ Гайгал, я пришел сказать вам, что Революционный совет наградил вас орденом Красного Знамени.

Огромные красные руки неловко прикрепили к моей рубашке орден. Я был счастлив и горд.

–    Товарищ командующий, у меня к вам просьба. Хочу вернуться обязательно в свою дивизию.

Борода командующего расплылась в широкой улыбке.

–    Хорошо, хорошо... Увидим... Видите, Андрей Петрович, какие у нас хорошие ребята – с одной ногой хотят воевать.

–    Как? С одной ногой?

Доктор не успел положить меня обратно на подушку – так стремительно я сел и отбросил одеяло. У меня одна нога, вместо другой – забинтованный обрубок! Я – калека...

Товарищи, я не умею плакать. Но тогда я тихо заплакал, кусая до крови губы. Не мог сдержать своих слез. Горячими каплями падали они мне на щеки, на руку командующего.

–    Успокойся... Это ничего... Мы тебе сделаем хорошую искусственную ногу, ты и не почувствуешь своей потери... Друг мой... Милый мой, хороший...

Теплая ласка была в его словах. Я невольно улыбнулся сквозь слезы.

–    Ну, вот видишь... Воин должен ко всему привыкать.

Мне стало стыдно за свою слабость, за слезы. За то, что эти слезы видел не только командующий, но и начальник артиллерии. Я смеялся и плакал...

–    Успокойся... Будь же солдатом, товарищ Гайгал!

Слезы меня успокоили и принесли сон. Он наклонился надо мной в мягкой пуховой фуфайке и щекотал бородой, так похожей на бороду командующего.

За все время, пока я лежал, мне так и не удалось поглядеть на себя в зеркало. Только когда я начал ходить (наши в то время были уже в Крыму), увидел свое отражение в зеркале. Я поседел.

К своей ноге я привык. Привык и к седым волосам. А сердце мое все такое же, как и тогда, когда я вместе со своим орудием колесил по дорогам вселенной... Думаю, что еще смогу бороться с танками...

Вы спрашиваете о командующем? Он погиб под Перекопом. В самую опасную минуту, когда огненный вихрь ломал в степи наши ряды, командующий шел впереди. Он гордо и не сгибаясь нес свою желтую бороду навстречу Перекопскому валу, а за ним, шагая через трупы, шла армия – оборванная, серая и непобедимая,– наша. Командующий остался на Перекопском валу, у ворот в Крым. Но то новое, что на своем гребне подняло его над простором таврических степей, шло вперед бурным весенним потоком, переливаясь через вал.

Я хотел рассказать о танках, а рассказал о людях и... любви. И мне кажется, что в битвах будущего победят лишь те танки, которыми управляют люди, сильные своей ненавистью и любовью.

Случай в Решетиловке

Член Коммунистической партии с мая 1917 года. Командовал бригадой Чапаевской дивизии, а после гибели Чапаева и самой дивизией.

В первых числах июня 1921 года я сдал зачеты за первый курс военной академии. Написал товарищу Фрунзе, что желаю принять участие в борьбе с бандитизмом, и через несколько дней, получив разрешение, выехал в Харьков.

На Харьковском вокзале узнал, что вагон Фрунзе прицеплен к бронепоезду. Михаил Васильевич принял меня и предложил располагаться в соседнем купе.

Бронепоезд, мерно постукивая колесами, шел на юг по направлению к Синельникову без всяких задержек, как курьерский. На больших станциях останавливались лишь на несколько минут. Михаил Васильевич говорил по прямому проводу то с командирами дивизий, то с разными уездными председателями ГПУ. Весь разговор сводился к налетам Махно.

Из Синельникова поезд пошел на Кременчуг, затем на Лубны и далее на Ромны. Деятельность подвижного штаба на протяжении этой дороги была однообразна: оперсводки, или, как их тогда называли, «бандсводки», доклады, приказания... Несколько раз приезжал помощник Фрунзе по борьбе с бандитизмом Р. П. Эйдеман. В глухую темную ночь, окончив доклад, Эйдеман садился в машину и снова спешил к своим истребительным отрядам. В то время ездить ночью на Украине было крайне опасно.

Фрунзе не раз оставлял его ночевать в бронепоезде, но Эйдеман всегда решительно отказывался.

Наше путешествие на бронепоезде и автомобиле в этом ромбе: Харьков – Синельниково – Кременчуг – Конотоп – продолжалось около месяца. Фрунзе был очень недоволен, что ликвидация банды затягивалась.

Однажды часов в шесть утра на станцию Решетиловка прибыл на автомобиле Эйдеман, весьма возбужденный, с печальной вестью, что махновцы опять вырвались из района станции Ромны. Разбудили Михаила Васильевича (он всю ночь не спал, ждал результатов этого окружения и заснул только на рассвете). Доклад и совещание длились не более двадцати минут. Решили, что Махно находится где-то поблизости. Эйдеман поехал по большаку в село Решетиловку.

В восемь часов Михаил Васильевич приказал, чтобы четыре верховые лошади были готовы. Через десять минут Фрунзе вышел с маузером через плечо. Я спросил:

–    Куда едем?

–    Поедем просто на Решетиловку.

Я выразил опасение, как бы не нарваться на банду.

Фрунзе молча на меня посмотрел и сказал, чтоб ординарец и адъютант взяли карабины.

Было тихое, ясное украинское утро. Кругом радостно зеленели засеянные поля. Ночная роса и небольшой дождик прибили дорожную пыль. Около пятнадцати минут мы молча шли галопом, потом перевели коней в шаг. У Михаила Васильевича настроение улучшилось, вероятно, под влиянием свежего утра и верховой езды.

Незаметно выехали на бугор, с которого хорошо была видна Решетиловка. В это время из местечка послышалась беспорядочная ружейно-пулеметная стрельба, а через несколько минут все стихло. Впоследствии выяснилось, что банда Махно окружила в одном из дворов местечка автомобиль Эйдемана. Ему удалось благополучно, хотя и на пробитой машине, отбиться и присоединиться к истребительному отряду.

Когда услышали стрельбу, Фрунзе сказал: «Нужно поторопиться». Мы подняли лошадей в рысь.

Через несколько минут были на окраине местечка, у кузницы. Я остановил лошадь и спросил кузнеца, что это была за стрельба. Он ответил, что стреляли с машины, а кто – не знает. Фрунзе наш разговор слышал.

Когда мы тронулись, из-за домов, саженях в семидесяти перед нами, вырос разъезд в составе трех всадников. Михаил Васильевич дал коню шпоры, лошадь сразу взяла в карьер. Разъезд, повернув, полным ходом начал удаляться в местечко.

Когда мы подскакали к церковной площади (на то место, откуда два большака идут: один – на Полтаву, а другой – на станцию Решетиловка), из-за поворота улицы вышла колонна в строю повзводно. Впереди ехали трое – один в черной бурке, без шапки, длинные черные волосы зачесаны на лоб, а остальные двое тоже в бурках, но в кубанках. В первом ряду развевалось красное знамя, в центре колонны – свернутое знамя черного цвета. Всего всадников насчитали не более двухсот человек. Сзади было несколько тачанок с пулеметами и каким-то имуществом.

Разъезд, за которым мы гнались, проскакал мимо колонны и в хвосте остановился у тачанок. Но они успели что-то крикнуть – разобрать было невозможно.

При виде этой колонны мы все четверо осадили коней и оказались от них на расстоянии тридцати метров. Колонна, вероятно от неожиданности, остановилась. С минуту мы молча смотрели друг на друга. Я успел разглядеть лица. Загорелые, они выглядели старше тридцати лет. У меня сразу блеснула мысль, что в нашей армии осталась только двадцатитрехлетняя молодежь. Значит, это махновцы. Перевожу взгляд на плотного всадника с длинными черными волосами, без фуражки. По фотокарточке, которую я видел в вагоне Фрунзе, можно безошибочно сказать, что этот самый и есть батька Махно.

В это время задние взводы поднажали на передних и, таким образом, наметилось хотя медленное, но верное движение флангов вперед, а первые ряды всадников начали спокойно снимать карабины.

Нас почти отрезали от дорог и прижали к какому-то огороду, обнесенному разными плетнями и изгородью.

Фрунзе спросил, какая часть. Главарь ему ответил: эскадрон 138-й бригады.

Я одновременно с вопросом Фрунзе наставляю с неимоверной быстротой наган и кричу:

–    Стреляю я на ять, осадите фланги!

Они молча, но медленно пятят лошадей.

Тогда Махно сам спросил, кто мы, и в то же время ловко взбросил карабин на изготовку. Я в ужасе крикнул:

–    Не стреляй, это комвойск Фрунзе!

В это время раздался залп. Сквозь дым и свист я видел, что Фрунзе удержался на коне и бросился через изгородь на дорогу, что идет на Полтаву.

Тогда я дал коню шпоры и помчался на решетиловскую дорогу, так как мне отрезали путь махновцы. Около пятидесяти человек устремились за мной с криком, выстрелами и шашками наголо.

Это происходило с головокружительной быстротой и продолжалось не более двух минут.

Мой адъютант, вероятно, заслушался и не держал коня в сборе. Его сразу же окружили и зарубили. Фрунзе и я обязаны ему жизнью, ибо первым махновцам он преградил своим телом дорогу. Это позволило нам оторваться метров на двадцать.

Таким образом, я и ординарец скакали по решетиловской дороге, а Михаил Васильевич по полтавской, причем эти дороги идут верст пять параллельно и расходятся к востоку. Наша дорога шла низкой местностью, а дорога Фрунзе – по возвышенности, и мне его хорошо было видно и слышно беспорядочную стрельбу и крики.

Красивая была картина. На фоне голубого неба кровный рыжий конь Фрунзе издали кажется черным, вытянулся стрункой – не скачет, а летит по воздуху. А за ним – с полсотни человек, тоже на приличных конях, с шашками наголо, которые на солнце блещут ярким стальным блеском, в развевающихся от быстрого хода черных бурках и разных цветов башлыках. Видно было по вспышкам дыма, что Фрунзе отстреливался из маузера. Он находился от погони метрах в пятидесяти, и все дальше уносил его верный конь.

Почему и как я мог все это видеть? За мной поскакало не более тридцати всадников. Махновцы от меня скакали метрах в восьми – пятнадцати. Я слышал свист шашки и хорошо видел злое загорелое курносое лицо их командира.

Рядом со мной скакал побледневший ординарец. Он жестоко бил свою лошадь по крупу шашкой, слегка согнутой от ударов. Впереди лежащий плохонький мостик не выдержал бы на таком скаку двух лошадей. Я решительно осадил коня и, обернувшись, в упор выстрелил в живот махновскому командиру. Шашка с визгом отлетела в сторону. Махновец упал, а скакавшие сзади попадали на него. Я услышал проклятия и несколько беспорядочных выстрелов. Пришпорив коня, за несколько минут отрываюсь от погони километра на полтора.

Я свернул с дороги вправо и взял направление наперерез Фрунзе, чтобы помочь ему в случае ранения. Так параллельно, в полукилометре, я скакал около пяти верст и наблюдал вышеописанную картину.

Затем я вижу, как Михаил Васильевич осадил коня, быстро соскочил на землю и открыл из маузера стрельбу. Махновцы (человек пять) тоже остановились, почему-то слезли и открыли огонь из карабинов. Их разделяло не более ста метров. Прошло с полминуты. Остальные махновцы, около сорока человек, уже приближались к ведущим огонь.

Конь Михаила Васильевича нервничал, все время дергал повод, но Фрунзе его держал. Я боялся, что коня могут ранить или он вырвется. В этот миг Фрунзе быстро вскочил на коня и помчался далее по дороге, которая уже круто поворачивала к Полтаве. Михаил Васильевич, вероятно, учел это и свернул влево по полю.

Через несколько минут мы соединились. Когда я подъехал, Фрунзе был возбужден и бледен. Я спросил, не ранен ли он, но он ответил, что нет. Спросил, где остальные. Я доложил, что адъютанта зарубили махновцы, а за ординарцем продолжается погоня.

Нас еще махновцы преследовали более полутора километров. Потом большинство остановилось, преследование продолжали не более пяти человек. Мы въехали в какой-то сосновый лес. Прошли на рысях с километр. Дорогу пересекала небольшая, с болотистыми берегами речка. Фрунзе решительно заявил, что дальше ехать не может, хочет пить и у него жжет бок.

Когда мы сошли с коней, я увидел, что правая сторона плаща Фрунзе пробита во многих местах пулями. У коня вся холка в крови.

Михаил Васильевич прилег на берегу речонки пить воду. Я осмотрел коня. Рана не опасна: конь около часа может выдержать, мы доедем до нашего бронепоезда.

Когда Михаил Васильевич напился и встал, у него появилось сильное головокружение. Я начал его осматривать. Когда поднял френч, то нательная рубаха оказалась в крови. Я осмотрел бок: пуля затронула достаточно глубоко кожу. У него в сумке седла оказался американский бинт, а в нем была маленькая склянка йода. Я вылил весь йод на рану. Фрунзе поморщился – щиплет. Я кое-как перевязал живот бинтом: торопился, боялся, что махновцы могут нас прижать к этой болотистой речонке.

Я помог Михаилу Васильевичу сесть в седло. Мы галопом взяли направление на станцию Решетиловка и около одиннадцати часов прибыли к бронепоезду. По пути к нам присоединился ординарец на своей измученной лошаденке.

Таким безумно храбрым, как горьковский сокол, был Фрунзе. Правда, за этот эпизод объявили ему выговор в Центральном Комитете Коммунистической партии Украины, не имел он права рисковать собой. А махновцев, вскоре после этой разведки боем, разбили окончательно.

Подавление

Член Коммунистической партии с 1903 года. В годы гражданской войны командовал красногвардейским отрядом, армией, группой войск в районе Царицына. Один из организаторов Первой Конной армии.

Кронштадтского мятежа

В канун открытия X съезда партии произошло событие, которое в первое мгновение казалось маловероятным: в Кронштадте вспыхнул мятеж... Лишь позже нам стали ясны причины, обстановка и условия, которые привели к тому, что контрреволюции удалось спровоцировать это выступление.

На закрытом заседании съезда было принято решение направить под Кронштадт часть делегатов и гостей. Возглавить эту группу, по предложению Ленина, поручили мне.

В Питере

Рано утром 12 марта 1921 года поезд с делегатами прибыл в Петроград...

На одной из площадей я увидел небольшие группы людей и среди них ответственного работника городского партийного комитета М. М. Лашевича верхом на лошади. На мой вопрос, что он здесь делает, Лашевич ответил:

– Да так... Вот видишь, буза! Буза!

К сожалению, он не мог ничего рассказать о конкретном состоянии наших войск и сил мятежников.

Зиновьев и Лашевич являлись руководителями Петроградской партийной организации и во многом повинны в том, что контрреволюционные элементы смогли поднять мятеж в Кронштадте. Они не принимали никаких эффективных мер по наведению порядка и в самом Петрограде.

Воззвание

В штабе армии было решено большую часть делегатов направить в Южную группу войск, в район Ораниенбаума, где сосредоточивались основные силы для штурма Кронштадта. Командованием Седьмой армии (командарм ее был М. Н. Тухачевский) мне был вручен мандат с назначением на пост комиссара Южной группы. В Северную группу войск решили послать Е. И. Вегера. Другие мои товарищи, имевшие большой боевой опыт, использовались в качестве командиров и политработников частей и соединений.

Прежде чем отправиться к местам своего назначения, делегаты съезда единодушно приняли решение обратиться к мятежникам с воззванием... Мы писали:

Кронштадтцы! Многие из вас думают, что в Кронштадте продолжают великое дело революции. Но действительные руководители ваши... рассчитывают, когда можно будет сделать следующий шаг по пути восстановления власти буржуазии. Они надеются вашими руками задушить Советскую власть. И тогда, очнувшись, протрезвев, вы поймете, что были орудием в руках врагов народа... Вы должны опомниться! Советская Республика не может ждать, пока белый Кронштадт станет базой для военных действий международной контрреволюции. Республика должна и будет действовать для спасения всей страны. А пролитая кровь падет на вас! Выбирайте скорее – с кем вы: с белогвардейцами против нас или с нами – против белогвардейцев!

Время не ждет! Торопитесь!

Делегаты X съезда РКП (б), прибывшие для выяснения кронштадтских событий.

Фронт

В период непродолжительного затишья поезд с погашенными огнями на предельной скорости проскочил опасную зону. На станции Ораниенбаум быстро выгрузились и направились в город.

Люди сразу подтянулись, стали сосредоточенными, немногословными. Каждый, видимо, думал: враг близко, каков он, как его поскорее уничтожить.

Изредка со стороны крепости видны были короткие вспышки орудийных выстрелов, доносился вой снарядов, землю сотрясали взрывы. Это был фронт.

Ледобоязнь

...Необычные условия предстоящего штурма, наступление против первоклассной морской крепости по льду залива вызывали у красноармейцев неуверенность, сомнения, страх.

Нужно ли обвинять их в трусости, предательстве? По-моему, нет. Сражаясь на земле, даже при тяжелом ранении, они могли получить помощь. А тут – лед, под ним – холодные воды Балтики. Каждый из них надеялся на жизнь, на возвращение к семье. Все эти надежды связывались с землей; только она, твердая и родная, много раз выручала и спасала их в самых кровопролитных боях. А лед их страшил.

Этим настроением, «ледобоязнью», пользовались подосланные мятежниками провокаторы. Заметив возвращавшихся разведчиков, они обычно начинали невинный на первый взгляд разговор:

–    Слышь, ты, вон разведчики с досками ходили, с кольями: полыньев много,– говорил один.

–    Да еще из тяжелых орудий вдарят и потопят нашего брата,– со вздохом обреченного произносил другой.

–    Опять же перед берегом и в городе несколько рядов колючей проволоки, а пулеметов у них много...

–    Как же с одними винтовками брать морскую крепость, да еще бронированные корабли? Как наступать по льду, где нет возможности укрыться? Лед тонкий, не сегодня-завтра начнет проваливаться под ногами. Вот тут и воюй...

Преодоление таких настроений потребовало от делегатов съезда и всех коммунистов напряженной работы, умелого подхода к людям.

Подготовка

Подготовка к штурму шла полным ходом. Принимались срочные меры по снабжению частей всем необходимым. Части были полностью обмундированы и переведены на боевой паек...

Значительное место в работе занимали вопросы разведки сил мятежников и особенно прочности льда...

В разведку вместе с коммунистами посылали наиболее колеблющихся красноармейцев, чтобы они сами убедились в безопасности движения по льду. Как правило, после каждой разведки ее участники шли по подразделениям и обо всем рассказывали красноармейцам. Последние охотно слушали такие сообщения, подробно расспрашивали. Кроме того, для подобных бесед использовались старые моряки, хорошо знавшие подходы к Кронштадту. Показания перебежчиков, а их становилось все больше, также подтверждали полную возможность штурма крепости.

Штурм

Безоблачное утро 16 марта. Ночью слегка подморозило. Вдали отчетливо вырисовывались очертания Кронштадта. Грозным и неприступным казался он. Всего несколько километров отделяло ораниенбаумский берег от острова Кот-лин, но какими тяжелыми они будут завтра для наших войск!

Чтобы в какой-то мере ослабить противодействие противника, помочь нашим бойцам сделать этот невероятный прыжок по открытому месту, уменьшить по возможности неизбежные потери, предусматривалась длительная артиллерийская подготовка по фортам, линейным кораблям и самой крепости. Она была назначена на 14 часов. Истекали последние минуты... И вот раздались первые залпы тяжелой артиллерии.

Мятежники немедленно начали отвечать. Артиллерийская дуэль то усиливалась, то ослабевала. Огонь затих лишь с наступлением сумерек. Ночь и тишина воцарились над Финским заливом. Но тишина казалась обманчивой, неустойчивой и скорее напоминала затишье перед бурей.

На полночь намечалось начало штурма. Шли последние приготовления. Все части уже получили приказ, знают свои задачи, места выхода на лед. направление движения, объекты атаки. Об отдыхе и сне никто не думает. Волнение, знакомое каждому перед боем, охватило и красноармейцев и командиров.

В полночь войска занимают исходное положение.

Противник, видимо, нервничает: то и дело мощные прожекторы обшаривают ледяное поле. На короткое время они гаснут, чтобы затем снова внезапно разорвать темноту.

Первый час ночи... Значит, наступило 17 марта – день штурма. Командиры докладывают о готовности частей. В разрывах облаков изредка появляется луна, так мешающая нам теперь. Но вот пошел небольшой снег – наш союзник. В половине второго первые .части спустились на лед...

Бойцы, одетые в белые халаты, словно растворились в ночной мгле. В нескольких шагах их уже трудно различить на белом снежном ковре. Твердый лед приободрил красноармейцев. Они пошли смелее, увереннее. Железное полукольцо неумолимо сжималось вокруг мятежного Кронштадта. Отличная маскировка красноармейцев, их бесшумное движение способствовали внезапному появлению штурмующих частей у стен крепости и фортов.

Черная бурка Фабрициуса

Но вот лучи мощных прожекторов заметались по ледяному простору залива и вдруг остановились, словно удивленные представившейся им картиной: все пространство от острова до южного побережья Финского залива было усеяно красноармейцами, которые неудержимой волной катились к фортам и крепости...

Забила артиллерия мятежников. Снаряды легко пробивали лед, вздымая огромные фонтаны воды, а образующиеся полыньи поглощали в глубины залива первые жертвы штурма.

Наша артиллерия открыла ответный огонь...

Некоторые части залегли, не имея возможности продвигаться дальше. Между тем противник продолжал усиленный и непрерывный обстрел, потери среди наступающих увеличились. Надо поднять полки, сделать последний рывок, но лед, хотя и ненадежный, приковал к себе бойцов. Трудно оторваться, поднять голову. Нужен пример, одно усилие волевых людей, и полки пойдут. Его подают коммунисты, делегаты съезда.

Перед 501-м полком появляется Ян Фабрициус. В отличие от других он в своей неизменной черной бурке, которая на его могучих плечах развевается подобно крыльям большого бесстрашного орла. Фабрициус идет перед лежащими красноармейцами и спокойно говорит им:

– Полежали, отдохнули, а теперь – за мной, вперед!

Мужество, хладнокровие этого замечательного человека оказались сильнее страха, прижавшего полк ко льду. Стремительный бросок, и полк ворвался на окраины Кронштадта.

...Невероятными усилиями, ценой больших жертв Кронштадт был возвращен Советской Республике.

У Ленина

20 марта делегаты вернулись в Москву. Съезд уже закончил свою работу. На следующий день мы были приняты Владимиром Ильичом Лениным. Эта простая, задушевная встреча с вождем нашей партии оставила в сердце каждого неизгладимый след на всю жизнь.

Ленин рассказал о решениях съезда, поблагодарил нас за успешное подавление мятежа. Мы в свою очередь проинформировали его и членов ЦК о подробностях ликвидации белогвардейской авантюры в Кронштадте.

Оживленно беседуя, все участники вышли во двор и попросили Владимира Ильича сфотографироваться вместе с нами. Он охотно согласился.

Во время подготовки группы к фотографированию Владимир Ильич обратил внимание на молодого человека в буденовке с забинтованной рукой.

–    Кто этот раненый? – спросил меня Владимир Ильич.

–    Товарищ Хмельницкий, участник боев в Кронштадте,– ответил я.

Владимир Ильич подошел к Р. П. Хмельницкому, моему секретарю, боевому товарищу, дважды раненному в боях за Кронштадт, и, бережно обняв его за правое плечо, пригласил сесть рядом с ним... Все присутствующие внимательно вслушивались в беседу вождя и солдата, взволнованные простотой обращения, его чуткостью, словно Ленин говорил с каждым из нас в отдельности.