Текст книги "Как сражалась революция"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Ленинские уроки

Полковник старой армии. В апреле 1918 года добровольно вступил в Красную Армию. Осенью того же года назначен командующим Восточным фронтом. С лета 1919-го и до конца гражданской войны – главнокомандующий всеми Вооруженными Силами Республики, член Реввоенсовета Республики (РВСР).

Первая моя встреча с Владимиром Ильичем произошла в исключительной обстановке. В апреле 1919 года Восточный фронт, которым я тогда командовал, перешел в наступление. Разворачивалась большая операция, закончившаяся впоследствии полным разгромом Колчака.

Совершенно неожиданно, по крайней мере для меня, 5 мая было получено телеграфное распоряжение председателя Реввоенсовета Республики о снятии меня с должности командующего фронтом. Увольнение было произведено в весьма «деликатной» форме: дан отпуск и денежное пособие.

Крайне тяготясь вынужденной бездеятельностью в такое горячее время, я через несколько дней отправился в Москву просить о предоставлении какой-либо работы.

За победу нужно драться!

В Москве я со своей просьбой обратился непосредственно к зампреду РВСР Э. М. Склянскому. Не получив определенного ответа, я в достаточно подавленном настроении ушел на вокзал для возвращения в Симбирск. Едва я прибыл на вокзал, как комендант станции передал мне распоряжение немедленно вернуться в Реввоенсовет. Там уже ожидавший меня Склянский приказал, не теряя ни минуты, садиться в автомобиль и, только когда отъехали, сообщил, что едем мы на прием к Ленину.

Езды от Реввоенсовета до Кремля было не более двух-трех минут, а при быстрой езде Склянского, думаю, и того меньше.

Сообщение о том, что мы едем к Владимиру Ильичу, само собою разумеется, меня больше чем взволновало, тем более что Склянский ни слова не сказал, по каким вопросам мне предстояло сделать доклад, да и к тому же я не имел при себе никаких материалов. Приехав, мы поднялись на лифте. Предложив подождать, Склянский вошел в дверь, которая буквально через минуту вновь отворилась, и я очутился в кабинете Председателя Совнаркома.

Владимир Ильич, смеясь, о чем-то говорил со Склянским.

Первым вопросом, естественно, был вопрос о положении дел на фронте.

Обратившись ко мне, Ленин взял с вертушки возле стола атлас «Железные дороги России», издание Ильина. По этому картографическому материалу мне и пришлось делать доклад. Карты этой я никогда не забуду. На ней имелись лишь основные ориентиры. От волнения у меня исчезли из памяти все названия деревень, где находились части Красной Армии и разворачивались боевые действия. Вероятно заметив мое затруднительное положение, Владимир Ильич облегчил мне доклад подачей реплик, на которые давать ответы было уже много легче.

Обращая внимание Владимира Ильича на развитие военной операции, я стал восхищаться ее красотой. Владимир Ильич немедленно подал реплику, что нам необходимо разбить Колчака, а красиво это будет сделано или нет – для нас несущественно.

Замечание Ленина имело глубокий смысл. Я был военным специалистом старой школы и проглядел, что понятие воевать и драться на войне – не одно и то же.

Оказывается, можно просто, что называется, формально воевать – то, что имело место в первой мировой войне, и можно действительно драться за победу – за то, что стало возможным благодаря осознанию целей и задач войны. Являясь результатом титанической работы партии под руководством В. И. Ленина, это породило новые многообразные формы борьбы.

Волнение мое еще больше усилилось, когда стал излагать перспективы возможного развития событий на Восточном фронте. Владимира Ильича интересовало все: насколько достигнутые успехи устойчивы, что намечено и что делается для закрепления и завершения удара.

Докладывая, меня так и тянуло сказать, что все это только мои частные соображения, что я не у дел и являюсь теперь зрителем того, что происходит на фронте. Однако хорошо помню: ни я, ни Владимир Ильич, ни Склянский этого вопроса не затронули. На этом моя первая встреча с В. И. Лениным закончилась.

Выйдя из кабинета, я, негодуя на себя за свою растерянность, ожидал возвращения товарища Склянского. На обратном пути он ни слова мне не сказал, и из Реввоенсовета я опять отправился на вокзал. И тут опять повторилась старая история. Комендант станции вновь разыскал меня и передал распоряжение явиться в Реввоенсовет. И вот уже третий раз за день пришлось отправиться туда, правда, теперь уже на присланной за мной машине.

В Реввоенсовете товарищ Склянский сообщил, что мне приказано возвращаться в Симбирск и вновь принять командование Восточным фронтом. Такого оборота дела я никак не ожидал и даже считал невозможным, о чем незамедля и сказал ему:

– Как же я могу вернуться на должность командующего фронтом, когда буквально две недели назад был снят? Кто же будет меня слушать?

Указав на неуместность сомнений, Склянский передал приказание Владимира Ильича отправиться в Серпухов, где находился штаб главнокомандующего, которым тогда был И. И. Вацетис, чтобы договориться обо всем, найти с ним, так сказать, общий язык по спорным вопросам.

Неожиданности этого дня продолжались и в Серпухове. Здесь я впервые узнал, что был снят за недисциплинированность. Трудное поручение найти «общий язык» чуть было не обратилось в невыполнимое, когда я стал про-

тестовать против этого самым категорическим образом. Только вмешательство члена Реввоенсовета Республики С. И. Аралова привело к благополучному разрешению конфликта.

Поздно ночью возвратился я от главкома в Москву. Мысленно решил на будущее быть абсолютно дисциплинированным и не давать повода обвинять меня в этом недостатке, не представляя, что вскоре, в июне того же года, я уже в полном смысле слова не исполню приказ главнокомандующего.

Республика должна быть единым военным лагерем

Это было в дни, когда наступление на Восточном фронте развивалось вполне успешно. Армия Колчака откатывалась за Уфу. И вдруг, неожиданно, последовал приказ главкома остановиться на реке Белой. Я отказался свернуть наступление, и дело поступило на рассмотрение к Владимиру Ильичу Ленину. Перед ним был поставлен оперативный вопрос исключительной важности. Трудность решения усугублялась тем, что не только главное командование, но и Реввоенсовет Республики в лице его председателя стояли за то, чтобы отказаться от дальнейшего наступления и, остановившись на реке Белой, немедленно начать переброску частей Красной Армии с Восточного фронта на Южный. Яснее говоря, стояли за отказ от указаний В. И. Ленина в первую очередь ликвидировать Колчака.

Владимир Ильич с непревзойденным талантом решил стратегический военный вопрос, потребовав продолжать ликвидацию Колчака с еще большим нажимом, одновременно разрабатывая план переброски войск на Южный фронт по календарным срокам. Главком был сменен (8 июля на эту должность назначили меня). Ставка главного командования перемещалась в Москву.

Недовольный принятым решением, председатель РВС Республики Троцкий подал в отставку. Отставка не была принята, а его фактическое самоустранение, на мой взгляд, мало отразилось на нашей работе. Повседневно и непосредственно руководил Красной Армией Владимир Ильич Ленин.

Руководство это выражалось вовсе не только в том, что ему ежедневно представляли сводки, а зачастую и письменные доклады штаба РВС Республики.

Владимир Ильич организовывал борьбу страны в целом, борьбу, в которой действия Красной Армии были только частью общих мер, превращавших Советскую Республику в единый военный лагерь не на словах, а на деле.

Работать надо по-новому

Вся наша деятельность шла под повседневным контролем и нажимом Ленина. Но и контроль и нажим были какими-то особыми, своими, присущими только ему. Это не был только обнаженный нажим или контрольная проверка исполнения. Это было скорее обнажение твоего неумения работать по-новому. По этому поводу и мне пришлось получить от Владимира Ильича такого, назову – тяжкого, содержания записку.

Дело касалось ликвидации кулацкого восстания под руководством Сапожкова в Приволжском районе. Владимиром Ильичем был задан конкретный вопрос: почему ликвидация не была закончена в назначенный срок? На запрос штаб заготовил достаточно пространный и, надо сказать, маловразумительный доклад. Доклад был охарактеризован Лениным бюрократической отпиской, и главнокомандующему было предложено отказаться от бюрократических навыков. В. И. Ленин как бы указал мне: изволь работать по-новому, слабая сторона в твоей работе – бюрократизм; дальнейшая затяжка в ликвидации восстания нетерпима. В результате подавление мятежа было закончено в срок.

Самое печальное, что главной причиной первых неудач с Сапожковым действительно оказался бюрократизм, и очень скверного порядка, который вскрылся несколько позже. Сапожков был не так неуловим, как живуч. Банды Сапожкова настигались нами, разбивались и затем все же быстро оживали. При проверке выяснилось, что оживали они за счет наших же патронных складов. Напомню, что Сапожков до своего восстания был командиром бригады Красной Армии... Базы, на которых довольствовалась бригада Сапожкова до восстания, не списали с довольствия и после восстания. Он и продолжал довольствоваться, что главным образом и помогало ему быстро оживать.

Сила Красной Армии в ее неразрывной связи с народом

Я был буквально ошеломлен и новизной, и широтой, и глубиной организации, и построением борьбы в целом, которые раскрылись мне благодаря ленинским урокам. Неудивительно, что вынесенные мною впечатления от империалистической войны теперь уже не подавляли, а, наоборот, поражали своей односторонностью. Владимир Ильич дал непревзойденный в военной истории пример создания армии как инструмента политики.

Основным костяком Красной Армии был рабочий класс. Большевики явились цементирующим началом в отношении как политической сознательности, так и боевой стойкости частей. Крестьяне из бедняков быстро сливались с рабочим ядром армии, усиливая его численно. Остальное крестьянство крепко обрабатывалось этими кадрами.

Сегодня красноармейские полки проходят интенсивнейшую политическую обработку, а завтра они уже сами заряжают окружающую среду, поднимают ее на борьбу за задачи социалистической революции, вносят развал в ряды белогвардейских частей или войск интервентов. Они проделывают таким образом потрясающий все старые основы переворот на громадных пространствах, после которого все «хотят красных» и все против белых, о чем свидетельствовали наши даже самые ожесточенные враги вроде английского генерала Нокса, военного советника адмирала Колчака, который в 1919 году писал своему правительству: «Можно разбить миллионную армию большевиков, но когда 150 миллионов русских не хотят белых, а хотят красных, то бесцельно помогать белым».

Средства борьбы множатся, нарастают и превращаются в несокрушимую силу. Эта сила могла только побеждать.

В 1918 году

Член Коммунистической партии с апреля 1917 года. Красногвардеец, комиссар, затем начальник дивизии, командующий группами войск на Западном и Юго-Западном фронтах.

Я никогда человеком военным не был да и ничего раньше в военном деле не понимал.

Начал свою «карьеру» с того, что организовал два-три десятка храбрецов и на грузовике преследовал румынских оккупантов у Кишинева.

Затем, вынужденный вместе с другими большевиками отойти из Бессарабии на Днестр, начал организацию красных отрядов. Занимался организацией, мобилизацией и прочими вещами, готовя сборные, сводные полки, батальоны и батареи.

Но это не все, что мне приходилось делать в Тирасполе – центре Тираспольского отряда, или, как его называли, «Особой армии по борьбе с румынской олигархией». Мне пришлось также командовать... китайским батальоном.

Я думаю, что это был первый китайский батальон в Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Создался он так.

Васика

Было это в одну из очень тяжелых ночей. Я был дежурным по отряду, лежал на соломе в хате. То и дело поднимал меня с соломы телефон: звонили то с одной заставы, то с другой. Кто по делу, а кто и без толку, просто так – скучно в ночи слушать редкий снаряд, очередь пулеметную. Под утро меня разбудили в сотый раз. Продрал глаза – передо мной китаец, одетый в какую-то синюю кофту. Произносит одно слово:

–    Васики. Я, мой, Васики.

–    Что тебе? – спрашиваю.

–    Китаиси надо?

–    Какие тебе китайцы?..

Он все твердит свое:

–    Китаиси надо?

Часа через два тот же китаец вошел в штаб и знаками предложил всем, кто был там, выйти во двор. Вышли, и все стало понятно. Во дворе в строю стояло человек 460 китайцев. По окрику «Васики» они подтянулись.

Оказалось, что оккупанты по подозрению в шпионаже расстреляли трех китайцев из числа работавших на лесной порубке. Остальные пришли к нам.

Голые они были, голодные. Ужасную картину представляли собой.

Людей у нас было мало, оружия много, все равно не вывезешь, придется оставлять... Ну и решили – чем не солдаты? (И будущее показало, что прекрасные солдаты были.) Обули, одели, вооружили. Смотришь – не батальон, а игрушка.

Вот меня и назначили командовать этим батальоном. Направили нас на оборону старой Тираспольской крепости.

Мы учимся воевать

Сподручными у меня были «Васика» и еще один китаец, Сен Фу-ян, именовавший себя капитаном китайской службы. Хороший был солдат. Он-то, собственно, и командовал, а я так – «осуществлял верховное руководство».

Как полагается вообще умным воякам, мы, получив распоряжение занять крепость, двинулись туда в колонне, впереди которой на заамурских лошадях (с большую собаку каждая; злые, но умные лошади) ехал я, Сен Фу-ян и «Васика». Дорога в крепость шла по совершенно открытому месту, и противник нас тщательно обстреливал. Тогда подавалась гортанная команда – и народ по-своему очень недурно применялся к местности...

Итак, первым делом, совершенным батальоном под моим руководством с помощью китайского «капитана», было движение в колонне под огнем по ничем не защищенной местности.

Второе – в крепости мы расквартировали свой штаб в пироксилиновом погребе с многоаршинными стенами (позже принуждены были оттуда выбраться, ибо ни один телефонист не желал тянуть туда провода).

Наше расположение в крепости также было очень неудобно: мы внизу, а неприятель выше. Мы на виду: чуть кого заметят, одиночку или группу,– сейчас огонь.

Посты наши стояли над берегом. Проверял я их довольно часто. Поедешь как-нибудь без «Васики», лошадь сдашь кому-нибудь на заставе, а сам пойдешь пешком. Ну и беды не оберешься. Пробираешься с трудом. Часовой не узнает. Сперва наведет на тебя винтовку и орет благим матом: «Не хади»; потом узнает и расплывается: «Капитана, хади...» Осмотришь все, устанешь, возвращаешься к коню... Опять та же история: «Не хади», опять винтовка наизготове – того и гляди, пальнет... Хотя я был и «капитана», а трудно приходилось на первых порах.

Потом привыкли. Каждый знал, без хвастовства скажу – любил. Но забот с ними было много.

На север мы отходили в арьергарде... Штаб, артиллерию и еще не помню что – в эшелонах двинули, а нас походным порядком. Мы прикрывали. Хорошо прикрывали.

Не помню, как называлась та маленькая станция, не доходя Одессы, где мы встретились с немцами. Дрались мы хорошо, много потеряли, но на нужное время задержали противника.

Когда отошли и стали подсчитывать потери, недосчитались и одного пу-

Через верст двадцать, на отдыхе, ночью догнали нас те, кого мы считали погибшими. Командир расчета был тяжело ранен. Двое бойцов протащили его на себе и пулемет не бросили...

В то время это было сильно... Тут, рядом, старые царские полки целые склады оставляли. Пулемет чуть не пятерку стоил, а то и дешевле. Пушку можно было достать за те же деньги. А они и товарища раненого, и оружия своего не бросили...

После этого наш батальон еще крепче стал. Сошлись мы с ними, сроднились...

Заамурцы

Я почти ничего не сказал об основном ядре нашего Тираспольского отряда. О тех, благодаря которым уже тогда, в январе 1918 года, удалось сколотить довольно крепкий кулак тысяч в пятнадцать. И не только сколотить, но и сохранить в значительной своей части на протяжении всей дальнейшей гражданской войны.

Нашей опорой, вокруг которой мы формировали новые части, был славный 5-й Заамурский полк. Еще в Бессарабии этот полк был твердым оплотом большевиков. В один прекрасный день из него тайком ушли все офицеры, но полк от этого не только не распался, а стал еще крепче, дружнее. Во главе сотен стояли старые унтер-офицеры. Все они были наши, мужицкие командиры, которые позже стали прекрасными коммунистами, и многие, пожалуй, почти все, погибли в боях за рабоче-крестьянское дело. Из 30—40 командиров в живых осталось только двое: Кокарев (да и то две пули прошли через легкое, возле сердца) да Медведев – пулеметчик, начальник команды, потом командир полка, бригады. Политические же организаторы этого славного полка погибли.

Погиб комиссар Ваня Рожков, храбрый, крепкий большевик. Погиб, когда вырос в большого, хорошего работника, уже под конец гражданской войны, под Мелитополем. Погиб Мелешин, секретарь нашего большевистского коллектива. Умней всех нас был и как большевик постарше. Очень мы его любили. Зарубили его казаки-красновцы.

Погибли Гуровой, помощник командира, Гожий... Многие погибли. Не перечтешь добрых боевых товарищей, боевой опыт которых позволял им командовать эскадронами и полками... Все они честно сражались за революцию и отдали ей свою жизнь.

Меня ведут на расстрел

Наряду с очень большой подчас боеспособностью, вольница и анархия царили в первые месяцы жизни наших частей. Поле для провокации было благодатное.

Как-то после боя я прибыл в штаб, оставив свой батальон в нескольких верстах в деревне на отдыхе. Доложил, как было дело, затем забрался в стоявший неподалеку вагон и не заметил, как уснул.

Разбудил меня какой-то шум. Я вышел и увидел большую толпу бессарабцев и приднестровцев, которым неясно было, куда уходят наши части, неясно было, почему надо прекратить борьбу за свои деревни... Толпу с трибуны подогревал провокатор комбат Чернов:

–    И куда это, товарищи, мы идем, и как это нас обманули и оторвали от берегов наших? Кто и за сколько нас продал? Звестно хто: нас продал штаб, и идти нам надо спросить, за сколько, спросить нашими любыми штыками!

Тогда я мало соображал, как в таких случаях нужно поступать. Был молод и горяч, пробрался к трибуне, вскочил на нее и, когда он окончил, начал свое.

Смысл моих слов был предельно прост: да, верно, продают нас. Но продает не штаб, который организовывает крепкие красные полки, чтобы потом бить врагов наших, а продают Черновы. Служат они, эти Черновы, сознательно или несознательно, помещику и оккупанту, разбивают наше единство, главную нашу силу...

Говорил я уверенно, горячо. И это подействовало. Только что все ревели: «Правильно... Пойдем штыками спросим!» Ревели, одобряли Чернова, а после моей речи кричали опять, одобряли меня. Разошлись в хорошем настроении.

Все как бы успокоились. Но вот вызвал меня кто-то из Одессы к телефону по делу... Телеграф был далеко от вагонов, с версту... Не успел я окончить разговор, как распахнулась дверь... Показался Чернов, а за ним взвод, человек тридцать...

Он только рукой ткнул:

–    Вот он, взять его, шпиона.

Я и слова не успел вымолвить, схватили – и на улицу...

Ведут меня по путям. Смертным боем бьют. Не только те, что ведут, а и те, что сотнями по путям слоняются. Подойдет, развернется справа да как двинет – клонишься в сторону, падаешь, а другой – слева. Так и припадаешь то на одну, то на другую сторону, а конвойные помогают прикладами. Припадешь от удара, а приклад как ухнет в спину, все в теле ломается, а идешь...

Били. Кто рукой, кто прикладом. Вели на расстрел. И все довольны были.

–    Вот он когда попался, голубчик, шпион!

Был у нас рабочий, большевик Годунов, Исакием звали (расстреляли его позже немцы в Екатеринославле). Он как увидел, что ведут меня, бросился вперед, стал кричать:

–    Товарищи! Кого же вы, своего же, да еще такого?!

Не подействовало. «Смазали» его прикладом, он и сошел с дороги. Сзади только слышался его крик.

Потом кинулся один командир спасать меня, Шмидт, крепкий большевик. Любили они его сильно, но и он ничего не мог сделать... Не так просто отнять у толпы человека, которого она хочет убить... Особенно трудно это было в феврале 1918 года.

И все же отняли. И довольно просто.

Вели меня мимо вагонов... Стоял там начальник оперативного управления Левензон, а рядом с ним командир полка Харченко. Хорошие ребята. Сделали вид, что не узнают меня:

–    Кого это вы, товарищи?

–    Шпиона.

–    Куда?

–    На расстрел.

–    Как же это так, на расстрел без допроса? Его допросить надо серьезно.

–    Верно! Правильно! – загудел мой конвой.

Я не все понимал. Ввели в вагон и стали допрашивать. Только потом я понял, что спасли.

Вышел командир, сказал, что дело серьезное, так, в минуточку, кончать нельзя, из «шпиона» все надо высосать. И толпа разошлась.

Только тогда они комедию допроса бросили и к Чернову:

–    Как же это ты, скотина?

А он трус был. Когда за ним батальон да разжечь его сумеет герой, а в одиночку был труслив, предатель...

Так и обошлось...

Осип я от побоев. Долго грудь ныла. Два дня, пожалуй, пролежал...

Этот случай нехорошо и тяжело подействовал на некоторых. Не были они еще настоящими большевиками. «Как же это так,– говорили,– за «них» же страдаешь, от «них» же и побои терпи, смерть?» Я, хотя и битый, понимал тогда, что мы идем к крепкой Красной Армии, что этот путь не гладкая дорожка, знал, что нам придется встретить еще немало опасностей и преград. Так было везде, так было и с нашими приднестровцами.